---------------------------------------------------------------------------
(1)То есть лгать. (Прим. Н.В.Гоголя.)
(2)То есть солгать на исповеди. (Прим. Н.В.Гоголя.)
---------------------------------------------------------------------------
Лет -- куды! -- более чем за сто, говорил покойник дед
мой, нашего села и не узнал бы никто: хутор, самый бедный
хутор! Избенок десять, не обмазанных, не укрытых, торчало то
сям, то там, посереди поля. Ни плетня ни сарая порядочного, где
бы поставить скотину или воз. Это ж еще богачи так жили; а
досмотрели бы на нашу братью, на голь: вырытая в земле яма --
вот вам и хата! Только по дыму и можно было узнать, что живет
там человек божий. Вы спросите, отчего они жили так? Бедность
не бедность: потому что тогда козаковал почти всякий и набирал
в чужих землях немало добра; а больше оттого, что незачем было
заводиться порядочною хатою. Какого народу тогда не шаталось по
всем местам: крымцы, ляхи, литвинство! Бывало то, что и свои
заедут кучами и обдирают своих же. Всего бывало.
В этом-то хуторе показывался часто человек, или, лучше,
дьявол в человеческом образе. Откуда он, зачем приходил, никто
не знал. Гуляет, пьянствует и вдруг пропадет, как в воду, и
слуху нет. Там, глядь -- снова будто с неба упал, рыскает по
улицам села, которого теперь и следу нет и которое было, может,
не дальше ста шагов от Диканьки. Понаберет встречных козаков:
хохот, песни, деньги сыплются, водка -- как вода... Пристанет,
бывало, к красным девушкам: надарит лент, серег, монист --
девать некуда! Правда, что красные девушки немного
призадумывались, принимая подарки: бог знает, может, в самом
деле перешли они через нечистые руки. Родная тетка моего деда,
содержавшая в то время шинок по нынежней Опошнянской дороге, в
котором часто разгульничал Басаврюк, -- так называли этого
бесовского человека, -- именно говорила, что ни за какие
благополучия в свете не согласилась бы принять от него
подарков. Опять, как же и не взять: всякого проберет страх,
когда нахмурит он, бывало, свои щетинистые брови и пустит
исподлобья такой взгляд, что, кажется, унес бы ноги бог знает
куда; а возьмешь -- так на другую же ночь и тащится в гости
какой-нибудь приятель из болота, с рогами на голове, и давай
душить за шею, когда на шее монисто, кусать за палец, когда на
нем перстень, или тянуть за косу, когда вплетена в нее лента.
Бог с ними тогда, с этими подарками! Но вот беда -- и
отвязаться нельзя: бросишь в воду -- плывет чертовский перстень
или монисто поверх воды, и к тебе же в руки.
В селе была церковь, чуть ли еще, как вспомню, не святого
Пантелея. Жил тогда при ней иерей, блаженной памяти отец
Афанасий. Заметив, что Басаврюк и на светлое воскресение не
бывал в церкви, задумал было пожурить его -- наложить церковное
покаяние. Куды! насилу ноги унес. "Слушай, паноче! -- загремел
он ему в ответ, -- знай лучше свое дело, чем мешаться в чужие,
если не хочешь, чтобы козлиное горло твое было залеплено
горячею кутьею!" Что делать с окаянным? Отец Афанасий объявил
только, что всякого, кто спознается с Басаврюком, станет
считать за католика, врага Христовой церкви и всего
человеческого рода.
В том селе был у одного козака, прозвищем Коржа, работник,
которого люди звали Петром Безродным; может, оттого, что никто
не помнил ни отца его, ни матери. Староста церкви говорил,
правда, что они на другой же год померли от чумы; но тетка
моего деда знать этого не хотела и всеми силами старалась
наделить его родней, хотя бедному Петру было в ней столько
нужды, сколько нам в прошлогоднем снеге. Она говорила, что отец
его и теперь на Запорожье, был в плену у турок, натерпелся мук
бог знает какие и каким-то чудом, переодевшись евнухом, дал
тягу. Чернобровым дивчатам и молодицам мало было нужды до родни
его. Они говорили только, что если бы одеть его в новый жупан,
затянуть красным поясом, надеть на голову шапку из черных
смушек с щегольским синим верхом, привесить к боку турецкую
саблю, дать в одну руку малахай, в другую люльку в красивой
оправе, то заткнул бы он за пояс всех парубков тогдашних. Но то
беда, что у бедного Петруся всего-навсего была одна серая
свитка, в которой было больше дыр, чем у иного жида в кармане
злотых. И это бы еще не большая беда, а вот беда: у старого
Коржа была дочка-красавица, какую, я думаю, вряд ли доставалось
вам видывать. Тетка покойного деда рассказывала, -- а женщине,
сами знаете, легче поцеловаться с чертом, не во гнев будь
сказано, нежели назвать кого красавицею, -- что полненькие щеки
козачки были свежи и ярки, как мак самого тонкого розового
цвета, когда, умывшись божьею росою, горит он, распрямляет
листики и охорашивается перед только что поднявшимся солнышком;
что брови словно черные шнурочки, какие покупают теперь для
крестов и дукатов девушки наши у проходящих по селам с
коробками москалей, ровно нагнувшись, как будто гляделись в
ясные очи; что ротик, на который глядя облизывалась тогдашняя
молодежь, кажись, на то и создан был, чтобы выводить соловьиные
песни; что волосы ее, черные, как крылья ворона, и мягкие, как
молодой лен (тогда еще девушки наши не заплетали их в дрибушки,
перевивая красивыми, ярких цветов синдячками), падали курчавыми
кудрями на шитый золотом кунтуш. Эх, не доведи господь
возглашать мне больше на крылосе аллилуйя, если бы, вот тут же,
не расцеловал ее, несмотря на то что седь пробирается по всему
старому лесу, покрывающему мою макушку, и под боком моя
старуха, как бельмо в глазу. Ну, если где парубок и девка живут
близко один от другого... сами знаете, что выходит. Бывало, ни
свет ни заря, подковы красных сапогов и приметны на том месте,
где раздобаривала Пидорка с своим Петрусем. Но все бы Коржу и в
ум не пришло что-нибудь недоброе, да раз -- ну, это уже и
видно, что никто другой, как лукавый дернул, -- вздумалось
Петрусю, не обсмотревшись хорошенько в сенях, влепить поцелуй,
как говорят, от всей души, в розовые губки козачки, и тот же
самый лукавый, -- чтоб ему, собачьему сыну, приснился крест
святой! -- настроил сдуру старого хрена отворить дверь хаты.
Одеревенел Корж, разинув рот и ухватясь рукою за двери.
Проклятый поцелуй, казалось, оглушил его совершенно. Ему
почудился он громче, чем удар макогона об стену, которым
обыкновенно в наше время мужик прогоняет кутъю, за неимением
фузеи и пороха.
Очнувшись, снял он со стены дедовскую нагайку и уже хотел
было покропить ею спину бедного Петра, как откуда ни возьмись
шестилетний брат Пидоркин, Ивась, прибежал и в испуге схватил
ручонками его за ноги, закричав: "Тятя, тятя! не бей Петруся!"
Что прикажешь делать? у отца сердце не каменное: повесивши
нагайку на стену, вывел он его потихоньку из хаты: "Если ты мне
когда-нибудь покажешься в хате или хоть только под окнами, то
слушай, Петро: ей-богу, пропадут черные усы, да и оселедец
твой, вот уже он два раза обматывается около уха, не будь я
Терентий Корж, если не распрощается с твоею макушей!" Сказавши
это, дал он ему легонькою рукою стусана в затылок, так что
Петрусь, невзвидя земли, полетел стремглав. Вот тебе и
доцеловались! Взяла кручина наших голубков; а тут и слух по
селу, что к Коржу повадился ходить какой-то лях, обшитый
золотом, с усами, с саблею, со шпорами, с карманами,
бренчавшими, как звонок от мешочка, с которым пономарь наш,
Тарас, отправляется каждый день по церкви. Ну, известно, зачем
ходят к отцу, когда у него водится чернобровая дочка. Вот один
раз Пидорка схватила, заливаясь слезами, на руки Ивася своего:
"Ивасю мой милый, Ивасю мой любый! беги к Петрусю, мое золотое
дитя, как стрела из лука; расскажи ему все: любила б его карие
очи, целовала бы его белое личико, да не велит судьба моя. Не
один рушник вымочила горючими слезами. Тошно мне. Тяжело на
сердце. И родной отец -- враг мне: неволит идти за нелюбого
ляха. Скажи ему, что и свадьбу готовят, только не будет музыки
на нашей свадьбе: будут дьяки петь вместо кобз и сопилок. Не
пойду я танцевать с женихом своим: понесут меня. Темная, темная
моя будет хата: из кленового дерева, и вместо трубы крест будет
стоять на крыше!"
Как будто окаменев, не сдвинувшись с места, слушал Петро,
когда невинное дитя лепетало ему Пидоркины речи. "А я думал,
несчастный, идти в Крым и Туречину, навоевать золота и с добром
приехать к тебе, моя красавица. Да не быть тому. Недобрый глаз
поглядел на нас. Будет же, моя дорогая рыбка, будет и у меня
свадьба: только и дьяков не будет на той свадьбе; ворон черный
прокрячет вместо попа надо мною; гладкое поле будет моя хата;
сизая туча -- моя крыша; орел выклюет мои карие очи; вымоют
дожди козацкие косточки, и вихорь высушит их. Но что я? на
кого? кому жаловаться? Так уже, видно, бог велел, -- пропадать
так пропадать!" -- да прямехонько и побрел в шинок.
Тетка покойного деда немного изумилась, увидевши Петруся в
шинке, да еще в такую пору, когда добрый человек идет к
заутрене, и выпучила на него глаза, как будто спросонья, когда
потребовал он кухоль сивухи мало не с полведра. Только напрасно
думал бедняжка залить свое горе. Водка щипала его за язык,
словно крапива, и казалась ему горше полыни. Кинул от себя
кухоль на землю. "Полно горевать тебе, козак!" -- загремело
что-то басом над ним. Оглянулся: Басаврюк! у! какая образина!
Волосы -- щетина, очи -- как у вола! "Знаю, чего недостает
тебе: вот чего!" Тут брякнул он с бесовскою усмешкою кожаным,
висевшим у него возле пояса, кошельком. Вздрогнул Петро.
"Ге-ге-ге! да как горит! -- заревел он, пересыпая на руку
червонцы. -- Ге-ге-ге! да как звенит! А ведь и дела только
одного потребую за целую гору таких цацек". -- "Дьявол! --
закричал Петро. -- Давай его! на все готов!" Хлопнули по рукам.
"Смотри, Петро, ты поспел как раз в пору: завтра Ивана Купала.
Одну только эту ночь в году и цветет папоротник. Не прозевай! Я
тебя буду ждать о полночи в Медвежьем овраге".
Я думаю, куры так не дожидаются той поры, когда баба
вынесет им хлебных зерен, как дожидался Петрусь вечера. То и
дело что смотрел, не становится ли тень от дерева длиннее, не
румянится ли понизившееся солнышко, -- и что далее, тем
нетерпеливей. Экая долгота! видно, день божий потерял
где-нибудь конец свой. Вот уже и солнца нет. Небо только
краснеет на одной стороне. И оно уже тускнет. В поле становится
холодней. Примеркает, примеркает и -- смерклось. Насилу! С
сердцем, только что не хотевшим выскочить из груди, собрался он
в дорогу и бережно спустился густым лесом в глубокий яр,
называемый Медвежьим оврагом. Басаврюк уже поджидал там. Темно,
хоть в глаза выстрели. Рука об руку пробирались они по топким
болотам, цепляясь за густо разросшийся терновник и спотыкаясь
почти на каждом шагу. Вот и ровное место. Огляделся Петро:
никогда еще не случалось ему заходить сюда. Тут остановился и
Басаврюк.
-- Видишь ли ты, стоят перед тобою три пригорка? Много
будет на них цветов разных; но сохрани тебя нездешняя сила
вырвать хоть один. Только же зацветет папоротник, хватай его и
не оглядывайся, что бы тебе позади ни чудилось.
Петро хотел было спросить... глядь -- и нет уже его.
Подошел к трем пригоркам; где же цветы? Ничего не видать. Дикий
бурьян чернел кругом и глушил все своею густотою. Но вот
блеснула на небе зарница, и перед ним показалась целая гряда
цветов, все чудных, все невиданных; тут же и простые листья
папоротника. Поусомнился Петро и в раздумье стал перед ними,
подпершись обеими руками в боки.
-- Что тут за невидальщина? десять раз на день, случается,
видишь это зелье; какое ж тут диво? Не вздумала ли дьявольская
рожа посмеяться?
Глядь, краснеет маленькая цветочная почка и, как будто
живая, движется. В самом деле, чудно! Движется и становится все
больше, больше и краснеет, как горячий уголь. Вспыхнула
звездочка, что-то тихо затрещало, и цветок развернулся перед
его очами, словно пламя, осветив и другие около себя.
"Теперь пора!" -- подумал Петро и протянул руку. Смотрит,
тянутся из-за него сотни мохнатых рук также к цветку, а позади
его что-то перебегает с места на место. Зажмурив глаза, дернул
он за стебелек, и цветок остался в его руках. Все утихло. На
пне показался сидящим Басаврюк, весь синий, как мертвец. Хоть
бы пошевелился одним пальцем. Очи недвижно уставлены на что-то,
видимое ему одному только; рот вполовину разинут, и ни ответа.
Вокруг не шелохнет. Ух, страшно!.. Но вот послышался свист, от
которого захолонуло у Петра внутри, и почудилось ему, будто
трава зашумела, цветы начали между собою разговаривать голоском
тоненьким, будто серебряные колокольчики; деревья загремели
сыпучею бранью... Лицо Басаврюка вдруг ожило; очи сверкнули.
"Насилу воротилась, яга! -- проворчал он сквозь зубы. -- Гляди,
Петро, станет перед тобою сейчас красавица: делай все, что ни
прикажет, не то пропал навеки!" Тут разделил он суковатою
палкою куст терновника, и перед ними показалась избушка, как
говорится, на курьих ножках. Басаврюк ударил кулаком, и стена
зашаталась. Большая черная собака выбежала навстречу и с
визгом, оборотившись в кошку, кинулась в глаза им. "Не бесись,
не бесись, старая черточка!" -- проговорил Басаврюк, приправив
таким словцом, что добрый человек и уши бы заткнул. Глядь,
вместо кошки старуха, с лицом, сморщившимся, как печеное
яблоко, вся согнутая в дугу; нос с подбородком словно щипцы,
которыми щелкают орехи. "Славная красавица!" -- подумал Петро,
и мурашки пошли по спине его. Ведьма вырвала у него цветок из
рук, наклонилась и что-то долго шептала над ним, вспрыскивая
какою-то водою. Искры посыпались у ней изо рта; пена показалась
на губах. "Бросай!" -- сказала она, отдавая цветок ему. Петро
подбросил, и, что за чудо? -- цветок не упал прямо, но долго
казался огненным шариком посреди мрака и, словно лодка, плавал
по воздуху; наконец потихоньку начал спускаться ниже и упал так
далеко, что едва приметна была звездочка, не больше макового
зерна. "Здесь!" -- глухо прохрипела старуха; а Басаврюк,
подавая ему заступ, примолвил: "Копай здесь, Петро. Тут увидишь
ты столько золота, сколько ни тебе, ни Коржу не снилось".
Петро, поплевав в руки, схватил заступ, надавил ногою и
выворотил землю, в другой, в третий, еще раз... что-то
твердое!.. Заступ звенит и нейдет далее. Тут глаза его ясно
начали различать небольшой, окованный железом сундук. Уже хотел
он было достать его рукою, но сундук стал уходить в землю, и
все, чем далее, глубже, глубже; а позади его слышался хохот,
более схожий с змеиным шипеньем. "Нет, не видать тебе золота,
покамест не достанешь крови человеческой!" -- сказала ведьма и
подвела к нему дитя лет шести, накрытое белою простынею,
показывая знаком, чтобы он отсек ему голову. Остолбенел Петро.
Малость, отрезать ни за что ни про что человеку голову,
да еще и безвинному ребенку! В сердцах сдернул он простыню,
накрывавшую его голову, и что же? Перед ним стоял Ивась. И
ручонки сложило бедное дитя накрест, и головку повесило...
Как бешеный подскочил с ножом к ведьме Петро и уже занес было
руку...
-- А что ты обещал за девушку?.. -- грянул Басаврюк и
словно пулю посадил ему в спину. Ведьма топнула ногою: синее
пламя выхватилось из земли; середина ее вся осветилась и стала
как будто из хрусталя вылита; и все, что ни было под землею,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг