Одри. И Айвэна Бермана. И я знаю, что сейчас заставлю себя встать, потому
что я должен быть в больнице.
Я встаю и выхожу из зала суда. Без конвоиров, Под конвоем толпы.
Глава 4
Врач был молод. Он был туго накачан здоровьем и оптимизмом. Он косился
на каждое окно, мимо которого мы проходили. За окнами был ноябрьский вечер,
и он ловил в темных стеклах свое отражение.
- Сердце работает нормально, с этой стороны опасности нет, - сказал он
мне, - но мистер Берман до сих пор не пришел в сознание. Понимаете, при
ранах в голову никогда нельзя быть на сто процентов уверенным, что все
функции головного мозга полностью восстановятся. Тем более после пыток,
которым он подвергся.
- Пыток?
До чего же простое слово, и как трудно укладывается оно в сознании.
Особенно когда думаешь об Айвэне Бермане, Сердце у меня сжалось.
- Да, мистер Рондол. Они прижигали ему чем-то лоб. Очевидно, сигаретой
или сигарой. Вгоняли лезвие ножа под ногти.
- Простите, доктор, - сказал я, повернулся к окну и закрыл глаза. Я не
хотел, чтобы он видел мое лицо. Я сам не хотел видеть свое лицо. Для чего
пытают человека, кроме, разумеется, удовольствия, испытываемого пытающим?
Чтобы что-то узнать. То, что не хотят говорить. Айвэн Берман не хотел
чего-то говорить. И не сказал.
В темноте вспыхнула молния, и я все понял. Сразу, мгновенно. Он сделал
так, что они не могли открыть дверь моей камеры. Поэтому напрасно крутили
диск замка, поэтому в конце концов визжала в коридоре дрель. Поэтому тихому
Айвэну жгли лоб и вгоняли сталь под ногти. И он ничего не сказал. Добрый,
робкий Айвэн ничего не сказал. Чудеса бывают. Надо только верить в них. Как,
как мог он найти в себе силы? Чем я заслужил, чтобы из-за меня так страдал
другой человек?
Я ощутил острое жжение во лбу и вздрогнул. Я прислонил голову к
прохладному, слегка запотевшему стеклу окна.
- Пойдемте, - голос молодого доктора, любящего смотреть на свое
отражение в окнах, был мягок.
- Пойдемте.
Я хотел вздохнуть поглубже, но вздох получился прерывистым. Бедный,
тихий Айвэн.
Мы вошли в палату. Боже, какой он, оказывается, старый. Я никогда но
замечал раньше его возраста. Конечно, я видел, как серебрились его виски,
как по лицу разбежались трещинки морщин. Но он был... Айвэном. Я вообще не
представлял его молодым. Он и родился, наверное, с седыми висками и
морщинками вокруг глаз. И с удочкой в руках.
Голова и лоб у него были туго запеленаты в бинты. Он лежал на спине, с
закрытыми глазами, и кончик носа у него вытянулся и заострился.
- Можно мне посидеть около него? - спросил я.
- Да, конечно.
Я сел около кровати. Мне вдруг показалось, что он уже умер. Мне
захотелось кричать. Нет, грудь под одеялом тихонько поднималась и опадала. Я
прикоснулся ладонью к его руке, лежавшей на одеяле.
- Айвэн, - тихо сказал я, - ты меня слышишь? Я знаю, тебе тяжело мне
ответить, но ты меня слышишь. Спасибо тебе, Айвэн. Я не заслужил того, что
ты для меня сделал.
Как мне хотелось, чтобы он вдруг пробормотал:
- Тише, Язон, ты распугаешь всю рыбу своей болтовней. - И добавил
спокойно, как обычно: - - Много говорить - мало говорить.
Но мой друг ничего не сказал. Я ждал каждого следующего подъема одеяла.
А вдруг я не замечу, если он перестанет дышать? Я взял его руку в свою. Не
больную, что лежала неподвижно в белом марлевом коконе, а здоровую.
- Айвэн, - сказал я, - скоро начнутся холода и наше озеро замерзнет. И
когда лед станет достаточно прочным, мы поедем туда. И обязательно застрянем
в снегу по дороге. И будем волочить на себе палаточки, и пешни, и стульчики.
И чертыхаться. И проклинать все на свете. Но не очень всерьез, потому что
это замечательно - брести по снежной тропке к тихому, замерзшему озеру и
проклинать все на свете.
Я никогда не знал, что могу так говорить о рыбной ловле, о нашем озере,
о рыбешках, трепыхающихся на льду, о холодном ветре, от которого горит лицо,
о зимней тишине, непохожей на любую другую тишину, о темно-зеленом бархате
далеких елей.
Я не отпускал его руку и время от времени спрашивал:
- Ты слышишь меня, Айвэн?
И когда я спросил его в десятый, о сотый или в тысячный раз, я вдруг
почувствовал слабое, еле заметное, еле ощутимое движение его пальцев. Даже
не движение, а намек на движение. Я не верил себе, не разрешал верить.
- Айвэн, если ты слышишь меня, не шевели сейчас рукой. Хорошо?
Движения не было. Как мне хотелось сохранить веру в чудо еще на
секундочку. Еще на одну.
- А теперь ответь мне. И тогда я буду знать, что ты, старый лентяй,
просто ленишься поболтать со мной.
И снова едва уловимое сокращение мышц и движение. Значит, мозг жив,
пусть хоть искорка тлеет в нем, я ее раздую, выхожу, и старый Айвэн снова
будет бормотать свои нелепые и мудрые присказки.
Я ревел. Ревел бесстыже, по-детски. И не пытался остановиться. Плотину
прорвало, и душа должна была облегчиться.
Я сидел у его кровати всю ночь. Утром он открыл глаза. И подмигнул мне.
А может быть, мне это показалось, потому что после бессонной ночи видишь не
очень хорошо, особенно если смотреть сквозь слезы. Хотя за последнее время я
уже начал привыкать к ним.
***
- Что у нас сегодня в смену? - спросил у товарища старший
психокорректор Первой шервудской тюрьмы Лоренс. - Опять всю ночь крутиться,
как в прошлый раз?
- Да нет, почти ничего. В полночь вышел срок у шестьдесят третьего
номера. Сейчас посмотрим его карточку, что там у него. Ага, переделка.
- Ты уже начал подготовку?
- Да нет еще, смена только началась.
- Иди выкатывай саркофаг, а я подготовлю корректор. Давай управимся с
ним побыстрей, поставим на размораживание, и я врежу тебе в шахматы пять
партий подряд.
- Почему это все психокорректоры такие хвастуны? Оттого, что ли, что
ковыряются в чужих мозгах?
- Все мозги в мире тебе не помогут. Они у тебя все равно не прижились
бы, твой организм их отторгнет.
- Ах ты, головолом ничтожный!
- Иди, иди, мальчик, бог подаст.
Они посмеялись, и младший дежурный, выполнявший, кроме помощи
психокорректору, еще и функции палача, отключая ток в случае смертной казни,
пошел к саркофагу Ланса Гереро.
***
Гереро проснулся сразу, мгновенно, как он просыпался всегда. То
сознание спало, то заработало, будто включенное рубильником.
Последние воспоминания. Пустая комната. Каталка с белой простыней.
Судья. Рондол. Карточка с двумя кружками. В одном слова "смертная казнь", в
другом - "полная переделка". Он жирно зачеркнул смертную казнь. Он не хотел
умирать.
Он потянулся, разминая замлевшее тело. Значит, он измененный? А может
быть, Рондол добился удовлетворения апелляции? Так что же, он измененный или
нет?
Он понимал, что этот вопрос должен был быть невыносимым. Он должен был
действовать. Вскочить. К двери. Распахнуть. Где люди? Почему он здесь? Один.
Он понимал все это, но - странное дело! - вопрос, изменен он или нет,
не очень беспокоил его. Интересно бы, конечно, узнать и узнать сейчас, но
если он сейчас и не узнает, то узнает чуть позже, какая разница? Гереро
вдруг подумал, что так же, наверное, не волновался бы, узнай, что изменен,
Изменен, не изменен - пустые слова, шелуха слов.
Собственно говоря, он уже знал, что изменен, потому что раньше, до
того, он бы реагировал не так. Он представил себе свое старое "я" и ощутил
прилив легкого стыда, смешанного с брезгливостью. Так вспоминают свое
поведение после пьяного похмелья.
Да, конечно, он изменен. Он знал это еще и потому, что испытывал
неосознанную боязнь чего-то, а раньше он не боялся ничего. И снова
воспоминание о том, предыдущем Гереро, идущем напролом, как буйвол сквозь
заросли, было неприятным. Чужим. Грубая сила. Животная сила. Налитые кровью
глаза. Запах пота. Запах животного.
Он вспомнил суд. Джин Уишняк. Почему они все хотели убедить его на
суде, что он убил эту девушку? Он содрогнулся от глубочайшего отвращения.
Слово "убил" вызывало судорожные сокращения желудка и пищевода. Не думать об
этом. Никогда.
Он глубоко вздохнул. Неопределенная боязнь не проходила. Но боязнь эта
не была неприятна. В ней была своя сладость.
Кто-то вошел в комнату. Гереро вздрогнул и сел на кровати.
Человек холодно посмотрел на него и вдруг крикнул:
- Чего сидишь, скотина? Встать!
По телу Гереро прошла легкая судорога. Воспоминания о том, прежнем
Гереро говорили, что мышцы уже должны были бы напрячься, бросив его на
человека, который кричал на него. Но то были только воспоминания. Сейчас
была боязнь, и даже воспоминание о насилии было невыносимым. Оно поднимало
откуда-то от живота страшную тошноту.
Он вскочил на ноги и умоляюще посмотрел на человека. Если бы он только
так не кричал... так громко, так мучительно громко.
- Ты как стоишь, негодяй? Бороду отрастил, а стоять перед начальством
не умеешь?
Как он хочет, чтобы я стоял, подумал Гереро? Наверное, надо вытянуться.
Как он кричит, как он страшно кричит. Зачем? Он же станет, как от него
хотят.
Человек подошел к Гереро, замахнулся. Гереро зажмурился и втянул голову
в плечи. Для чего эта жестокость, эта невыносимая жестокость, крики? Разве
нельзя жить тихо?
Удара так и не последовало. Человек улыбнулся и сказал:
- Простите, мистер Гереро. Это была лишь проверка. По решению суда и
согласно вашему выбору мы подвергли вас психокорректировке, называемой
полной переделкой. По существующим правилам мы обязаны проверить ваши
реакции. Все в порядке, мистер Гереро. Желаем вам счастья в новой жизни.
Сейчас вам принесут вашу одежду. Нужно ли кому-нибудь сообщить, чтобы вас
встретили?
Ему не хотелось никого видеть. Может быть, Рондола? Он ведь хотел,
чтобы Рондол узнал все. О Джин Уишняк, о процессе. Но все это было совсем не
так важно, как он думал когда-то.
- Спасибо, мне хотелось бы побыть одному.
Человек понимающе кивнул и вытащил сигарету. Так с ними всегда. Они
никого не хотят видеть. Во всяком случае, вначале. Воспоминания о старой
жизни мучительны, и они подсознательно избегают всего, что могло бы
напомнить им о ней.
- Хорошо, мистер Гереро. Сейчас вам принесут ваши вещи. Вы оденетесь и
сможете поехать домой. Вам нужна помощь или вы доберетесь сами?
- О, спасибо, спасибо, я доеду домой сам. Большое вам спасибо.
Человек зевнул. Всю ночь, пока Гереро оттаивал, они резались в шахматы,
и сейчас ему хотелось спать.
***
Я опоздал. Я вспомнил о Гереро лишь утром, когда Айвэн Берман открыл
глаза и посмотрел на меня. Не знаю почему, но именно в эту секунду я
вспомнил, что накануне вечером истек срок апелляции.
Ну что ж, в юриспруденции это называется форс мажор. Непреодолимая
сила. Я сделал все, что мог. И не успел. Можно было, конечно, рвать на себе
волосы, почему я не бросил Айвэна и не помчался составлять апелляцию.
Наверное, даже нужно было рвать на себе волосы. Но не хотелось. Ничто и
никто в мире не заставил бы меня вчера бросить Айвэна Бермана. Что бы ни
говорили врачи, я знаю одно: если бы я не уговорил вчера Айвэна поехать со
мной на наше озеро, он бы умер. Я уговорил его не умирать. Он уже совсем
было собрался уйти, но я уговорил его. и он, вздыхая, остался. Он никогда
никому ни в чем не мог отказать. Кроме тех, кто пытал его.
Все это, конечно, фантазия. А может быть, и не совсем фантазия. Кто
знает. Но так мне легче.
Я позвонил в тюрьму. Мне сказали, что Гереро уже был дома. Я поехал к
нему. Нужно было поставить точки над "i". Хватит с меня Ланса Гереро. Кроме
того, нужно было возвратить ему чек. И посмотреть на него. Измененного
Гереро. Следовало бы, наверное, стыдиться своего любопытства, но мне было на
все наплевать. Никогда я не был так легкомысленно свободен, как сегодня.
Я поехал в Элмсвилль. Боже, какое это счастье сидеть за рулем машины и
ни о чем не думаты Смотреть, как набегает на тебя лента шоссе и уносится
назад. Электромотор тихо жужжит, завывает потревоженный скоростью машины
воздух. Красный столбик спидометра поднялся до семидесяти миль. Пожалуй,
хватит. Больше мне не хочется. После всего, что было, совсем не хочется
перевернуться на такой скорости.
Вот и знакомый поворот. Знакомый дом. А вон и Гереро, Внешне он
совершенно не изменился. Нет, нет, изменился, конечно. Глаза, опущенные
глаза. И весь облик. И идет он ко мне, как все измененные. Бочком, бочком.
Скользит, как тень.
- Здравствуйте, мистер Гереро.
- Здравствуйте, мистер Рондол.
Что сказать ему? С чего начать? Сказать: я очень сожалею? Нет, это было
бы фальшиво и жестоко. Тогда просто о деле.
- Я привез вам чек, - сказал я.
- Какой чек?
- Перед... Ну, вспомните, вы выписали мне второй чек на пять тысяч...
- Да, я помню.
- Я приехал, чтобы вернуть его.
- Спасибо, мистер Рондол, вы так любезны... Но я не могу принять его.
- Но почему же?
Поэтому-то измененные не могут заниматься бизнесом, подумал я. Человек,
который отказывается от пяти тысяч НД, не может быть бизнесменом. Да, но и
я... Увы, и я не могу быть деловым человеком.
- Я уже просмотрел газеты. Я знаю, что вы сделали. Я знаю теперь, что
знал всегда: я не убил эту несчастную девушку.
Он дернулся, скорчился, словно его пырнули в живот ножом.
- Но я опоздал, - пробормотал я.
- Нет, - коротко сказал Гереро. - Нет, мистер Рондол, вы не опоздали. Я
не жалею, что стал измененным... Я должен быть только благодарным вам за
это.
Боже правый! Я знал измененных, мне приходилось видеть их, но первый
раз в жизни я разговариваю с измененным вот так.
- Я не представлял...
Как мне разговаривать с ним? Я пытался говорить с ним, как
разговаривают с тяжелобольным, но он не хотел этого.
- Я рад, что стал измененным. Поэтому не жалейте меня.
- Да, но...
- Я не могу вам внятно объяснить свои чувства. Прошло слишком мало
времени. Но когда я проснулся, в комнату вошел человек. Он кричал на меня,
топал ногами, оскорблял.
- И вы...
- А я, я... помнил, что бы я сделал раньше. Но меня выворачивает
наизнанку при одном лишь воспоминании о том, каким я был. Я боялся этого
человека. Нет, не боялся, это не то слово. Боязнь, страх - неприятные,
тяжелые чувства, а мне не было ни неприятно, ни тяжело. Мне не страшно было,
когда он замахнулся на меня. Мне были только отвратительны крик, угрозы,
насилие.
- И вы... ничего не сделали этому человеку?
Я знал, знал измененных, но Гереро... Я все еще видел перед собой
прежнего Ланса Гереро.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг