М. Ю. Лермонтов
Штосс
Повесть
У графа В... был музыкальный вечер. Первые артисты
столицы платили своим искусством за честь аристократи-
ческого приема; в числе гостей мелька(ло) несколько
литераторов и ученых; две или три модные красавицы;
несколько барышень и старушек и один гвардейский офицер.
Около десятка доморощенных львов красовалось в дверях второй
гостиной и у камина; всё шло своим чередом; было ни скучно,
ни весело.
В ту самую минуту как новоприезжая певица подходила к
роялю и развертывала ноты... одна молодая женщина зевнула,
встала и вышла в соседнюю комнату, на это время опустевшую.
На ней было черное платье, кажется по случаю придворного
траура. На плече, пришпиленный к голубому банту, сверкал
бриллиантовый вензель; она была среднего роста, стройна,
медленна и ленива в своих движениях; черные, длинные,
чудесные волосы оттеняли ее еще молодое правильное, но
бледное лицо, и на этом лице сияла печать мысли.
- Здравствуйте, мсье Лугин, - сказала Минская кому-то; -
я устала... скажите что-нибудь! - и она опустилась в
широкое пате возле камина: тот, к кому она обращалась, сел
против нее и ничего не отвечал. В комнате их было только
двое, и холодное молчание Лугина показывало ясно, что он не
принадлежал к числу ее обожателей.
- Скучно, - сказала Минская и снова зевнула, - вы видите,
я с вами не церемонюсь! - прибавила она.
- И у меня сплин! -...отвечал Лугин.
- Вам опять хочется в Италию! - сказала она после
некоторого молчания. - Не правда ли?
Лугин в свою очередь не слыхал вопроса; он продолжал,
положив ногу на ногу и уставя глаза безотчетливо на
беломраморные плечи своей собеседницы: - Вообразите, какое
со мной несчастье: что может быть хуже для человека,
который, как я, посвятил себя живописи! - вот уже две
недели, как все люди мне кажутся желтыми, - и одни только
люди! добро бы все предметы; тогда была бы гармония в общем
колорите; я бы думал, что гуляю в галерее испанской школы.
Так нет! всё остальное как и прежде; одни лица изменились;
мне иногда кажется, что у людей вместо голов лимоны.
Минская улыбнулась.
- Призовите доктора, - сказала она.
- Доктора не помогут - это сплин!
- Влюбитесь! - (Во взгляде, который сопровождал это слово,
выражалось что-то похожее на следующее: "мне бы хотелось его
немножко помучить!")
- В кого?
- Хоть в меня!
- Нет! Вам даже кокетничать со мною было бы скучно - и
потом, скажу вам откровенно, ни одна женщина не может меня
любить.
- А эта, как бишь ее, итальянская графиня, которая
последовала за вами из Неаполя в Милан?..
- Вот видите, - отвечал задумчиво Лугин, - я сужу других
по себе и в этом отношении, уверен, не ошибаюсь. Мне точно
случалось возбуждать в иных женщинах все признаки страсти -
но так как я очень знаю, что в этом обязан только искусству
и привычке кстати трогать некоторые струны человеческого
сердца, то и не радуюсь своему счастию; - я себя спрашивал,
могу ли я влюбиться в дурную? - вышло нет; - я дурен, - и,
следственно, женщина меня любить не может, это ясно:
артистическое чувство развито в женщинах сильнее, чем в нас,
они чаще и долее нас покорны первому впечатлению; если я
умел подогреть в некоторых то, что называют капризом, то это
стоило мне неимоверных трудов и жертв - но так как я знал
поддельность чувства, внушенного мною, и благодарил за него
только себя, то и сам не мог забыться до полной, безотчетной
любви; к моей страсти примешивалось всегда немного злости -
всё мне грустно - а правда!..
- Какой вздор! - сказала Минская, - но, окинув его
быстрым взглядом, она невольно с ним согласилась.
Наружность Лугина была в самом деле ничуть не при-
влекательна. Несмотря на то, что в странном выражении глаз
его было много огня и остроумия, вы бы не встретили во всем
его существе ни одного из тех условий., которые делают
человека приятным (в) обществе; он был неловко и грубо
сложен; говорил резко и отрывисто; больные и редкие волосы
на висках, неровный цвет лица, признаки постоянного и
тайного недуга, делали его на вид старее, чем он был в самом
деле; он три года лечился в Италии от ипохондрии, - и хотя
не вылечился, но по крайней мере нашел средство развлекаться
с пользой; он пристрастился к живописи; природный талант,
сжатый обязанностями службы, развился в нем широко и
свободно под животворным небом юга, при чудных памятниках
древних учителей. Он вернулся истинным художником, хотя одни
только друзья имели право наслаждаться его прекрасным
талантом. В его картинах дышало всегда какое-то неясное, но
тяжелое чувство: на них была печать той горькой поэзии,
которую наш бедный век выжимал иногда из сердца ее первых
проповедников.
Лугин уже два месяца как вернулся в Петербург. Он имел
независимое состояние, мало родных и несколько старинных
знакомств в высшем кругу столицы, где и хотел провести
зиму. Он бывал часто у Минской: ее красота, редкий ум,
оригинальный взгляд на вещи должны были произвести
впечатление на человека с умом и воображением. Но любви
между ними не было и в помине.
Разговор их на время прекратился, и они оба, казалось,
заслушались музыки. Заезжая певица пела балладу Шуберта на
стихи Гёте: "Лесной царь". Когда она кончила, Лугин встал.
- Куда вы? - спросила Минская.
- Прощайте.
- Еще рано. Он опять сел.
- Знаете ли, - сказал он с какою-то важностию, - что я
начинаю сходить с ума?
- Право?
- Кроме шуток. Вам это можно сказать, вы надо мною не
будете смеяться. Вот уже несколько дней, как я слышу голос.
Кто-то мне твердит на ухо с утра до вечера - и как вы
думаете что? - адрес: - вот и теперь слышу: в Столярном
переулке, у Кокушкина моста, дом титулярного сове(тника)
Штосса, квартира номер 27. - И так шибко, шибко, - точно
торопится... несносно!..
Он побледнел. Но Минская этого не заметила.
- Вы, однако, не видите того, кто говорит? - спросила
она рассеянно.
- Нет. Но голос звонкий, резкий, дишкант
- Когда же это началось?
- Признаться ли? я не могу сказать наверное... не знаю...
ведь это, право, презабавно! - сказал он, принужденно
улыбаясь.
- У вас кровь приливает к голове, и в ушах звенит.
- Нет, нет. Научите, как мне избавиться?
- Самое лучшее средство, - сказала Минская, подумав с
минуту, - идти к Кокушкину мосту, отыскать этот номер, и так
как, верно, в нем живет какой-нибудь сапожник или часовой
мастер, - то для приличия закажите ему работу, и, возвратясь
домой, ложитесь спать, потому что... вы в самом деле
нездоровы!.. - прибавила она, взглянув на его встревоженное
лицо с участием.
- Вы правы, - отвечал угрюмо Лугин, - я непременно
пойду.
Он встал, взял шляпу и вышел. Она посмотрела ему вослед с
удивлением
Сырое ноябрьское утро лежало над Петербургом. Мокрый
снег падал хлопьями, дома казались грязны и темны, лица
прохожих были зелены; извозчики на биржах дремали под рыжими
полостями своих саней; мокрая длинная шерсть их бедных кляч
завивалась барашком; туман придавал отдаленным предметам
какой-то серолиловый цвет. По тротуарам лишь изредка
хлопали калоши чиновника, - да иногда раздавался шум и
хохот в подземной полпивной лавочке, когда оттуда
выталкивали пьяного молодца в зеленой фризовой шинели и
клеенчатой фуражке. Разумеется, эти картины встретили бы вы
только в глухих частях города, как например... у Кокушкина
моста. Через этот мост шел человек среднего роста, ни худой,
ни толстый, не стройный, но с широкими плечами, в пальто, и
вообще одетый со вкусом; жалко было видеть его лакированные
сапоги, вымоченные снегом и грязью; но он, казалось, об этом
нимало не заботился; засунув руки в карманы, повеся голову,
Он шел неровными шагами, как будто боялся достигнуть цели
своего путешествия или не имел ее вовсе. На мосту он
остановился, поднял голову и осмотрелся. То был Лугин. Следы
душевной усталости виднелись на его измятом лице, в глазах
горело тайное беспокойство
- Где Столярный переулок? - спросил он нерешительным
голосом у порожнего извозчика, который в эту минуту проезжал
мимо его шагом, закрывшись по шею мохнатою полостию и
насвистывая камаринскую.
Извозчик посмотрел на него, хлыстнул лошадь кончиком
кнута и проехал мимо.
Ему это показалось странно. Уж полно, есть ли Столярный
переулок? Он сошел с моста и обратился с тем же вопросом к
мальчику, который бежал с полуштофом через улицу.
- Столярный? - сказал мальчик, - а вот идите прямо по
Малой Мещанской, и тотчас направо, - первый переулок и
будет Столярный.
Лугин успокоился. Дойдя до угла, он повернул направо и
увидал небольшой грязный переулок, в котором с каждой
стороны было не больше 10 высоких домов. Он постучал в дверь
первой мелочной лавочки и, вызвав лавочника, спросил: "Где
дом Штосса?"
- Штосса? Не знаю, барин, здесь этаких нет; а вот здесь
рядом есть дом купца Блинникова, - а подальше...
- Да мне надо Штосса...
- Ну не знаю, - Штосса! - сказал лавочник, почесав
затылок, - и потом прибавил: - нет, не слыхать-с!
Лугин пошел сам смотреть надписи; что-то ему говорило,
что он с первого взгляда узнает дом, хотя никогда его не
видал. Так он добрался почти до конца переулка, и ни одна
надпись ничем не поразила его воображения, как вдруг он
кинул случайно глаза на противоположную сторону улицы и
увидал над одними воротами жестяную доску вовсе без надписи.
Он подбежал к этим воротам - и сколько ни рассматривал,
не заметил ничего похожего даже на следы стертой временем
надписи; доска была совершенно новая.
Под воротами дворник в долгополом полинявшем кафтане, с
седой давно небритой бородою, без шапки и подпоясанный
грязным фартуком, разметал снег.
- Эй! дворник, - закричал Лугин. Дворник что-то проворчал
сквозь зубы.
- Чей это дом?
- Продан! - отвечал грубо дворник.
- Да чей он был.
- Чей? - Кифейкина, купца.
- Не может быть, верно Штосса! - вскрикнул невольно
Лугин.
- Нет, был Кифейкина - а теперь так Штосса! - отвечал
дворник, не подымая головы.
У Пугина руки опустились.
Сердце его забилось, как будто предчувствуя несчастие.
Должен ли он был продолжать свои исследования? Не лучше ли
вовремя остановиться? Кому не случалось находиться в таком
положении, тот с трудом поймет его: любопытство, говорят,
сгубило род человеческий, оно и поныне наша главная, первая
страсть, так что даже все остальные страсти могут им
объясниться. Но бывают случаи, когда таинственность
предмета дает любопытству необычайную власть: покорные ему,
подобно камню, сброшенному с горы сильною рукою, мы не
можем остановиться - хотя видим нас ожидающую бездну.
Лугин долго стоял перед воротами. Наконец обратился к
дворнику с вопросом.
- Новый хозяин здесь живет?
- Нет.
- А где же?
- А черт его знает.
- Ты уж давно здесь дворником?
- Давно.
- А есть в этом доме жильцы?
- Есть.
- Скажи, пожалуйста, - сказал Лугин после некоторого
молчания, сунув дворнику целковый, - кто живет в 27 номере?
Дворник поставил метлу к воротам, взял целковый и
пристально посмотрел на Лугина.
- В 27 номере?.. да кому там жить! - он уж Бог знает
сколько лет пустой.
- Разве его не нанимали?
- Как не нанимать, сударь, - нанимали.
- Как же ты говоришь, что в нем не живут!
- А Бог их знает! Так-таки не живут. Наймут на год - да и
не переезжают.
- Ну а кто его последний нанимал?
- Полковник, из анженеров, что ли!
- Отчего же он не жил?
- Да переехал было... а тут, говорят, его послали в Вятку
- так номер пустой за ним и остался.
- А прежде полковника?
- Прежде его было нанял какой-то барон, из немцев - да
этот и не переезжал; слышно, умер.
- А прежде барона?
- Нанимал купец для какой-то своей.. гм! - да обан -
крутился, так у нас и задаток остался... "Странно!" -
подумал Лугин.
- А можно посмотреть номер? Дворник опять пристально
взглянул на него.
- Как нельзя? - можно! - отвечал он и пошел пере-
валиваясь за ключами.
Он скоро возвратился и повел Лугина во второй этаж по
широкой, но довольно грязной лестнице. Ключ заскрипел в
заржавленном замке, и дверь отворилась; им в лицо пахнуло
сыростью. Они взошли. Квартира состояла из четырех комнат и
кухни. Старая пыльная мебель, некогда позолоченная, была
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг