Русская фантастика / Книжная полка WIN | KOI | DOS | LAT
Предыдущая                         Части                         Следующая
     -- Ну-с,  ни  пера,  ни пуха,  --  в  промежутках тройного
лобзания сказал он м-сье Пьеру.
     Цинциннат и м-сье Пьер в сопровождении солдат углубились в
аллею.
     -- Ты в общем хороший,  --  произнес м-сье Пьер, когда они
немножко отошли,  --  только  почему ты  всегда как-то...  Твоя
застенчивость  производит  на   свежих  людей  самое  тягостное
впечатление.  Не знаю,  как ты,  --  добавил он,  -- но хотя я,
конечно,  в восторге от этой иллюминации и все такое, но у меня
изжога и подозрение, что далеко не все было на сливочном масле.
     Шли долго. Было очень тихо и туманно.
     Ток-ток-ток, -- глухо донеслось откуда-то слева, когда они
спускались по Крутой. -- Ток-ток-ток.
     -- Подлецы,  --  пробормотал м-сье Пьер.  -- Ведь клялись,
что уже готово...
     Наконец перешли через  мост  и  стали подниматься в  гору.
Луну уже убрали,  и  густые башни крепости сливались с  тучами.
Наверху,  у  третьих ворот,  в шлафроке и ночном колпаке,  ждал
Родриг Иванович.
     -- Ну, что, как было? -- спросил он нетерпеливо.
     -- Вас недоставало, -- сухо сказал м-сье Пьер.

     XVIII

     "Прилег,  не спал,  только продрог,  и  теперь --  рассвет
(быстро, нечетко, слов не кончая, -- как бегущий оставляет след
неполной подошвы,  -- писал Цинциннат), теперь воздух бледен, и
я так озяб, что мне кажется, отвлеченное понятие "холод" должно
иметь форму моего тела,  и сейчас за мною придут. Мне совестно,
что я боюсь,  а боюсь я дико, -- страх, не останавливаясь ни на
минуту,  несется с грозным шумом сквозь меня, как поток, и тело
дрожит,  как мост над водопадом, и нужно очень громко говорить,
чтобы за шумом себя услышать.  Мне совестно,  душа опозорилась,
-- это ведь не должно быть,  не должно было быть, было бы быть,
-- только на  коре  русского языка  могло  вырасти это  грибное
губье  сослагательного,  --  о,  как  мне  совестно,  что  меня
занимают,  держат душу за  полу,  вот такие подробы,  подрости,
лезут, мокрые, прощаться, лезут какие-то воспоминания: я, дитя,
с  книгой,  сижу у  бегущей с  шумом воды на  припеке,  и  вода
бросает колеблющийся блеск  на  ровные  строки  старых,  старых
стихов, -- о, как на склоне, -- ведь я знаю, что этого не надо,
-- и суеверней!  (*21) --  ни воспоминаний,  ни боязни, ни этой
страстной икоты:  и суеверней!  --  и я так надеялся, что будет
все прибрано,  все просто и чисто. Ведь я знаю, что ужас смерти
это  только так,  безвредное,  --  может быть даже здоровое для
души,  --  содрогание, захлебывающийся вопль новорожденного или
неистовый отказ выпустить игрушку,  --  и  что живали некогда в
вертепах,  где звон вечной капели и сталактиты, смерторадостные
мудрецы (*22),  которые,  --  большие путаники,  правда,  --  а
по-своему одолели,  --  и хотя я все это знаю,  и еще знаю одну
главную,  главнейшую вещь,  которой никто  здесь не  знает,  --
все-таки смотрите, куклы, как я боюсь, как все во мне дрожит, и
гудит,  и мчится, -- и сейчас придут за мной, и я не готов, мне
совестно..."
     Цинциннат встал,  разбежался и  --  головой об  стену,  но
настоящий Цинциннат сидел в халате за столом и глядел на стену,
грызя карандаш,  и вот,  слегка зашаркав под столом,  продолжал
писать -- чуть менее быстро:
     "Сохраните эти листы,  --  не  знаю,  кого прошу,  --  но:
сохраните эти листы,  --  уверяю вас, что есть такой закон, что
это по закону,  справьтесь,  увидите! -- пускай полежат, -- что
вам от этого сделается?  --  а я так,  так прошу,  -- последнее
желание,  --  нельзя  не  исполнить.  Мне  необходима  хотя  бы
теоретическая возможность иметь читателя,  а то,  право,  лучше
разорвать.   Вот   это   нужно  было  высказать.   Теперь  пора
собираться".
     Он опять остановился.  Уже совсем прояснилось в камере,  и
по  расположению  света  Цинциннат  знал,  что  сейчас  пробьет
половина шестого.  Дождавшись отдаленного звона,  он  продолжал
писать,  --  но  теперь уже  совсем тихо  и  прерывисто,  точно
растратил всего себя на какое-то первоначальное восклицание.
     "Слова у меня топчутся на месте,  --  писал Цинциннат.  --
Зависть  к  поэтам.  Как  хорошо,  должно  быть,  пронестись по
странице и  прямо со страницы,  где остается бежать только тень
-- сняться  --   и  в  синеву.   Неопрятность  экзекуции,  всех
манипуляций,  до и после.  Какое холодное лезвие, какое гладкое
топорище.  Наждачной бумажкой.  Я полагаю, что боль расставания
будет  красная,  громкая.  Написанная мысль меньше давит,  хотя
иная  --  как  раковая опухоль:  выразишь,  вырежешь,  и  опять
нарастает хуже прежнего.  Трудно представить себе,  что сегодня
утром, через час или два..."
     Но прошло и два часа и более,  и,  как ни в чем не бывало,
Родион  принес  завтрак,   прибрал  камеру,   очинил  карандаш,
накормил паука,  вынес парашу. Цинциннат ничего не спросил, но,
когда  Родион  ушел  и  время  потянулось дальше  обычной своей
трусцой,  он  понял,  что  его снова обманули,  что зря он  так
напрягал душу и  что  все  оставалось таким же  неопределенным,
вязким и бессмысленным, каким было.
     Часы  только  что  пробили  три  или  четыре  (задремав  и
наполовину  проснувшись,   он  не  сосчитал  ударов,   а   лишь
приблизительно  запечатлел  их  звуковую  сумму),  когда  вдруг
отворилась дверь и  вошла Марфинька.  Она была румяна,  выбился
сзади гребень,  вздымался темный лиф черного бархатного платья,
-- при этом что-то не так сидело,  это ее делало кривобокой,  и
она  все  поправляла,  одергивалась или на  месте быстро-быстро
поводила бедрами, как будто что-то под низом неладно, неловко.
     -- Васильки тебе,  --  сказала она,  бросив на  стол синий
букет,  --  и,  почти одновременно,  проворно откинув с  колена
подол,  поставила  на  стул  полненькую  ногу  в  белом  чулке,
натягивая его до  того места,  где от  резинки был на  дрожащем
нежном  сале  тисненый след.  --  И  трудно  же  было  добиться
разрешения!  Пришлось,  конечно, пойти на маленькую уступку, --
одним словом, обычная история. Ну, как ты поживаешь, мой бедный
Цинциннатик?
     -- Признаться,  не  ждал  тебя,  --  сказал Цинциннат.  --
Садись куда-нибудь.
     -- Я  уже  вчера добивалась,  --  а  сегодня сказала себе:
лопну, а пройду. Он час меня держал, твой директор, -- страшно,
между прочим,  тебя хвалил. Ах, как я сегодня торопилась, как я
боялась,   что  не  успею.  Утречком  на  Интересной  ужас  что
делалось.
     -- Почему отменили? -- спросил Цинциннат.
     -- А говорят,  все были уставши,  плохо выспались. Знаешь,
публика не хотела расходиться. Ты должен быть горд.
     Продолговатые,   чудно   отшлифованные  слезы  поползли  у
Марфиньки по щекам,  подбородку,  гибко следуя всем очертаниям,
-- одна даже дотекла до ямки над ключицей...  но глаза смотрели
все  так  же  кругло,   топырились  короткие  пальцы  с  белыми
пятнышками на ногтях,  и тонкие губы,  скоро шевелясь, говорили
свое.
     -- Некоторые уверяют, что теперь отложено надолго, да и ни
от  кого по-настоящему нельзя узнать.  Ты вообще не можешь себе
представить, сколько слухов, какая бестолочь...
     -- Что ж ты плачешь? -- спросил Цинциннат, усмехнувшись.
     -- Сама не знаю,  измоталась...  (Грудным баском.) Надоели
вы  мне все.  Цинциннат,  Цинциннат,  --  ну  и  наделал же  ты
делов!..  Что о тебе говорят, -- это ужас! Ах, слушай, -- вдруг
переменила  она  побежку  речи,   заулыбавшись,  причмокивая  и
прихорашиваясь: -- на днях -- когда это было? да, позавчера, --
приходит ко мне как ни в  чем не бывало такая мадамочка,  вроде
докторши,  что ли, совершенно незнакомая, в ужасном ватерпруфе,
и начинает:  так и так...  дело в том...  вы понимаете...  Я ей
говорю:  нет,  пока ничего не понимаю. -- Она -- ах, нет, я вас
знаю,   вы  меня  не  знаете...   Я  ей  говорю...  (Марфинька,
представляя собеседницу, впадала в тон суетливый и бестолковый,
но  трезво тормозила на  растянутом:  я  ей  говорю --  и,  уже
передавая свою речь, изображала себя как снег спокойной.) Одним
словом,  она  стала уверять меня,  что  она  твоя  мать,  хотя,
по-моему,  она даже с возрастом не выходит, но все равно, и что
она безумно боится преследований, будто, значит, ее допрашивали
и всячески подвергали. Я ей говорю: при чем же тут я, и отчего,
собственно,  вы желаете меня видеть? Она -- ах, нет, так и так,
я  знаю,  что вы страшно добрая,  что вы все сделаете...  Я  ей
тогда говорю: отчего, собственно, вы думаете, что я добрая? Она
-- так и так,  ах,  нет,  ах, да, -- и вот просит, нельзя ли ей
дать такую бумажку, чтобы я, значит, руками и ногами подписала,
что она никогда не бывала у  нас и с тобой не видалась...  Тут,
знаешь,  так  смешно  стало  Марфиньке,  так  смешно!  Я  думаю
(протяжным,  низким голоском),  что это какая-то  ненормальная,
помешанная,  правда?  Во всяком случае я ей, конечно, ничего не
дала,   Виктор  и   другие  говорили,   что  было  бы   слишком
компрометантно,  -- что, значит, я вообще знаю каждый твой шаг,
если знаю,  что  ты  с  ней незнаком,  --  и  она ушла,  очень,
кажется, сконфуженная.
     -- Но   это  была  действительно  моя  мать,   --   сказал
Цинциннат.
     -- Может быть,  может быть.  В  конце концов,  это не  так
важно.  А  вот  почему ты  такой скучный,  кислый,  Цин-Цин?  Я
думала, ты будешь так рад мне, а ты...
     Она взглянула на койку, потом на дверь.
     -- Не знаю,  какие тут правила, -- сказала она вполголоса,
-- но, если тебе нужно, Цинциннатик, пожалуйста, только скоро.
     -- Оставь. Что за вздор, -- сказал Цинциннат.
     -- Ну,   как  желаете.  Я  только  хотела  тебе  доставить
удовольствие,  раз это мое последнее свидание и все такое.  Ах,
знаешь,  на мне предлагает жениться --  ну, угадай кто? никогда
не угадаешь,  -- помнишь, такой старый хрыч, одно время рядом с
нами жил, все трубкой смердел через забор да подглядывал, когда
я на яблоню лазила.  Каков?  И главное --  совершенно серьезно!
Так я за него и пошла, за пугало рваное, фу! Я вообще чувствую,
что мне нужно хорошенько, хорошенько отдохнуть, -- зажмуриться,
знаешь,   вытянуться,   ни  о  чем  не  думать,  --  отдохнуть,
отдохнуть,  --  и,  конечно,  совершенно одной или с человеком,
который действительно бы заботился, все понимал, все...
     У  нее  опять  заблестели  короткие,  жесткие  ресницы,  и
поползли слезы, змеясь, по ямкам яблочно румяных щек.
     Цинциннат взял одну из этих слез и попробовал на вкус:  не
соленая  и  не  солодкая,   --  просто  капля  комнатной  воды.
Цинциннат не сделал этого.
     Вдруг дверь взвизгнула,  отворилась на  вершок,  Марфиньку
поманил рыжий палец. Она быстро подошла к двери.
     -- Ну что вам, ведь еще не пора, мне обещали целый час, --
прошептала она скороговоркой. Ей что-то возразили.
     -- Ни за что!  --  сказала она с  негодованием.  --  Так и
передайте. Уговор был, только что с дирек...
     Ее  перебили;  она  вслушалась  в  настойчивое бормотание;
потупилась, хмурясь и скребя туфелькой пол.
     -- Да уж ладно,  -- грубовато проговорила она и с какой-то
невинной живостью повернулась к мужу: -- Я через пять минуточек
вернусь, Цинциннатик.
     (Покамест она отсутствовала, он думал о том, что не только
еще не приступил к неотложному, важному разговору с ней, но что
не мог теперь даже выразить это важное...  Вместе с  тем у него
ныло сердце,  и все то же воспоминание скулило в уголку,  --  а
пора, пора было от всей этой тоски поотвыкнуть.)
     Она  вернулась только через три четверти часа,  неизвестно
по поводу чего презрительно,  в нос,  усмехаясь; поставила ногу
на  стул,  щелкнула подвязкой и,  сердито одернув складки около
талии, села к столу, точь-в-точь как сидела давеча.
     -- Зря,  --  произнесла она с усмешкой и начала перебирать
синие цветы на столе. -- Ну, скажи мне что-нибудь, Цинциннатик,
петушок мой,  ведь...  Я,  знаешь,  их сама собирала,  маков не
люблю,  а  вот эти --  прелесть.  Не лезь,  если не можешь,  --
другим тоном  неожиданно добавила она,  прищурившись.  --  Нет,
Цин-Цин,  это я не тебе. (Вздохнула.) Ну, скажи мне что-нибудь,
утешь меня.
     -- Ты мое письмо...  --  начал Цинциннат и кашлянул, -- ты
мое письмо прочла внимательно, -- как следует?
     -- Прошу  тебя,  --  воскликнула  Марфинька,  схватясь  за
виски, -- только не будем о письме!
     -- Нет, будем, -- сказал Цинциннат.
     Она  вскочила,   судорожно  оправляясь,  --  и  заговорила
сбивчиво, слегка шепеляво, как говорила, когда гневалась.
     -- Это ужасное письмо,  это бред какой-то,  я все равно не
поняла,  можно подумать,  что ты здесь один сидел с  бутылкой и
писал.  Не хотела я об этом письме,  но раз уже ты... Ведь его,
поди,  прочли передатчики,  списали,  сказали:  ага!  она с ним
заодно,  коли он ей так пишет.  Пойми, я не хочу ничего знать о
твоих делах,  ты не смеешь мне такие письма,  преступления свои
навязывать мне...
     -- Я   не  писал  тебе  ничего  преступного,   --   сказал
Цинциннат.
     -- Это ты так думаешь,  --  но все были в  ужасе от твоего
письма,  --  просто в ужасе! Я -- дура, может быть, и ничего не
смыслю в законах,  но и я чутьем поняла,  что каждое твое слово
невозможно,  недопустимо...  Ах,  Цинциннат,  в  какое ты  меня
ставишь положение,  -- и детей, подумай о детях... Послушай, --
ну послушай меня минуточку,  --  продолжала она с  таким жаром,
что речь ее становилась вовсе невнятной,  -- откажись от всего,
от всего.  Скажи им,  что ты невиновен, а что просто куражился,
скажи им,  покайся,  сделай это,  -- пускай это не спасет твоей
головы,   но  подумай  обо  мне,   на  меня  ведь  уже  пальцем
показывают: от она, вдова, от!
     -- Постой, Марфинька! Я никак не пойму. В чем покаяться?
     -- Так!  Впутывай меня,  задавай каверзные...  Да  кабы  я
знала в чем,  то,  значит,  я и была бы твоей соучастницей. Это
ясно.  Нет, довольно, довольно. Я безумно боюсь всего этого. --
Скажи мне в последний раз,  -- неужели ты не хочешь, ради меня,
ради всех нас...
     -- Прощай, Марфинька, -- сказал Цинциннат.
     Она задумалась, сев, облокотившись на правую руку, а левой
чертя свой мир на столе.
     -- Как нехорошо,  как скучно, -- проговорила она, глубоко,
глубоко  вздохнув.  Нахмурилась и  провела ногтем  реку.  --  Я
думала,  что свидимся мы совсем иначе.  Я  была готова все тебе
дать.  Стоило стараться! Ну, ничего не поделаешь. (Река впала в
море --  с края стола.) Я ухожу, знаешь, с тяжелым сердцем. Да,
но  как  же  мне  вылезти?  --  вдруг  невинно  и  даже  весело
спохватилась она.  -- Не так скоро придут за мной, я выговорила
себе бездну времени.
     -- Не  беспокойся,  --  сказал Цинциннат,  --  каждое наше
слово... Сейчас отопрут.
     Он не ошибся.
     -- Плящай,  плящай,  -- залепетала Марфинька. -- Постойте,
не лапайтесь,  дайте проститься с мужем.  Плящай. Если тебе что
нужно в  смысле рубашечек или  там  --  Да,  дети  просили тебя

Предыдущая Части Следующая


Купить фантастическую книгу тем, кто живет за границей.
(США, Европа $3 за первую и 0.5$ за последующие книги.)
Всего в магазине - более 7500 книг.

Русская фантастика >> Книжная полка | Премии | Новости (Oldnews Курьер) | Писатели | Фэндом | Голосования | Календарь | Ссылки | Фотографии | Форумы | Рисунки | Интервью | XIX | Журналы => Если | Звездная Дорога | Книжное обозрение Конференции => Интерпресскон (Премия) | Звездный мост | Странник

Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг