"Что, если подымется, если встанет она?"
Но гроб не шелохнулся. Хоть бы какой-нибудь звук, какое-
нибудь живое существо, даже сверчок отозвался в углу! Чуть
только слышался легкий треск какой-нибудь отдаленной свечки
или слабый, слегка хлопнувший звук восковой капли, падавшей
на пол.
"Ну, если подымется?.."
Она приподняла голову...
Он дико взглянул и протер глаза. Но она точно уже не лежит,
а сидит в своем гробе. Он отвел глаза свои и опять с ужасом
обратил на гроб. Она встала... идет по церкви с закрытыми
глазами, беспрестанно расправляя руки, как бы желая поймать
кого-нибудь.
Она идет прямо к нему. В страхе очертил он около себя круг.
С усилием начал читать молитвы и произносить заклинания,
которым научил его один монах, видевший всю жизнь свою ведьм
и нечистых духов.
Она стала почти на самой черте; но видно было, что не имела
сил переступить ее, и вся посинела, как человек, уже
несколько дней умерший. Хома не имел духа взглянуть на нее.
Она была страшна. Она ударила зубами в зубы и открыла мертвые
глаза свои. Но, не видя ничего, с бешенством - что выразило
ее задрожавшее лицо - обратилась в другую сторону и,
распростерши руки, обхватывала ими каждый столп и угол,
стараясь поймать Хому. Наконец остановилась, погрозив
пальцем, и легла в свой гроб.
Философ все еще не мог прийти в себя и со страхом
поглядывал на это тесное жилище ведьмы. Наконец гроб вдруг
сорвался с своего места и со свистом начал летать по всей
церкви, крестя во всех направлениях воздух. Философ видел его
почти над головою, но вместе с тем видел, что он не мог
зацепить круга, им очерченного, и усилил свои заклинания.
Гроб грянулся на средине церкви и остался неподвижным. Труп
опять поднялся из него, синий, позеленевший. Но в то время
послышался отдаленный крик петуха. Труп опустился в гроб и
захлопнулся гробовою крышкою.
Сердце у философа билось, и пот катился градом; но,
ободренный петушьим крюком, он дочитывал быстрее листы,
которые должен был прочесть прежде. При первой заре пришли
сменить его дьячок и седой Явтух, который на тот раз
отправлял должность церковного старосты.
Пришедши на отдаленный ночлег, философ долго не мог
заснуть, но усталость одолела, и он проспал до обеда. Когда
он проснулся, все ночное событие казалось ему происходившим
во сне. Ему дали для подкрепления сил кварту горелки. За
обедом он скоро развязался, присовокупил кое к чему замечания
и съел почти один довольно старого поросенка; но, однако же,
о своем событии в церкви он не решался говорить по какому-то
безотчетному для него самого чувству и на вопросы любопытных
отвечал: "Да, были всякие чудеса". Философ был одним из числа
тех людей, которых если накормят, то у них пробуждается
необыкновенная филантропия. Он, лежа с своей трубкой в зубах,
глядел на всех необыкновенно сладкими глазами и беспрерывно
поплевывал в сторону.
После обеда философ был совершенно в духе. Он успел
обходить все селение, перезнакомиться почти со всеми; из двух
хат его даже выгнали; одна смазливая молодка хватила его
порядочно лопатой по спине, когда он вздумал было пощупать и
полюбопытствовать, из какой материи у нее была сорочка и
плахта. Но чем более время близилось к вечеру, тем задумчивее
становился философ. За час до ужина вся почти дворня
собиралась играть в кашу или в крагли - род кеглей, где
вместо шаров употребляются длинные палки, и выигравший имел
право проезжаться на другом верхом. Эта игра становилась
очень интересною для зрителей: часто погонщик, широкий, как
блин, влезал верхом на свиного пастуха, тщедушного,
низенького, всего состоявшего из морщин. В другой раз
погонщик подставлял свою спину, и Дорош, вскочивши на нее,
всегда говорил: "Экой здоровый бык!" У порога кухни сидели
те, которые были посолиднее. Они глядели чрезвычайно
сурьезно, куря люльки, даже и тогда, когда молодежь от души
смеялась какому-нибудь острому слову погонщика или Спирида.
Хома напрасно старался вмешаться в эту игру: какая-то темная
мысль, как гвоздь, сидела в его голове. За вечерей сколько ни
старался он развеселить себя, но страх загорался в нем вместе
с тьмою, распростиравшеюся по небу.
- А ну, пора нам, пан бурсак! - сказал ему знакомый седой
козак, подымаясь с места вместе с Дорошем. - Пойдем на
работу.
Хому опять таким же самым образом отвели в церковь; опять
оставили его одного и заперли за ним дверь. Как только он
остался один, робость начала внедряться снова в его грудь. Он
опять увидел темные образа, блестящие рамы и знакомый черный
гроб, стоявший в угрожающей тишине и неподвижности среди
церкви.
- Что же, - произнес он, - теперь ведь мне не в диковинку
это диво. Оно с первого разу только страшно. Да! оно только с
первого разу немного страшно, а там оно уже не страшно; оно
уже совсем не страшно.
Он поспешно стал на крылос, очертил около себя круг,
произнес несколько заклинаний и начал читать громко, решаясь
не подымать с книги своих глаз и не обращать внимания ни на
что. Уже около часу читал он и начинал несколько уставать и
покашливать. Он вынул из кармена рожок и, прежде нежели
поднес табак к носу, робко повел глазами на гроб. Сердце его
захолонуло.
Труп уже стоял перед ним на самой черте и вперил на него
мертвые, позеленевшие глаза. Бурсак содрогнулся, и холод
чувствительно пробежал по всем его жилам. Потупив очи в
книгу, стал он читать громче свои молитвы и заклятья и
слышал, как труп опять ударил зубами и замахал руками, желая
схватить его. Но, покосивши слегка одним глазом, увидел он,
что труп не там ловил его, где стоял он, и, как видно, не мог
видеть его. Глухо стала ворчать она и начала выговаривать
мертвыми устами страшные слова; хрипло всхлипывали они, как
клокотанье кипящей смолы. Что значили они, того не мог бы
сказать он, но что-то страшное в них заключалось. Философ в
страхе понял, что она творила заклинания.
Ветер пошел по церкви от слов, и послышался шум, как бы от
множества летящих крыл. Он слышал, как бились крыльями в
стекла церковных окон и в железные рамы, как царапали с
визгом когтями по железу и как несметная сила громила в двери
и хотела вломиться. Сильно у него билось во все время сердце;
зажмурив глаза, всё читал он заклятья и молитвы. Наконец
вдруг что-то засвистало вдали: это был отдаленный крик
петуха. Изнуренный философ остановился и отдохнул духом.
Вошедшие сменить философа нашли его едва жива. Он оперся
спиною в стену и, выпучив глаза, глядел неподвижно на
толкавших его козаков. Его почти вывели и должны были
поддерживать во всю дорогу. Пришедши на панский двор, он
встряхнулся и велел себе подать кварту горелки. Выпивши ее,
он пригладил на голове своей волосы и сказал:
- Много на свете всякой дряни водится! А страхи такие
случаются - ну... - При этом философ махнул рукою.
Собравшийся возле него кружок потупил голову, услышав такие
слова. Даже небольшой мальчишка, которого вся дворня почитала
вправе уполномочивать вместо себя, когда дело шло к тому,
чтобы чистить конюшню или таскать воду, даже этот бедный
мальчишка тоже разинул рот.
В это время проходила мимо еще не совсем пожилая бабенка в
плотно обтянутой запаске, выказывавшей ее круглый и крепкий
стан, помощница старой кухарки, кокетка страшная, которая
всегда находила что-нибудь пришпилить к своему очипку: или
кусок ленточки, или гвоздику, или даже бумажку, если не было
чего-нибудь другого.
- Здравствуй, Хома! - сказала она, увидев философа. - Ай-ай-
ай! что это с тобою? - вскричала она, всплеснув руками.
- Как что, глупая баба?
- Ах, боже мой! Да ты весь поседел!
- Эге-ге! Да она правду говорит! - произнес Спирид,
всматриваясь в него пристально. - Ты точно поседел, как наш
старый Явтух.
Философ, услышавши это, побежал опрометью в кухню, где он
заметил прилепленный к стене, обпачканный мухами треугольный
кусок зеркала, перед которым были натыканы незабудки,
барвинки и даже гирлянда из нагидок, показывавшие назначение
его для туалета щеголеватой кокетки. Он с ужасом увидел
истину их слов: половина волос его, точно, побелела.
Повесил голову Хома Брут и предался размышлению.
- Пойду к пану, - сказал он наконец, - расскажу ему все и
объясню, что больше не хочу читать. Пусть отправляет меня сей
же час в Киев.
В таких мыслях направил он путь свой к крыльцу панского
дома.
Сотник сидел почти неподвижен в своей светлице; та же самая
безнадежная печаль, какую он встретил прежде на его лице,
сохранялась в нем и доныне. Щеки его опали только гораздо
более прежнего. Заметно было, что он очень мало употреблял
пищи или, может быть, даже вовсе не касался ее.
Необыкновенная бледность придавала ему какую-то каменную
неподвижность.
- Здравствуй, небоже, - произнес он, увидев Хому,
остановившегося с шапкою в руках у дверей. - Что, как идет у
тебя? Все благополучно?
- Благополучно-то благополучно. Такая чертовщина водится,
что прямо бери шапку, да и улепетывай, куда ноги несут.
- Как так?
- Да ваша, пан, дочка... По здравому рассуждению, она,
конечно, есть панского роду; в том никто не станет
прекословить, только не во гнев будь сказано, успокой бог ее
душу...
- Что же дочка?
- Припустила к себе сатану. Такие страхи задает, что никакое
Писание не учитывается.
- Читай, читай! Она недаром призвала тебя. Она заботилась,
голубонька моя, о душе своей и хотела молитвами изгнать
всякое дурное помышление.
- Власть ваша, пан: ей-богу, невмоготу!
- Читай, читай! - продолжал тем же увещательным голосом
сотник. - Тебе одна ночь теперь осталась. Ты сделаешь
христианское дело, и я награжу тебя.
- Да какие бы ни были награды... Как ты себе хочь, пан, а я
не буду читать! - произнес Хома решительно.
- Слушай, философ! - сказал сотник, и голос его сделался
крепок и грозен, - я не люблю этих выдумок. Ты можешь это
делать в вашей бурсе. А у меня не так: я уже как отдеру, так
не то что ректор. Знаешь ли ты, что такое хорошие кожаные
канчуки?
- Как не знать! - сказал философ, понизив голос. - Всякому
известно, что такое кожаные канчуки: при большом количестве
вещь нестерпимая.
- Да. Только ты не знаешь еще, как хлопцы мои умеют парить!
- сказал сотник грозно, подымаясь на ноги, и лицо его приняло
повелительное и свирепое выражение, обнаружившее весь
необузданный его характер, усыпленный только на время
горестью. - У меня прежде выпарят, потом вспрыснут горелкою,
а после опять. Ступай, ступай! исправляй свое дело! Не
исправишь - не встанешь; а исправишь - тысяча червонных!
"Ого-го! да это хват! - подумал философ, выходя. - С этим
нечего шутить. Стой, стой, приятель: я так навострю лыжи, что
ты с своими собаками не угонишься за мною".
И Хома положил непременно бежать. Он выжидал только
послеобеденного часу, когда вся дворня имела обыкновение
забираться в сено под сараями и, открывши рот, испускать
такой храп и свист, что панское подворье делалось похожим на
фабрику. Это время наконец настало. Даже и Явтух зажмурил
глаза, растянувшись перед солнцем. Философ со страхом и
дрожью отправился потихоньку в панский сад, откуда, ему
казалось, удобнее и незаметнее было бежать в поле. Этот сад,
по обыкновению, был страшно запущен и, стало быть,
чрезвычайно способствовал всякому тайному предприятию.
Выключая только одной дорожки, протоптанной по хозяйственной
надобности, все прочее было скрыто густо разросшимися
вишнями, бузиною, лопухом, просунувшим на самый верх свои
высокие стебли с цепкими розовыми шишками. Хмель покрывал,
как будто сетью, вершину всего этого пестрого собрания дерев
и кустарников и составлял над ними крышу, напялившуюся на
плетень и спадавшую с него вьющимися змеями вместе с дикими
полевыми колокольчиками. За плетнем, служившим границею сада,
шел целый лес бурьяна, в который, казалось, никто не
любопытствовал заглядывать, и коса разлетелась бы вдребезги,
если бы захотела коснуться лезвеем своим одеревеневших
толстых стеблей его.
Когда философ хотел перешагнуть плетень, зубы его стучали и
сердце так сильно билось, что он сам испугался. Пола его
длинной хламиды, казалось, прилипала к земле, как будто ее
кто приколотил гвоздем. Когда он переступал плетень, ему
казалось, с оглушительным свистом трещал в уши какой-то
голос: "Куда, куда?" Философ юркнул в бурьян и пустился
бежать, беспрестанно оступаясь о старые корни и давя ногами
своими кротов. Он видел, что ему, выбравшись из бурьяна,
стоило перебежать поле, за которым чернел густой терновник,
где он считал себя безопасным и пройдя который он, по
предположению своему, думал встретить дорогу прямо в Киев.
Поле он перебежал вдруг и очутился в густом терновнике.
Сквозь терновник он пролез, оставив, вместо пошлины, куски
своего сюртука на каждом остром шипе, и очутился на небольшой
лощине. Верба разделившимися ветвями преклонялась инде почти
до самой земли. Небольшой источник сверкал, чистый, как
серебро. Первое дело философа было прилечь и напиться, потому
что он чувствовал жажду нестерпимую.
- Добрая вода! - сказал он, утирая губы. - Тут бы можно
отдохнуть.
- Нет, лучше побежим вперед: неравно будет погоня!
Эти слова раздались у него над ушами. Он оглянулся: перед
ним стоял Явтух.
"Чертов Явтух! - подумал в сердцах про себя философ. - Я бы
взял тебя, да за ноги... И мерзкую рожу твою, и все, что ни
есть на тебе, побил бы дубовым бревном".
- Напрасно дал ты такой крюк, - продолжал Явтух, - гораздо
лучше выбрать ту дорогу, по какой шел я: прямо мимо конюшни.
Да притом и сюртука жаль. А сукно хорошее. Почем платил за
аршин? Однако ж погуляли довольно, пора домой.
Философ, почесываясь, побрел за Явтухом. "Теперь проклятая
ведьма задаст мне пфейферу, - подумал он. - Да, впрочем, что
я, в самом деле? Чего боюсь? Разве я не козак? Ведь читал же
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг