-- Як же, мамо! ведь человеку, сама знаешь, без жинки
нельзя жить, -- отвечал тот самый запорожец, который
разговаривал с кузнецом, и кузнец удивился, слыша, что этот
запорожец, зная так хорошо грамотный язык, говорит с царицею,
как будто нарочно, самым грубым, обыкновенно называемым
мужицким наречием. "Хитрый народ! -- подумал он сам себе, --
верно, недаром он это делает".
-- Мы не чернецы, -- продолжал запорожец, -- а люди
грешные. Падки, как и все честное христианство, до скоромного.
Есть у нас не мало таких, которые имеют жен, только не живут с
ними на Сечи. Есть такие, что имеют жен в Польше; есть такие,
что имеют жен в Украйне; есть такие, что имеют жен и в
Турещине.
В это время кузнецу принесли башмаки.
-- Боже ты мой, что за украшение! -- вскрикнул он
радостно, ухватив башмаки. -- Ваше царское величество! Что ж,
когда башмаки такие на ногах и в них, чаятельно, ваше
благородие, ходите и на лед ковзаться, какие ж должны быть
самые ножки? думаю, по малой мере из чистого сахара.
Государыня, которая точно имела самые стройные и
прелестные ножки, не могла не улыбнуться, слыша такой
комплимент из уст простодушного кузнеца, который в своем
запорожском платье мог почесться красавцем, несмотря на смуглое
лицо.
Обрадованный таким благосклонным вниманием, кузнец уже
хотел было расспросить хорошенько царицу о всем: правда ли, что
цари едят один только мед да сало, и тому подобное; но,
почувствовав, что запорожцы толкают его под бока, решился
замолчать; и когда государыня, обратившись к старикам, начала
расспрашивать, как у них живут на Сечи, какие обычаи водятся,
-- он, отошедши назад, нагнулся к карману, сказал тихо: "Выноси
меня отсюда скорее!" -- и вдруг очутился за шлагбаумом.
-- Утонул! ей-богу, утонул! вот чтобы я не сошла с этого
места, если не утонул! -- лепетала толстая ткачиха, стоя в куче
диканьских баб посереди улицы.
-- Что ж, разве я лгунья какая? разве я у кого-нибудь
корову украла? разве я сглазила кого, что ко мне не имеют веры?
-- кричала баба в козацкой свитке, с фиолетовым носом,
размахивая руками. -- Вот чтобы мне воды не захотелось пить,
если старая Переперчиха не видела собственными глазами, как
повесился кузнец!
-- Кузнец повесился? вот тебе на! -- сказал голова,
выходивший от Чуба, остановился и протеснился ближе к
разговаривавшим.
-- Скажи лучше, чтоб тебе водки не захотелось пить, старая
пьяница! -- отвечала ткачиха, -- нужно быть такой сумасшедшей,
как ты, чтобы повеситься! Он утонул! утонул в пролубе! Это я
так знаю, как то, что ты была сейчас у шинкарки.
-- Срамница! вишь, чем стала попрекать! -- гневно
возразила баба с фиолетовым носом. -- Молчала бы, негодница!
Разве я не знаю, что к тебе дьяк ходит каждый вечер?
Ткачиха вспыхнула.
-- Что дьяк? к кому дьяк? что ты врешь?
-- Дьяк? -- пропела, теснясь к спорившим, дьячиха, в
тулупе из заячьего меха, крытом синею китайкой. -- Я дам знать
дьяка! Кто это говорит -- дьяк?
-- А вот к кому ходит дьяк! -- сказала баба с фиолетовым
носом, указывая на ткачиху.
-- Так это ты, сука, -- сказала дьячиха, подступая к
ткачихе, -- так это ты, ведьма, напускаешь ему туман и поишь
нечистым зельем, чтобы ходил к тебе?
-- Отвяжись от меня, сатана! -- говорила, пятясь, ткачиха.
-- Вишь, проклятая ведьма, чтоб ты не дождала детей своих
видеть, негодная! Тьфу!.. -- Тут дьячиха плюнула прямо в глаза
ткачихе.
Ткачиха хотела и себе сделать то же, но вместо того
плюнула в небритую бороду голове, который, чтобы лучше все
слышать, подобрался к самим спорившим.
-- А, скверная баба! -- закричал голова, обтирая полою
лицо и поднявши кнут. Это движение заставило всех разойтиться с
ругательствами в разные стороны. -- Экая мерзость! -- повторял
он, продолжая обтираться. -- Так кузнец утонул! Боже ты мой, а
какой важный живописец был! какие ножи крепкие, серпы, плуги
умел выковывать! Что за сила была! Да, -- продолжал он,
задумавшись, -- таких людей мало у нас на селе. То-то я, еще
сидя в проклятом мешке, замечал, что бедняжка был крепко не в
духе. Вот тебе и кузнец! был, а теперь и нет! А я собирался
было подковать свою рябую кобылу!..
И, будучи полон таких христианских мыслей, голова тихо
побрел в свою хату.
Оксана смутилась, когда до нее дошли такие вести. Она мало
верила глазам Переперчихи и толкам баб; она знала, что кузнец
довольно набожен, чтобы решиться погубить свою душу. Но что,
если он в самом деле ушел с намерением никогда не возвращаться
в село? А вряд ли и в другом месте где найдется такой молодец,
как кузнец! Он же так любил ее! Он долее всех выносил ее
капризы! Красавица всю ночь под своим одеялом поворачивалась с
правого бока на левый, с левого на правый -- и не могла
заснуть. То, разметавшись в обворожительной наготе, которую
ночной мрак скрывал даже от нее самой, она почти вслух бранила
себя; то, приутихнув, решалась ни о чем не думать -- и все
думала. И вся горела; и к утру влюбилась по уши в кузнеца.
Чуб не изъявил ни радости, ни печали об участи Вакулы. Его
мысли заняты были одним: он никак не мог позабыть вероломства
Солохи и сонный не переставал бранить ее.
Настало утро. Вся церковь еще до света была полна народа.
Пожилые женщины в белых намитках, в белых суконных свитках
набожно крестились у самого входа церковного. Дворянки в
зеленых и желтых кофтах, а иные даже в синих кунтушах с
золотыми назади усами, стояли впереди их. Дивчата, у которых на
головах намотана была целая лавка лент, а на шее монист,
крестов и дукатов, старались пробраться еще ближе к иконостасу.
Но впереди всех были дворяне и простые мужики с усами, с
чубами, с толстыми шеями и только что выбритыми подбородками,
все большею частию в кобеняках, из-под которых выказывалась
белая, а у иных и синяя свитка. На всех лицах, куда ни взглянь,
виден был праздник. Голова облизывался, воображая, как он
разговеется колбасою; дивчата помышляли о том, как они будут
ковзаться с хлопцами на льду; старухи усерднее, нежели
когда-либо, шептали молитвы. По всей церкви слышно было, как
козак Свербыгуз клал поклоны. Одна только Оксана стояла как
будто не своя: молилась и не молилась. На сердце у нее
столпилось столько разных чувств, одно другого досаднее, одно
другого печальнее, что лицо ее выражало одно только сильное
смущение; слезы дрожали на глазах. Дивчата не могли понять
этому причины и не подозревали, чтобы виною был кузнец. Однако
ж не одна Оксана была занята кузнецом. Все миряне заметили, что
праздник -- как будто не праздник; что как будто все чего-то
недостает. Как на беду, дьяк после путешествия в мешке охрип и
дребезжал едва слышным голосом; правда, приезжий певчий славно
брал баса, но куда бы лучше, если бы и кузнец был, который
всегда, бывало, как только пели "Отче наш" или "Иже херувимы",
всходил на крылос и выводил оттуда тем же самым напевом, каким
поют и в Полтаве. К тому же он один исправлял должность
церковного титара. Уже отошла заутреня; после заутрени отошла
обедня... куда же это, в самом деле, запропастился кузнец?
Еще быстрее в остальное время ночи несся черт с кузнецом
назад. И мигом очутился Вакула около своей хаты. В это время
пропел петух. "Куда? -- закричал он, ухватя за хвост хотевшего
убежать черта, -- постой, приятель, еще не все: я еще не
поблагодарил тебя". Тут, схвативши хворостину, отвесил он ему
три удара, и бедный черт припустил бежать, как мужик, которого
только что выпарил заседатель. Итак, вместо того чтобы
провесть, соблазнить и одурачить других, враг человеческого
рода был сам одурачен. После сего Вакула вошел в сени, зарылся
в сено и проспал до обеда. Проснувшись, он испугался, когда
увидел, что солнце уже высоко: "Я проспал заутреню и обедню!"
Тут благочестивый кузнец погрузился в уныние, рассуждая, что
это, верно, бог нарочно, в наказание за грешное его намерение
погубить свою душу, наслал сон, который не дал даже ему
побывать в такой торжественный праздник в церкви. Но, однако ж,
успокоив себя тем, что в следующую неделю исповедается в этом
попу и с сегодняшнего же дня начнет бить по пятидесяти поклонов
через весь год, заглянул он в хату; но в ней не было никого.
Видно, Солоха еще не возвращалась. Бережно вынул он из пазухи
башмаки и снова изумился дорогой работе и чудному происшествию
минувшей ночи; умылся, оделся как можно лучше, надел то самое
платье, которое достал от запорожцев, вынул из сундука новую
шапку из решетиловских смушек с синим верхом, который не
надевал еще ни разу с того времени, как купил ее еще в бытность
в Полтаве; вынул также новый всех цветов пояс; положил все это
вместе с нагайкою в платок и отправился прямо к Чубу.
Чуб выпучил глаза, когда вошел к нему кузнец, и не знал,
чему дивиться: тому ли, что кузнец воскрес, тому ли, что кузнец
смел к нему прийти, или тому, что он нарядился таким щеголем и
запорожцем. Но еще больше изумился он, когда Вакула развязал
платок и положил перед ним новехонькую шапку и пояс, какого не
видано было на селе, а сам повалился ему в ноги и проговорил
умоляющим голосом:
-- Помилуй, батько! не гневись! вот тебе и нагайка: бей,
сколько душа пожелает, отдаюсь сам; во всем каюсь; бей, да не
гневись только! Ты ж когда-то братался с покойным батьком,
вместе хлеб-соль ели и магарыч пили.
Чуб не без тайного удовольствия видел, как кузнец, который
никому на селе в ус не дул, сгибал в руке пятаки и подковы, как
гречневые блины, тот самый кузнец лежал у ног его... Чтоб еще
больше не уронить себя, Чуб взял нагайку и ударил его три раза
по спине.
-- Ну, будет с тебя, вставай! старых людей всегда слушай!
Забудем все, что было меж нами! Ну, теперь говори, чего тебе
хочется?
-- Отдай, батько, за меня Оксану!
Чуб немного подумал, поглядел на шапку и пояс: шапка была
чудная, пояс также не уступал ей; вспомнил о вероломной Солохе
и сказал решительно:
-- Добре! присылай сватов!
-- Ай! -- вскрикнула Оксана, переступив через порог и
увидев кузнеца, и вперила с изумлением и радостью в него очи.
-- Погляди, какие я тебе принес черевики! -- сказал
Вакула, -- те самые, которые носит царица.
-- Нет! нет! мне не нужно черевиков! -- говорила она,
махая руками и не сводя с него очей, -- я и без черевиков... --
Далее она не договорила и покраснела.
Кузнец подошел ближе, взял ее за руку; красавица и очи
потупила. Еще никогда не была она так чудно хороша. Восхищенный
кузнец тихо поцеловал ее, и лицо ее пуще загорелось, и она
стала еще лучше.
Проезжал через Диканьку блаженной памяти архиерей, хвалил
место, на котором стоит село, и, проезжая по улице, остановился
перед новою хатою.
-- А чья это такая размалеванная хата? -- спросил
преосвященный у стоявшей близ дверей красивой женщины с дитятей
на руках.
-- Кузнеца Вакулы, -- сказала ему, кланяясь, Оксана,
потому что это именно была она.
-- Славно! славная работа! -- сказал преосвященный,
разглядывая двери и окна. А окна все были обведены кругом
красною краскою; на дверях же везде были козаки на лошадях, с
трубками в зубах.
Но еще больше похвалил преосвященный Вакулу, когда узнал,
что он выдержал церковное покаяние и выкрасил даром весь левый
крылос зеленою краскою с красными цветами. Это, однако ж, не
все: на стене сбоку, как войдешь в церковь, намалевал Вакула
черта в аду, такого гадкого, что все плевали, когда проходили
мимо; а бабы, как только расплакивалось у них на руках дитя
подносили его к картине и говорили: "Он бачь, яка кака
намалевана!" -- и дитя, удерживая слезенки, косилось на картину
и жалось к груди своей матери.
* СТРАШНАЯ МЕСТЬ *
I
Шумит, гремит конец Киева: есаул Горобець празднует
свадьбу своего сына. Наехало много людей к есаулу в гости. В
старину любили хорошенько поесть, еще лучше любили попить, а
еще лучше любили повеселиться. Приехал на гнедом коне своем и
запорожец Микитка прямо с разгульной попойки с Перешляя поля,
где поил он семь дней и семь ночей королевских шляхтичей
красным вином. Приехал и названый брат есаула, Данило
Бурульбаш, с другого берега Днепра, где, промеж двумя горами,
был его хутор, с молодою женою Катериною и с годовым сыном.
Дивилися гости белому лицу пани Катерины, черным, как немецкий
бархат, бровям, нарядной сукне и исподнице из голубого
полутабенеку, сапогам с серебряными подковами; но еще больше
дивились тому, что не приехал вместе с нею старый отец. Всего
только год жил он на Заднепровье, а двадцать один пропадал без
вести и воротился к дочке своей, когда уже та вышла замуж и
родила сына. Он, верно, много нарассказал бы дивного. Да как и
не рассказать, бывши так долго в чужой земле! Там все не так: и
люди не те, и церквей Христовых нет... Но он не приехал.
Гостям поднесли варенуху с изюмом и сливами и на немалом
блюде коровай. Музыканты принялись за исподку его, спеченную
вместе с деньгами, и, на время притихнув, положили возле себя
цимбалы, скрыпки и бубны. Между тем молодицы и дивчата,
утершись шитыми платками, выступали снова из рядов своих; а
парубки, схватившись в боки, гордо озираясь на стороны, готовы
были понестись им навстречу, -- как старый есаул вынес две
иконы благословить молодых. Те иконы достались ему от честного
схимника, старца Варфоломея. Не богата на них утварь, не горит
ни серебро, ни золото, но никакая нечистая сила не посмеет
прикоснуться к тому, у кого они в доме. Приподняв иконы вверх,
есаул готовился сказать короткую молитву... как вдруг
закричали, перепугавшись, игравшие на земле дети; а вслед за
ними попятился народ, и все показывали со страхом пальцами на
стоявшего посреди их козака. Кто он таков -- никто не знал. Но
уже он протанцевал на славу козачка и уже успел насмешить
обступившую его толпу. Когда же есаул поднял иконы, вдруг все
лицо его переменилось: нос вырос и наклонился на сторону,
вместо карих запрыгали зеленые очи, губы засинели, подбородок
задрожал и заострился, как копье, изо рта выбежал клык, из-за
головы поднялся горб, и стал козак -- старик.
-- Это он! это он! -- кричали в толпе, тесно прижимаясь
друг к другу.
-- Колдун показался снова! -- кричали матери, хватая на
руки детей своих.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг