-- А что это у вас, великолепная Солоха? -- И, сказавши
это, отскочил он несколько назад.
-- Как что? Рука, Осип Никифорович! -- отвечала Солоха.
-- Гм! рука! хе! хе! хе! -- произнес сердечно довольный
своим началом дьяк и прошелся по комнате.
-- А это что у вас, дражайшая Солоха? -- произнес он с
таким же видом, приступив к ней снова и схватив ее слегка рукою
за шею, и таким же порядком отскочив назад.
-- Будто не видите, Осип Никифорович! -- отвечала Солоха.
-- Шея, а на шее монисто.
-- Гм! на шее монисто! хе! хе! хе! -- И дьяк снова
прошелся по комнате, потирая руки.
-- А это что у вас, несравненная Солоха?.. -- Неизвестно,
к чему бы теперь притронулся дьяк своими длинными пальцами, как
вдруг послышался в дверь стук и голос козака Чуба.
-- Ах, боже мой, стороннее лицо! -- закричал в испуге
дьяк. -- Что теперь, если застанут особу моего звания?.. Дойдет
до отца Кондрата!..
Но опасения дьяка были другого рода: он боялся более того,
чтобы не узнала его половина, которая и без того страшною рукою
своею сделала из его толстой косы самую узенькую.
-- Ради бога, добродетельная Солоха, -- говорил он, дрожа
всем телом. -- Ваша доброта, как говорит писание Луки, глава
трина... трин... Стучатся, ей-богу, стучатся! Ох, спрячьте меня
куда-нибудь!
Солоха высыпала уголь в кадку из другого мешка, и не
слишком объемистый телом дьяк влез в него и сел на самое дно,
так что сверх его можно было насыпать еще с полмешка угля.
-- Здравствуй, Солоха! -- сказал, входя в хату, Чуб. --
Ты, может быть, не ожидала меня, а? правда, не ожидала? может
быть, я помешал?.. -- продолжал Чуб, показав на лице своем
веселую и значительную мину, которая заранее давала знать, что
неповоротливая голова его трудилась и готовилась отпустить
какую-нибудь колкую и затейливую шутку. -- Может быть, вы тут
забавлялись с кем-нибудь?.. может быть, ты кого-нибудь спрятала
уже, а? -- И, восхищенный таким своим замечанием, Чуб
засмеялся, внутренно торжествуя, что он один только пользуется
благосклонностью Солохи. -- Ну, Солоха, дай теперь выпить
водки. Я думаю, у меня горло замерзло от проклятого морозу.
Послал же бог такую ночь перед рождеством! Как схватилась,
слышишь, Солоха, как схватилась... эк окостенели руки: не
расстегну кожуха! как схватилась вьюга...
-- Отвори! -- раздался на улице голос, сопровождаемый
толчком в дверь.
-- Стучит кто-то, -- сказал остановившийся Чуб.
-- Отвори! -- закричали сильнее прежнего.
-- Это кузнец! -- произнес, схватясь за капелюхи, Чуб. --
Слышишь, Солоха, куда хочешь девай меня; я ни за что на свете
не захочу показаться этому выродку проклятому, чтоб ему
набежало, дьявольскому сыну, под обоими глазами по пузырю в
копну величиною!
Солоха, испугавшись сама, металась как угорелая и,
позабывшись, дала знак Чубу лезть в тот самый мешок, в котором
сидел уже дьяк. Бедный дьяк не смел даже изъявить кашлем и
кряхтением боли, когда сел ему почти на голову тяжелый мужик и
поместил свои намерзнувшие на морозе сапоги по обеим сторонам
его висков.
Кузнец вошел, не говоря ни слова, не снимая шапки, и почти
повалился на лавку. Заметно, что он был весьма не в духе.
В то самое время, когда Солоха затворила за ним дверь,
кто-то постучался снова. Это был козак Свербыгуз. Этого уже
нельзя было спрятать в мешок, потому что и мешка такого нельзя
было найти. Он был погрузнее телом самого головы и повыше
ростом Чубова кума. И потому Солоха вывела его в огород, чтобы
выслушать от него все то, что он хотел ей объявить.
Кузнец рассеянно оглядывал углы своей хаты, вслушиваясь по
временам в далеко разносившиеся песни колядующих; наконец
остановил глаза на мешках: "Зачем тут лежат эти мешки? их давно
бы пора убрать отсюда. Через эту глупую любовь я одурел совсем.
Завтра праздник, а в хате до сих пор лежит всякая дрянь.
Отнести их в кузницу!"
Тут кузнец присел к огромным мешкам, перевязал их крепче и
готовился взвалить себе на плечи. Но заметно было, что его
мысли гуляли бог знает где, иначе он бы услышал, как зашипел
Чуб, когда волоса на голове его прикрутила завязавшая мешок
веревка, и дюжий голова начал было икать довольно явственно.
-- Неужели не выбьется из ума моего эта негодная Оксана?
-- говорил кузнец, -- не хочу думать о ней; а все думается, и,
как нарочно, о ней одной только. Отчего это так, что дума
против воли лезет в голову? Кой черт, мешки стали как будто
тяжелее прежнего! Тут, верно, положено еще что-нибудь, кроме
угля. Дурень я! и позабыл, что теперь мне все кажется тяжелее.
Прежде, бывало, я мог согнуть и разогнуть в одной руке медный
пятак и лошадиную подкову; а теперь мешков с углем не подыму.
Скоро буду от ветра валиться. Нет, -- вскричал он, помолчав и
ободрившись, -- что я за баба! Не дам никому смеяться над
собою! Хоть десять таких мешков, все подыму. -- И бодро взвалил
себе на плеча мешки, которых не понесли бы два дюжих человека.
-- Взять и этот, -- продолжал он, подымая маленький, на дне
которого лежал, свернувшись, черт. -- Тут, кажется, я положил
струмент свой. -- Сказав это, он вышел вон из хаты, насвистывая
песню:
Менi с жiнкой не возиться.
Шумнее и шумнее раздавались по улицам песни и крики. Толпы
толкавшегося народа были увеличены еще пришедшими из соседних
деревень. Парубки шалили и бесились вволю. Часто между
колядками слышалась какая-нибудь веселая песня, которую тут же
успел сложить кто-нибудь из молодых козаков. То вдруг один из
толпы вместо колядки отпускал щедровку и ревел во все горло:
Щедрик, ведрик!
Дайте вареник,
Грудочку кашки,
Кiльце ковбаски!
Хохот награждал затейника. Маленькие окна подымались, и
сухощавая рука старухи, которые одни только вместе с степенными
отцами оставались в избах, высовывалась из окошка с колбасою в
руках или куском пирога. Парубки и девушки наперерыв
подставляли мешки и ловили свою добычу. В одном месте парубки,
зашедши со всех сторон, окружали толпу девушек: шум, крик, один
бросал комом снега, другой вырывал мешок со всякой всячиной. В
другом месте девушки ловили парубка, подставляли ему ногу, и он
летел вместе с мешком стремглав на землю. Казалось, всю ночь
напролет готовы были провеселиться. И ночь, как нарочно, так
роскошно теплилась! и еще белее казался свет месяца от блеска
снега.
Кузнец остановился с своими мешками. Ему почудился в толпе
девушек голос и тоненький смех Оксаны. Все жилки в нем
вздрогнули; бросивши на землю мешки так, что находившийся на
дне дьяк заохал от ушибу и голова икнул во все горло, побрел он
с маленьким мешком на плечах вместе с толпою парубков, шедших
следом за девичьей толпою, между которою ему послышался голос
Оксаны.
"Так, это она! стоит, как царица, и блестит черными очами!
Ей рассказывает что-то видный парубок; верно, забавное, потому
что она смеется. Но она всегда смеется". Как будто невольно,
сам не понимая как, протерся кузнец сквозь толпу и стад около
нее.
-- А, Вакула, ты тут! здравствуй! -- сказала красавица с
той же самой усмешкой, которая чуть не сводила Вакулу с ума. --
Ну, много наколядовал? Э, какой маленький мешок! А черевики,
которые носит царица, достал? достань черевики, выйду замуж! --
И, засмеявшись, убежала с толпою.
Как вкопанный стоял кузнец на одном месте. "Нет, не могу;
нет сил больше... -- произнес он наконец. -- Но боже ты мой,
отчего она так чертовски хороша? Ее взгляд, и речи, и все, ну
вот так и жжет, так и жжет... Нет, невмочь уже пересилить себя!
Пора положить конец всему: пропадай душа, пойду утоплюсь в
пролубе, и поминай как звали!"
Тут решительным шагом пошел он вперед, догнал толпу,
поравнялся с Оксаною и сказал твердым голосом:
-- Прощай, Оксана! Ищи себе какого хочешь жениха, дурачь
кого хочешь; а меня не увидишь уже больше на этом свете.
Красавица казалась удивленною, хотела что-то сказать, но
кузнец махнул рукою и убежал.
-- Куда, Вакула? -- кричали парубки, видя бегущего
кузнеца.
-- Прощайте, братцы! -- кричал в ответ кузнец. -- Даст
бог, увидимся на том свете; а на этом уже не гулять нам вместе.
Прощайте, не поминайте лихом! Скажите отцу Кондрату, чтобы
сотворил панихиду по моей грешной душе. Свечей к иконам
чудотворца и божией матери, грешен, не обмалевал за мирскими
делами. Все добро, какое найдется в моей скрыне, на церковь!
Прощайте!
Проговоривши это, кузнец принялся снова бежать с мешком на
спине.
-- Он повредился! -- говорили парубки.
-- Пропадшая душа! -- набожно пробормотала проходившая
мимо старуха. -- Пойти рассказать, как кузнец повесился!
Вакула между тем, пробежавши несколько улиц, остановился
перевесть духа. "Куда я, в самом деле, бегу? -- подумал он, --
как будто уже все пропало. Попробую еще средство: пойду к
запорожцу Пузатому Пацюку. Он, говорят, знает всех чертей и все
сделает, что захочет. Пойду, ведь душе все же придется
пропадать!"
При этом черт, который долго лежал без всякого движения,
запрыгал в мешке от радости; но кузнец, подумав, что он
как-нибудь зацепил мешок рукою и произвел сам это движение,
ударил по мешку дюжим кулаком и, встряхнув его на плечах,
отправился к Пузатому Пацюку.
Этот Пузатый Пацюк был точно когда-то запорожцем; но
выгнали его или он сам убежал из Запорожья, этого никто не
знал. Давно уже, лет десять, а может, и пятнадцать, как он жил
в Диканьке. Сначала он жил, как настоящий запорожец: ничего не
работал, спал три четверти дня, ел за шестерых косарей и
выпивал за одним разом почти по целому ведру; впрочем, было где
и поместиться, потому что Пацюк, несмотря на небольшой рост, в
ширину был довольно увесист. Притом шаровары, которые носил он,
были так широки, что, какой бы большой ни сделал он шаг, ног
было совершенно незаметно, и казалось -- винокуренная кадь
двигалась по улице. Может быть, это самое подало повод прозвать
его Пузатым. Не прошло нескольких дней после прибытия его в
село, как все уже узнали, что он знахарь. Бывал ли кто болен
чем, тотчас призывал Пацюка; а Пацюку стоило только пошептать
несколько слов, и недуг как будто рукою снимался. Случалось ли,
что проголодавшийся дворянин подавился рыбьей костью, Пацюк
умел так искусно ударить кулаком в спину, что кость
отправлялась куда ей следует, не причинив никакого вреда
дворянскому горлу. В последнее время его редко видали
где-нибудь. Причина этому была, может быть, лень, а может, и
то, что пролезать в двери делалось для него с каждым годом
труднее. Тогда миряне должны были отправляться к нему сами,
если имели в нем нужду.
Кузнец не без робости отворил дверь и увидел Пацюка,
сидевшего на полу по-турецки, перед небольшою кадушкою, на
которой стояла миска с галушками. Эта миска стояла, как
нарочно, наравне с его ртом. Не подвинувшись ни одним пальцем,
он наклонил слегка голову к миске и хлебал жижу, схватывая по
временам зубами галушки.
"Нет, этот, -- подумал Вакула про себя, -- еще ленивее
Чуба: тот, по крайней мере, ест ложкою, а этот и руки не хочет
поднять!"
Пацюк, верно, крепко занят был галушками, потому что,
казалось, совсем не заметил прихода кузнеца, который, едва
ступивши на порог, отвесил ему пренизкий поклон.
-- Я к твоей милости пришел, Пацюк! -- сказал Вакула,
кланяясь снова.
Толстый Пацюк поднял голову и снова начал хлебать галушки.
-- Ты, говорят, не во гнев будь сказано... -- сказал,
собираясь с духом, кузнец, -- я веду об этом речь не для того,
чтобы тебе нанесть какую обиду, -- приходишься немного сродни
черту.
Проговоря эти слова, Вакула испугался, подумав, что
выразился все еще напрямик и мало смягчил крепкие слова, и,
ожидая, что Пацюк, схвативши кадушку вместе с мискою, пошлет
ему прямо в голову, отсторонился немного и закрылся рукавом,
чтобы горячая жижа с галушек не обрызгала ему лица.
Но Пацюк взглянул и снова начал хлебать галушки.
Ободренный кузнец решился продолжать:
-- К тебе пришел, Пацюк, дай боже тебе всего, добра
всякого в довольствии, хлеба в пропорции! -- Кузнец иногда умел
ввернуть модное слово; в том он понаторел в бытность еще в
Полтаве, когда размалевывал сотнику дощатый забор. -- Пропадать
приходится мне, грешному! ничто не помогает на свете! Что
будет, то будет, приходится просить помощи у самого черта. Что
ж, Пацюк? -- произнес кузнец, видя неизменное его молчание, --
как мне быть?
-- Когда нужно черта, то и ступай к черту! -- отвечал
Пацюк, не подымая на него глаз и продолжая убирать галушки.
-- Для того-то я и пришел к тебе, -- отвечал кузнец,
отвешивая поклон, -- кроме тебя, думаю, никто на свете не знает
к нему дороги.
Пацюк ни слова и доедал остальные галушки.
-- Сделай милость, человек добрый, не откажи! -- наступал
кузнец, -- свинины ли, колбас, муки гречневой, ну, полотна,
пшена или иного прочего, в случае потребности... как
обыкновенно между добрыми людьми водится... не поскупимся.
Расскажи хоть, как, примерно сказать, попасть к нему на дорогу?
-- Тому не нужно далеко ходить, у кого черт за плечами, --
произнес равнодушно Пацюк, не изменяя своего положения.
Вакула уставил на него глаза, как будто бы на лбу его
написано было изъяснение этих слов. "Что он говорит ?" --
безмолвно спрашивала его мина; а полуотверстый рот готовился
проглотить, как галушку, первое слово. Но Пацюк молчал.
Тут заметил Вакула, что ни галушек, ни кадушки перед ним
не было; но вместо того на полу стояли две деревянные миски:
одна была наполнена варениками, другая сметаною. Мысли его и
глаза невольно устремились на эти кушанья. "Посмотрим, --
говорил он сам себе, -- как будет есть Пацюк вареники.
Наклоняться он, верно, не захочет, чтобы хлебать, как галушки,
да и нельзя: нужно вареник сперва обмакнуть в сметану".
Только что он успел это подумать, Пацюк разинул рот,
поглядел на вареники и еще сильнее разинул рот. В это время
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг