Но более всех говорил и действовал Иван Иванович. Будучи
уверен, что его теперь никто не собьет и не смешает, он говорил
и об огурцах, и о посеве картофеля, и о том, какие в старину
были разумные люди -- куда против теперешних! -- и о том, как
всё, чем далее, умнеет и доходит к выдумыванию мудрейших вещей.
Словом, это был один из числа тех людей, которые с величайшим
удовольствием любят позаняться услаждающим душу разговором и
будут говорить обо всем, о чем только можно говорить. Если
разговор касался важных и благочестивых предметов, то Иван
Иванович вздыхал после каждого слова, кивая слегка головою;
ежели до хозяйственных, то высовывал голову из своей брички и
делал такие мины, глядя на которые, кажется, можно было
прочитать, как нужно делать грушевый квас, как велики те дыни,
о которых он говорил, и как жирны те гуси, которые бегают у
него по двору.
Наконец с великим трудом, уже ввечеру, удалось Ивану
Федоровичу распрощаться; и, несмотря на свою сговорчивость и на
то, что его насильно оставляли ночевать, он устоял-таки в своем
намерении ехать, и уехал.
V. Новый замысел тетушки
-- Ну что? выманил у старого лиходея запись? -- Таким
вопросом встретила Ивана Федоровича тетушка, которая с
нетерпением дожидалась его уже несколько часов на крыльце и не
вытерпела наконец, чтоб не выбежать за ворота.
-- Нет, тетушка! -- сказал Иван Федорович, слезая с
повозки, -- у Григория Григорьевича нет никакой записи.
-- И ты поверил ему! Врет он, проклятый! Когда-нибудь
попаду, право, поколочу его собственными руками. О, я ему
поспущу жиру! Впрочем, нужно наперед поговорить с нашим
подсудком, нельзя ли судом с него стребовать... Но не об этом
теперь дело. Ну, что ж, обед был хороший?
-- Очень... да, весьма, тетушка.
-- Ну, какие ж были кушанья, расскажи? Старуха-то, я знаю,
мастерица присматривать за кухней.
-- Сырники были со сметаною, тетушка. Соус с голубями,
начищенными...
-- А индейка со сливами была? -- спросила тетушка, потому
что сама была большая искусница приготовлять это блюдо.
-- Была и индейца!.. Весьма красивые барышни, сестрицы
Григория Григорьевича, особенно белокурая!
-- А! -- сказала тетушка и посмотрела пристально на Ивана
Федоровича, который, покраснев, потупил глаза в землю. Новая
мысль быстро промелькнула в ее голове. -- Ну, что ж? --
спросила она с любопытством и живо, -- какие у ней брови?
Не мешает заметить, что тетушка всегда поставляла первую
красоту женщины в бровях.
-- Брови, тетушка, совершенно-с такие, какие, вы
рассказывали, в молодости были у вас. И по всему лицу небольшие
веснушки.
-- А! -- сказала тетушка, будучи довольна замечанием Ивана
Федоровича, который, однако ж, не имел и в мыслях сказать этим
комплимент. -- Какое ж было на ней платье? хотя, впрочем,
теперь трудно найти таких плотных материй, какая вот хоть бы,
например, у меня на этом капоте. Но не об этом дело. Ну, что ж,
ты говорил о чем-нибудь с нею?
-- То есть как?.. я-с, тетушка? Вы, может быть, уже
думаете...
-- А что ж? что тут диковинного? так богу угодно! Может
быть, тебе с нею на роду написано жить парочкою.
-- Я не знаю, тетушка, как вы можете это говорить. Это
доказывает, что вы совершенно не знаете меня...
-- Ну вот, уже и обиделся! -- сказала тетушка. "Ще молода
дытына, -- подумала она про себя, -- ничего не знает! нужно их
свести вместе, пусть познакомятся!"
Тут тетушка пошла заглянуть в кухню и оставила Ивана
Федоровича. Но с этого времени она только и думала о том, как
увидеть скорее своего племянника женатым и понянчить маленьких
внучков. В голове ее громоздились одни только приготовления к
свадьбе, и заметно было, что она во всех делах суетилась
гораздо более, нежели прежде, хотя, впрочем, эти дела более шли
хуже, нежели лучше. Часто, делая какое-нибудь пирожное, которое
вообще она никогда не доверяла кухарке, она, позабывшись и
воображая, что возле нее стоит маленький внучек, просящий
пирога, рассеянно протягивала к нему руку с лучшим куском, а
дворовая собака, пользуясь этим, схватывала лакомый кусок и
своим громким чваканьем выводила ее из задумчивости, за что и
бывала всегда бита кочергою. Даже оставила она любимые свои
занятия и не ездила на охоту, особливо когда вместо куропатки
застрелила ворону, чего никогда прежде с нею не бывало.
Наконец, спустя дня четыре после этого, все увидели
выкаченную из сарая на двор бричку. Кучер Омелько, он же и
огородник и сторож, еще с раннего утра стучал молотком и
приколачивал кожу, отгоняя беспрестанно собак, лизавших колеса.
Долгом почитаю предуведомить читателей, что это была именно та
самая бричка, в которой еще ездил Адам; и потому, если кто
будет выдавать другую за адамовскую, то это сущая ложь и бричка
непременно поддельная. Совершенно неизвестно, каким образом
спаслась она от потопа. Должно думать, что в Ноевом ковчеге был
особенный для нее сарай. Жаль очень, что читателям нельзя
описать живо ее фигуры. Довольно сказать, что Василиса
Кашпоровна была очень довольна ее архитектурою и всегда
изъявляла сожаление, что вывелись из моды старинные экипажи.
Самое устройство брички, немного набок, то есть так, что правая
сторона ее была гораздо выше левой, ей очень нравилось, потому
что с одной стороны может, как она говорила, влезать
малорослый, а с другой -- великорослый. Впрочем, внутри брички
могло поместиться штук пять малорослых и трое таких, как
тетушка.
Около полудня Омелько, управившись около брички, вывел из
конюшни тройку лошадей, немного чем моложе брички, и начал
привязывать их веревкою к величественному экипажу. Иван
Федорович и тетушка, один с левой стороны, другая с правой,
влезли в бричку, и она тронулась. Попадавшиеся на дороге
мужики, видя такой богатый экипаж (тетушка очень редко выезжала
в нем), почтительно останавливались, снимали шапки и кланялись
в пояс. Часа через два кибитка остановилась пред крыльцом, --
думаю, не нужно говорить: пред крыльцом дома Сторченка.
Григория Григорьевича не было дома. Старушка с барышнями вышла
встретить гостей в столовую. Тетушка подошла величественным
шагом, с большою ловкостию отставила одну ногу вперед и сказала
громко:
-- Очень рада, государыня моя, что имею честь лично
доложить вам мое почтение. А вместе с решпектом позвольте
поблагодарить за хлебосольство ваше к племяннику моему Ивану
Федоровичу, который много им хвалится. Прекрасная у вас
гречиха, сударыня! я видела ее, подъезжая к селу. А позвольте
узнать, сколько коп вы получаете с десятины?
После сего последовало всеобщее лобызание. Когда же
уселись в гостиной, то старушка хозяйка начала:
-- Насчет гречихи я не могу вам сказать: это часть
Григория Григорьевича. Я уже давно не занимаюсь этим; да и не
могу: уже стара! В старину у нас, бывало, я помню, гречиха была
по пояс, теперь бог знает что. Хотя, впрочем, и говорят, что
теперь все лучше. -- Тут старушка вздохнула; и какому-нибудь
наблюдателю послышался бы в этом вздохе вздох старинного
осьмнадцатого столетия.
-- Я слушала, моя государыня, что у вас собственные ваши
девки отличные умеют выделывать ковры, -- сказала Василиса
Кашпоровна и этим задела старушку за самую чувствительную
струну. При этих словах она как будто оживилась, и речи у ней
полилися о том, как должно красить пряжу, как приготовлять для
этого нитку. С ковров быстро съехал разговор на соление огурцов
и сушение груш. Словом, не прошло часу, как обе дамы так
разговорились между собою, будто век были знакомы. Василиса
Кашпоровна многое уже начала говорить с нею таким тихим
голосом, что Иван Федорович ничего не мог расслушать.
-- Да не угодно ли посмотреть? -- сказала, вставая,
старушка хозяйка.
За нею встали барышни и Василиса Кашпоровна, и все
потянулись в девичью. Тетушка, однако ж, дала знак Ивану
Федоровичу остаться и сказала что-то тихо старушке.
-- Машенька! -- сказала старушка, обращаясь к белокурой
барышне, -- останься с гостем да поговори с ним, чтобы гостю не
было скучно!
Белокурая барышня осталась и села на диван. Иван Федорович
сидел на своем стуле как на иголках, краснел и потуплял глаза;
но барышня, казалось, вовсе этого не замечала и равнодушно
сидела на диване, рассматривая прилежно окна и стены или следуя
глазами за кошкою, трусливо пробегавшею под стульями.
Иван Федорович немного ободрился и хотел было начать
разговор; но казалось, что все слова свои растерял он на
дороге. Ни одна мысль не приходила на ум.
Молчание продолжалось около четверти часа. Барышня все так
же сидела.
Наконец Иван Федорович собрался духом.
-- Летом очень много мух, сударыня! -- произнес он
полудрожащим голосом.
-- Чрезвычайно много! -- отвечала барышня. -- Братец
нарочно сделал хлопушку из старого маменькиного башмака; но все
еще очень много.
Тут разговор опять прекратился. И Иван Федорович никаким
образом уже не находил речи.
Наконец хозяйка с тетушкою и чернявою барышнею
возвратились. Поговоривши еще немного, Василиса Кашпоровна
распростилась с старушкою и барышнями, несмотря на все
приглашения остаться ночевать. Старушка и барышни вышли на
крыльцо проводить гостей и долго еще кланялись выглядывавшим из
брички тетушке и племяннику.
-- Ну, Иван Федорович! о чем же вы говорили вдвоем с
барышней? -- спросила дорогою тетушка.
-- Весьма скромная и благонравная девица Марья
Григорьевна! -- сказал Иван Федорович.
-- Слушай, Иван Федорович! я хочу поговорить с тобою
сурьезно. Ведь тебе, слава богу, тридцать осьмой год. Чин ты
уже имеешь хороший. Пора подумать и об детях! Тебе непременно
нужна жена...
-- Как, тетушка! -- вскричал, испугавшись, Иван Федорович.
-- Как жена! Нет-с, тетушка, сделайте милость... Вы совершенно
в стыд меня приводите... я еще никогда не был женат... Я
совершенно не знаю, что с нею делать!
-- Узнаешь, Иван Федорович, узнаешь, -- промолвила,
улыбаясь, тетушка и подумала про себя:-- "Куды ж! ще зовсим
молода дытына, ничего не знает!" -- Да, Иван Федорович! --
продолжала она вслух, -- лучшей жены нельзя сыскать тебе, как
Марья Григорьевна. Тебе же она притом очень понравилась. Мы уже
насчет этого много переговорили с старухою: она очень рада
видеть тебя своим зятем; еще неизвестно, правда, что скажет
этот греходей Григорьевич. Но мы не посмотрим на него, и пусть
только он вздумает не отдать приданого, мы его судом...
В это время бричка подъехала к двору, и древние клячи
ожили, чуя близкое стойло.
-- Слушай, Омелько! коням дай прежде отдохнуть хорошенько,
а не веди тотчас, распрягши, к водопою! они лошади горячие. Ну,
Иван Федорович, -- продолжала, вылезая, тетушка, -- я советую
тебе хорошенько подумать об этом. Мне еще нужно забежать в
кухню, я позабыла Солохе заказать ужин, а она негодная, я
думаю, сама и не подумала об этом.
Но Иван Федорович стоял, как будто громом оглушенный.
Правда, Марья Григорьевна очень недурная барышня; но
жениться!.. это казалось ему так странно, так чудно, что он
никак не мог подумать без страха. Жить с женою!.. непонятно! Он
не один будет в своей комнате, но их должно быть везде двое!..
Пот проступал у него на лице, по мере того чем более углублялся
он в размышление.
Ранее обыкновенного лег он в постель, но, несмотря на все
старания, никак не мог заснуть. Наконец желанный сон, этот
всеобщий успокоитель, посетил его; но какой сон! еще несвязнее
сновидений он никогда на видывал. То снилось ему, что вокруг
него все шумит, вертится, а он бежит, бежит, не чувствует под
собою ног... вот уже выбивается из сил... Вдруг кто-то хватает
его за ухо. "Ай! кто это?" -- "Это я, твоя жена!" -- с шумом
говорил ему какой-то голос. И он вдруг пробуждался. То
представлялось ему, что он уже женат, что все в домике их так
чудно, так странно: в его комнате стоил вместо одинокой --
двойная кровать. На стуле сидит жена. Ему странно; он не знает,
как подойти к ней, что говорить с нею, и замечает, что у нее
гусиное лицо. Нечаянно поворачивается он в сторону и видит
другую жену, тоже с гусиным лицом. Поворачивается в другую
сторону -- стоит третья жена. Назад -- еще одна жена. Тут его
берет тоска. Он бросился бежать в сад; но в саду жарко. Он снял
шляпу, видит: и в шляпе сидит жена. Пот выступил у него на
лице. Полез в карман за платком -- и в кармане жена; вынул из
уха хлопчатую бумагу -- и там сидит жена... То вдруг он прыгал
на одной ноге, а тетушка, глядя на него, говорила с важным
видом: "Да, ты должен прыгать, потому что ты теперь уже женатый
человек". Он к ней -- но тетушка уже не тетушка, а колокольня.
И чувствует, что его кто-то тащит веревкою на колокольню. "Кто
это тащит меня?" -- жалобно проговорил Иван Федорович. "Это я,
жена твоя, тащу тебя, потому что ты колокол". -- "Нет, я не
колокол, я Иван Федорович!" -- кричал он. "Да, ты колокол", --
говорил, проходя мимо, полковник П*** пехотного полка. То вдруг
снилось ему, что жена вовсе не человек, а какая-то шерстяная
материя; что он в Могилеве приходит в лавку к купцу. "Какой
прикажете материи? -- говорит купец. -- Вы возьмите жены, это
самая модная материя! очень добротная! из нее все теперь шьют
себе сюртуки". Купец меряет и режет жену. Иван Федорович берет
под мышку, идет к жиду, портному. "Нет, -- говорит жид, -- это
дурная материя! Из нее никто не шьет себе сюртука..."
В страхе и беспамятстве просыпался Иван Федорович.
Холодный пот лился с него градом.
Как только встал он поутру, тотчас обратился к гадательной
книге, в конце которой один добродетельный книгопродавец, по
своей редкой доброте и бескорыстию, поместил сокращенный
снотолкователь. Но там совершенно не было ничего, даже хотя
немного похожего на такой бессвязный сон.
Между тем в голове тетушки созрел совершенно новый
замысел, о котором узнаете в следующей главе.
* ЗАКОЛДОВАННОЕ МЕСТО *
Быль, рассказанная дьячком ***ской церкви
Ей-богу, уже надоело рассказывать! Да что вы думаете?
Право, скучно: рассказывай, да и рассказывай, и отвязаться
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг