заметили, Владимир Григорьевич переоделся до отъезда в город? Он ведь,
кажется, здесь все больше в такой вельветовой пижамке ходит?
Константин Михайлович сел, вздохнул несколько раз, и на лице его
отобразилась внутренняя борьба. Наконец он решился, кивнул своим мыслям и
сказал:
- Да.
- Стало быть, если он переоделся, пижамка эта должна быть где-то здесь.
- Да.
- В шкафу? Под подушкой?
- Э... э... в шкафу.
- Я думаю, мне можно посмотреть?
- В шкафу, да, да.
Юрий Анатольевич открыл скрипучую дверцу: два костюма, плащ, куртка,
дубленка в пластиковом прозрачном мешке, рубашки, свитера, ботинки,
сапоги. Пижамы не было. Да и почему она обязательно должна быть в шкафу,
мало что говорит сосед. Сейчас он поднимет подушку и увидит знакомую
вельветовую темно-коричневую в серую тонкую полоску пижаму. Пижамы не
было. Нужно было доложить директору.
Наверное, вид у него расстроенный, потому что Константин Михайлович
посмотрел на него внимательно и сказал с неожиданным участием:
- Абер дас ист ни-и-чево-о...
Директор Дома был великим молчуном. Когда с ним разговаривали, его полное
лицо, которое всегда блестело так, что казалось выдраенным пемоксолем,
багровело, он надувался и прежде чем ответить, долго барабанил пальцами по
столу. Юрию Анатольевичу всегда казалось, что, если спросить директора,
как его зовут, он долго будет думать, сыграет на столешнице Турецкий марш
и только потом неохотно признается, что он Пантелеймон Романович Клишко.
Директор и на этот раз сразу налился темной кровью, лицо его стало
вареным, он засопел и посмотрел на врача. Юрий Анатольевич молчал и думал,
как неисповедимы бывают начальственные пути. Кто, в каком странном
затмении, мог прислать сюда в директорское кресло этого надувного
выдраенного болванчика? Откуда появился он, в каком инкубаторе он
вылупился, почему? Кем он был до этого назначения: строителем, директором
рынка, актером, чиновником?
Молчание загустевало, становилось физически осязаемым. Юрий Анатольевич
подумал, что, если он наберется терпения, то они будут молчать
минуту-другую, третью, час, день, месяц, год, два года, десять лет. А
поскольку он был моложе директора лет на двадцать, то вполне может его и
перемолчать. Но был он слабаком, не из начальственного спецтеста
вылепленный, не было в нем великого чиновничьего терпения, и не выдержал
он:
- Так что же делать? Может, подождем до утра?
При этом Юрий Анатольевич подумал с привычным смирением, что не быть ему,
наверное, никогда директором или даже главврачом. Не те нервы. Ему бы тоже
молчать спокойненько и смотреть почтительно на Пантелеймона Романовича,
пока тот не разрешится от бремени. Начальство рожает ведь медленно, как
слоны. Ан нет, не сдюжил.
Директор еще больше покраснел, набычился, кивнул и с облегчением опустил
глаза.
И Елена была сегодня притихшая, не похожая на себя. Почти всю дорогу до
метро они шли молча, как будто исчезновение старика Харина почему-то
довлело над ними, хотя ни в какой степени они за него не отвечали, и был
он для них, в сущности, всего лишь одним из обитателей Дома ветеранов.
И попрощались они у метро с видимым облегчением, и Юрий Анатольевич
подумал, что насколько ему было приятно шутить с ней, настолько не
хотелось делиться с ней заботами.
Из дому он дважды звонил, узнавал, не появился ли Харин, и долго не мог
заснуть, пробовал читать номер "Науки и жизни", который выписывал, но в
голову не лезли ни описания маленьких домашних хитростей, ни подробные
инструкции по вязке дамского пуловера, ни интимные сведения из жизни
трясогузок.
В час ночи он взбунтовался. Да что это такое, выговаривал он сам себе, что
за трагедия? Кто он тебе, этот тихий старик с перекошенным после инсульта
лицом? Брат? Сват? Пациент. Один из многих. Не более того.
И вообще давно следует относиться к своим старичкам и старушкам спокойнее,
профессиональнее. Ему что, больше всех нужно? Видел он когда-нибудь, чтобы
директор Дома Пантелеймон Романович метался вот так? Сидит за своим пустым
столом, розовый, умытый, неподвижный и молчаливый, как Будда...
И что с ним могло случиться, со стариком? Цыгане его украли, что ли?
Продали в рабство? Старик с наглым стариковским эгоизмом дрыхнет наверняка
сейчас где-нибудь у родных или знакомых, а он дергает хвостом, как
трясогузка какая-нибудь, шлепает босой по темной квартире и третий раз
пьет из-под крана воду.
А если даже и случилось с ним что-нибудь, что из того? Не он первый и не
он последний. Сколько за четыре года он уже прислушивался напрасно к
биению сердца своих пациентов, боясь, не желая верить в
противоестественную тишину?
И все равно не выходил Харин у него из головы, влез туда старичок тихой
сапой и устроился основательно. И все смотрел на Юрия Анатольевича кротко,
смиренно. И улыбался смущенно, словно чувствовал себя виноватым за
причиненные хлопоты.
Что он за идиот, почему отказался от Севкиного предложения? Может, еще не
поздно. Позвонить сейчас и сказать: Сева, Рита, простите сентиментального
балбеса за поздний звонок, глуп я и по-русски непредприимчив. Хочу,
дорогие мои, к велосипедистам. Молодым, длинноногим, загорелым, в
блескучих футуристических костюмах, прямо наклеенных, кажется, на мощные
торсы, в обтекаемых шлемах. Хочу в Сочи на сборы. Хочу мчаться за
пелетоном в машине по ухоженным дорогам разных стран и направлять струйку
заморозки на ушибленные колени и локти.
Хочу говорить: ребята, надо. Ребята, мы должны выиграть.
"Но ведь травма, Юрий Анатольевич", - захнычет велосипедист.
"Ничего, парень".
"Но..."
"Абер дас ист ниче-е-во-о".
Картина была так ярка, так праздничен был веселый караван разноцветных
гонщиков, что даже старик Харин смотрел на него с восхищением.
"Это, конечно, не Дом ветеранов,- сказал он Юрию Анатольевичу. - По-моему,
тут и думать нечего, соглашайтесь, доктор".
Да, надо позвонить Севке. Он посмотрел на часы. Было уже четыре, и в
комнату неохотно вползало утро. Спал он, что ли. Он вздохнул и снова
помчался за велосипедистами.
5
Заместитель начальника отделения милиции по уголовному розыску майор Шкляр
хмуро посмотрел на инспектора и сказал:
- Виктор, тут звонили из Дома театральных ветеранов, кто-то у них пропал,
займись.
- Вы что, смеетесь, товарищ майор, у меня и так шесть висячек, - плаксиво
взмолился старший лейтенант Кравченко.
- Только мне с тобой смехи смеять.
- Пошлите кого-нибудь еще.
- Некого, Виктор, ты прекрасно это знаешь. У нас в группе розыска
пропавших всего три инспектора. Гриднев в отпуске. Остались ты и Шавлеев.
Сколько дел у Шавлеева? Молчишь?
- А кто пропал? - спросил со вздохом старший лейтенант. Он и не надеялся,
что майор изменит решение, это с ним случалось редко, просто так было
принято. - Артист?
- Какой-то старик.
- Какой старик?
- Не знаю.
- Только мне стариков не хватало. Двух девиц ищу, парнишку, двух мужиков и
саксофониста. - Майор не отвечал, уткнувшись в бумаги, и старший лейтенант
спросил: - Машину хоть взять можно, это ж у черта на куличиках. - У него
мелькнула было надежда: - А разве Дом на нашей территории?
- На нашей, - ответил майор, не поднимая головы. - И машин нет. Сорок
вторая стоит без заднего моста, а четвертую только вчера жестянщикам
пристроили. Иди.
Старший лейтенант Кравченко вздохнул и вышел из кабинета. Хаммурапи, царь
Вавилонии, был не дурак, и не зря его законы изучают в институте. Он
только недавно сдавал сессию в заочном юридическом, и Хаммурапи еще не
выветрился из него. Субъект права - авилум, свободный полноправный
общинник. А есть еще неполноправный, мушкенум, находящийся на царской
службе. Мушкенум - значит, падающий ниц. Это он. Вот уж действительно
неполноправный и действительно падающий ниц. Утешало только, что было в
слове "мушкенум" что-то и симпатичное. Почти как мушкетер, и про
мушкетеров, он знал. Атос, Портос и Арамис. А как же главный, дАртаньян?
Почему тогда три мушкетера, а не четыре? Чудно... Спросить надо у Зоечки,
инспектор по делам несовершеннолетних считалась у них авторитетом в
вопросах литературы и искусства.
Вообще бы разделаться как-нибудь с пропавшими.
Даже жена подтрунивает над ним. "Ты бы, - говорит, - лучше преступников
искал, вон сколько квартирных краж, а не девчонок взбесившихся". - "Почему
обязательно взбесившихся?" - спрашивал он, хотя в душе соглашался с женой.
"Да потому что нормальный человек не будет сбегать из дому, чтобы доказать
какую-нибудь глупость".
И то правда. Он вспомнил, как прибежала недавно в отделение растрепанная
женщина, заголосила, как истеричка:
"Про-па-а-а-ла! Деточка родная, игде ты-ы-ы-ы!"
Он три дня искал родную деточку и нашел ее в нетопленой даче в Заветах
Ильича. Дача принадлежала родителям ее подруги, и подруга-то и навела его.
Несмотря на апрельское солнце, дача после зимы была сырая, промозглая, и
двенадцатилетняя беглянка дрожала на продавленной тахте под кучей тряпья.
Она так замерзла и проголодалась, что шмыгнула облегченно носом, когда он
взял ее за руку и вывел на весеннее солнышко.
"С мамкой, что ли, поцапалась?" - спросил он.
"Угу".
Он позвонил в отделение, и счастливая мать уже ждала их.
"Светочка, солнышко ты мое", - запричитала она, захлюпала носом, потом,
вспомнив, очевидно, что-то, дала солнышку основательный подзатыльник.
"Смотрите, - не выдержал Кравченко, - снова убежит".
"А вы не учите, своих заведете, их и воспитывайте".
Не успел он войти на территорию Дома, как около него невесть откуда,
словно грибок из-под земли, появился старичок и спросил:
- Вы, наверное, из милиции?
- Да, - кивнул старший лейтенант.
- Позвольте представиться: театральный художник Ефим Львович Мазлин. То
есть, конечно, бывший.
- Кравченко Виктор, - сказал старший лейтенант. Отчества своего он не
назвал, как-то совестно было представляться такому престарелому человеку
по отчеству. Уместнее было бы представиться просто Витей.
- Я вас проведу к директору. Но только для приличия.
- Как так?
- Он у нас все больше молчит. Некоторые даже говорят, будто он надувной. А
двое утверждают, что видели у него на теле ниппель.
Старший лейтенант шутки понимал. Улыбнулся и спросил:
- Как же они его нашли?
- Кого, директора? В кабинете, конечно.
- Я имею в виду ниппель. Раздевали его, что ли?
- Нет, - засмеялся художник. - Он не раздевается.
- Как так?
- А так. Никогда. Всегда сидит за столом, не двигается, всегда при
галстуке. А ниппель, говорят, у него на шее.
Художник ему понравился, и когда он разговаривал с директором, поймал себя
на том, что все высматривает, не торчит ли из него и впрямь ниппель.
Ему предоставили в его распоряжение библиотеку. Он освободил себе столик,
сложил старые "Огоньки" аккуратненькой стопочкой, новых, поди, теперь не
найдешь, достал блокнот, ручку и только собрался подумать, как тактичнее
пригласить кого-нибудь из друзей или соседей пропавшего - все-таки народ
преклонного возраста, - как опять перед ним вырос давешний художник.
- Я, товарищ старший лейтенант, когда-то, еще студентом, был
бригадмильцем...
- Бригадмильцем?
- Да, конечно, вы, верно, и слова такого не знаете. Вроде дружинников
нынешних. Бригада содействия милиции. С вашего разрешения, я вам помогу.
- Спасибо, Ефим Львович.
- Вы и имя мое запомнили.
- Профессиональная память, - улыбнулся Кравченко. Было в библиотеке тихо,
тонко пахло чем-то библиотечным, пылью, что ли, прохладно, с полки на него
уютно смотрела Большая Советская Энциклопедия, интересно, есть в ней
что-нибудь про царя Хаммурапи? Наверняка есть, не забыть бы почитать.
Мушкенум... Он блаженно потянулся. - Ну, раз вы, Ефим Львович, старый
бригадмилец, расскажите, что знаете.
- Я знаю все, - скромно улыбнулся художник.
- Вот и отлично. Так где же ваш товарищ? Харин Владимир Григорьевич,
девятьсот восьмого года рождения, - добавил он, глядя в папочку, которую
ему дала секретарь директора.
- Этого я вам сказать не могу. Не знаю. Но думаю, что с ним что-то
случилось.
- Почему?
- Не может же человек вдруг отправиться куда-то в пижаме, не предупредив
никого. И даже если он уехал с гостями, он бы наверняка позвонил, не такой
он человек, чтобы плевать на других.
- Не все сразу, Ефим Львович. Во-первых, почему в пижаме?
- Владимир Григорьевич перенес инсульт, поправлялся плохо, еле ходил, все
больше в комнате, и почти всегда в любимой своей пижаме, теплая такая,
вельветовая.
- И вчера он тоже был в ней?
- Когда к нему пришли, да. К тому же еще вчера врач наш Юрий Анатольевич
Моисеев проверял, вся одежда Владимира Григорьевича на месте, нет только
этой самой пижамы и тапочек.
- Вы говорите, он был в пижаме, когда к нему пришли. А кто приходил к нему?
- Молодой человек и девушка. Уже второй раз. Приятели внука Владимира
Григорьевича.
- Приятели внука?
- Ну да. Внук у него штурман дальнего плавания, а больше из родных никого.
- А когда они приходили?
- Первый раз три дня назад, а второй - вчера. Сразу после завтрака.
- Вы их видели?
- Да, я провел их первый раз к нему в комнату. Шестьдесят восьмая комната
на втором этаже. И вчера видел, когда они шли по коридору.
- К комнате Харина или из нее?
- Они шли к нему. Совсем еще молодые люди, лет по двадцать пять.
- Фамилий их вы, конечно, не знаете?
- Нет.
- Вы - человек наблюдательный, Ефим Львович, вы не заметили ничего
необычного в поведении Харина после первого посещения?
- Заметил. Он... даже не знаю, как сказать... как будто Владимира
Григорьевича подменили.
- Он расстроился?
- Наоборот. То еле ползал по комнате с палочкой, а то, представляете,
пошел. Это вам врач подробнее расскажет.
- Это физически, а настроение?
- Какое может быть настроение у человека, который вдруг выздоровел? Причем
не от ангины какой-нибудь. Это как воскрешение. Вы человек молодой, вам
этого не понять, когда буквально сил нет ноги таскать, а Владимиру
Григорьевичу, не забывайте, семьдесят восемь годков. И, кроме инсульта,
был у него и инфаркт раньше, и гипертония стойкая. А тут вдруг узнать его
нельзя, представляете? Прямо светился весь. И потом, товарищ старший
лейтенант, меня еще одно обстоятельство настораживает.
- Какое же?
- У него бритва электрическая какая-то необыкновенная, внук подарил.
Бритва, и правда, хороша. Он меня раз заставил мою "Агидель" принести для
сравнения. Моя грохочет, словно в руке трактор держишь, а его только шипит
и бреет - чудо. Да еще с аккумулятором, месяц можно бриться без подзарядки.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг