внутренней галочки. Представляете, Володенька, я никогда не чувствую себя
такой одинокой, как когда они у меня здесь. Сидят как на иголках,
чувствуешь, как они минуты каблуками шпыняют, мол, тащитесь быстрее,
окаянные. Мне бы, кажется, этими минутками наслаждаться, смаковать их, а
не могу. Тоже начинаю в такт секундной стрелке дергаться, представляете? А
с другой стороны, чего на них обижаться? У нас же не просто разница в
возрасте, разница может быть в пять, десять, пятнадцать лет, Мы же
принадлежим к разным видам. Мне порой кажется, что у меня и старой собаки
куда больше общего, чем у меня и моих внучек-финтифлюшек... Честное слово.
- Анечка виновато улыбнулась. - Я вас, Володенька, совсем заговорила, не
даю вам рта раскрыть. Рассказывайте, милый друг.
- Пришли, значит, двое, парень и девушка. Приятели внука, принесли
апельсины, те самые, которыми я вас утром угощал. Марокканские. Ну-с, и
рассказывать-то было бы, строго говоря, нечего, если бы я не испытывал во
время их коротенького визита какое-то странное волнение, прилив сил,
который, как видите, продолжается до сего момента, тьфу, чтоб не сглазить.
- Вполне все понятно. Привет от вашего любимого Саши, первый визит за
долгое время...
- Вы были бы абсолютно правы, если бы не одна маленькая деталь. Молодой
человек - его зовут Сергей - протянул мне кулек с апельсинами, точнее, не
кулек, а сероватый такой магазинный пакетик. Я машинально протягиваю руку,
чтобы взять его, и тут спохватываюсь, что рука-то левая. Она у меня после
инсульта совсем стала слабенькая, не то чтобы двухкилограммовый пакет
удержать, газету с трудом держишь. И автоматически, рефлекторно разжал
пальцы, испугавшись, что не удержу апельсины. - Владимир Григорьевич
посмотрел виновато на собеседницу, гмыкнул. - И пакет повис в воздухе.
- В воздухе?
- Да.
- Ваш этот... Сергей заметил?
- Н-нет как будто. Пожалуй, нет. Он никак не обратил на это внимания.
- А видел он висящий пакет?
- Не могу ручаться, но, наверное, видел.
- Он вам протянул пакет?
- Да.
- Тогда он видел.
- Почему вы так уверены?
- Судите сами. Вот мы с вами разговариваем. Я хочу что-то вручить вам.
Куда я смотрю? В сторону? Назад? Нет, конечно. Я смотрю на то, что вручаю
вам. Вот так. Согласны?
- Наверное, - неуверенно кивнул Владимир Григорьевич.
- Не наверное, а наверняка. Молодой человек видел повиснувший в воздухе
пакет и не высказал при этом ни малейшего удивления или волнения. Так?
- Так, - ответил Владимир Григорьевич.
- Так, так, - передразнила она его добродушно,- экий вы у меня
недогадливый.
- А о чем я должен был догадаться?
Анна Серафимовна с трудом сдерживала торжество:
- О чем, милый друг? Вы спрашиваете, о чем? Да о том, милый Володенька,
что для вашего Сергея ничего необычного в этом не было. Вот о чем!
- Да-а...
- Вы-то, поди, рот раскрыли от изумления, признайтесь.
- Да, естественно.
- А он ноль внимания, представляете? А это может значить только одно.
- Что же?
- Что ваш Сергей экстрасенс, причем необычайно сильный.
- Гм... Я об этом даже не подумал.
- Меня как-то подруга познакомила с одним кинорежиссером. Что-то на
"Мосфильме" он как будто ставил, но что - убей, чтобы помнила. Пойдем,
говорит, я тебя познакомлю с необыкновенным человеком, живым экстрасенсом.
Было это, наверное, лет двадцать назад, и ни в какую парапсихологию я не
верила. Чушь и суеверие, самоуверенно выносила я приговор, когда
кто-нибудь рассказывал о телепатии, телекинезе или о чем-нибудь подобном.
Не то, чтобы я что-нибудь знала об этих материях, что-нибудь специально
читала, думала. А так просто. Из духа отрицания. Раз другие интересуются -
скажу, что чепуха. Другие б ноль внимания, я, наверное, поклонницей
парапсихологии стала бы.
Подруга говорит:
"Аньк, надо ему бутылочку взять, режиссер это любит".
Ага, думаю, все понятно. После бутылочки-двух чудеса легче проходят.
Приехали. Режиссер вроде бы был человек еще молодой, но какой-то изрядно
подержанный. Порхает так, сюда, прошу, спасибо за жертвоприношение. Это он
о бутылке. Грязь в квартире фантастическая. Я такой пыли ни до него, ни
после не видела. Не пыль, а вековые отложения. На луне, наверное, такая. И
кухня вся - причем, представляете, дом послевоенный, кухня метров
двенадцать - заставлена пустыми бутылками, и лишь дорожка пешеходная к
мойке проложена. Закусывали одним плавленым сырком. То есть закусывал и
выпивал в основном хозяин квартиры, а мы с Тоськой - так подругу звали,
умерла, бедняжка, три года назад - только делали вид. Режиссер, надо
отдать ему должное, особенно и не настаивал. Сам отлично управлялся.
Какую-то он нес околесицу, рассказывал о каких-то древних тибетских
книгах, в которых якобы во всех деталях расписана будущая история Земли,
хвастался, что его способности никакими приборами не измерить - все
зашкаливаются, намекал на какие-то таинственные и всемогущественные
учреждения, которые круглосуточно опекают и охраняют его. А я про себя
посмеиваюсь: охранять, может, и охраняют, но убраться не помогают, это уж
точно.
Потом режиссер показывал какие-то карточные фокусы. То есть, может быть, и
не фокусы, потому что уж как-то особенно лихо угадывал он карты, которые я
держала в руках, но, во всяком случае, похожие на фокусы. Я себе говорю:
глупость. Не может того быть. Обман зрения. Не хотела верить и не могла.
Вдруг он посмотрел на меня:
"Редко, - говорит,- встречал такую недоверчивую женщину. Вы, - спрашивает,
- ведь актриса?"
"Да".
"Актриса должна быть доверчивая. Тогда и ей поверят. Актер не может быть
холодным скептиком. Хоть я сегодня и не в форме, попробую убедить вас".
"В чем?" - спрашиваю.
"В том, что самоуверенность - удел невежд или полузнаек".
У меня, помню, даже кровь в лицо бросилась. Ах ты, думаю, хвастун
ничтожный. Выставил двух дур на бутылку и куражишься. Тибетские, видите
ли, книги он видел. Вся будущая история в них написана, весь мир молчит,
один наш хозяин знает. А я как раз незадолго перед этим одну книжонку
популярную прочла, в которой ученый автор камня на камне не оставлял от
всяких парапсихологов и экстрасенсов. Очень убедительно с ними расправился.
Наш хозяин вдруг состроил какую-то страшную гримасу, стал как-то хрюкать,
хватая судорожно ртом воздух, потом успокоился неожиданно.
"Лежит перед вами на столе коробок спичек?" - спрашивает.
"Да".
"Проверьте, не привязаны к нему какие-нибудь ниточки, что-нибудь в этом
роде. Как следует проверьте, не стесняйтесь, со всех сторон".
"Нет, - говорю, подняв спички, - как будто ничего нет".
"Как будто", - усмехнулся он, еще раз страшно хрюкнул и пристально
уставился на коробок. Лицо его побагровело, на виске одном вздулась жила,
пульсирует, вот-вот лопнет. Столько лет прошло, Володенька, а как будто я
сейчас вижу его перед собой.
Вдруг Тоська сжала мою руку своей и прошептала: "Смотри!"
И действительно, коробок как будто бы вздрогнул. Черт те знает, думаю,
может, он стол незаметно наклонил, тем более на нем не скатерть, а
клеенка. Мысль мне эта понравилась, как-то я даже возгордилась, мол, как я
сразу все раскусила. И тут режиссер хрюкнул особенно страшно, крякнул, и я
увидела, как коробок оторвался от дрянной липкой клеенки и поднялся
сантиметров на двадцать над столом. Поднялся и повис, чуть-чуть
покачиваясь.
"Руку!" - вдруг гаркнул режиссер. Тоська, наверное, эту процедуру уже
знала, видела, потому что быстро провела рукой над и под коробком, убеждая
меня, что он ни на чем не подвешен.
Тут и я провела рукой. И испытала странную такую раздвоенность: голова
моя, немолодая, заметьте, голова, кое-что уже видевшая, голова
недоверчивая, бубнила, что это невозможно, что это, как утверждал автор
разоблачительной книжки, обман, суеверие, эксплуатация доверчивости,
нарушение незыблемых физических законов, вздор, чушь. А глаза и руки
вопили: так вот же она, коробка спичек, висит сама по себе. И не знала я,
кому верить.
А режиссер тем временем вошел в раж, весь налился какой-то темной яростью:
покатил по столу взглядом шариковую ручку, поднял ее в воздух, поднял тоже
сантиметров на двадцать чашку с блюдцем. Посмотрел на Тосю мою,
заскрежетал зубами, прошипел: "Ложитесь, Антонина Яковлевна!" Та покорно
брякнулась на ковер. Господи, думаю, это еще что такое? А он хрюкает, руки
над ней простер, дышит тяжко, как астматик. Тужился, тужился, потом сразу
обмяк.
"Не могу. Левитацию сегодня не могу, не в форме я. Это, - говорит, -
редчайший дар. Знаете, за всю письменную историю цивилизации
зарегистрировано всего несколько достоверных случаев левитации. А я
подымал, подымал. Вот, смотрите". - И подает нам фотографию известной
киноактрисы, называть не буду, жива она еще. И на фото надпись: человеку,
который поднял меня.
Хочешь - верь. Не хочешь - не верь. И в каком смысле поднял... Но теперь
уже сомневаться было трудно, прямо скажу.
Когда мы собрались уходить, он посмотрел на меня с ухмылкой и говорит:
"Вы ведь практически не пили?" - "Нет", - говорю.
"И Антонина Яковлевна не пила. Я, к сожалению, один целую бутылку
спроворил. Практически без закуски. Так?"
"Так".
"И пахнуть у меня изо рта должно соответственно. Так?"
"Наверное".
"Наверное, - усмехнулся он. - Вы, очевидно, никогда не целовались с
выпившим человеком. Если это так, позвольте мне в экспериментальных целях
поцеловать вас практически в губы. Заполним, так сказать, брешь, в вашем
жизненном опыте".
Антонина смеется:
"Смелее, Аньк, ты ж такое вытворять умела..."
Я повернула голову, и он поцеловал меня в губы, раскрыв рот таким, знаете,
влажным поцелуем. И ни малейшего запаха алкоголя. Он еще раз усмехнулся и
так дохнул на меня - ха... Не скажу, чтобы источал он запах свежих роз, но
сивушного запаха совершенно не было.
Вы не устали от моего рассказа, Володенька?
- Что вы, Анна Серафимовна, я слово боялся пропустить.
- Спасибо. Но ведь это не просто возрастные мемуары. Я хотела рассказать
вам, что висящий в воздухе пакет с апельсинами вовсе не обязан быть
галлюцинацией или фокусом.
- Что же вы хотите сказать, что мой гость - экстрасенс?
- Не просто экстрасенс, а выдающийся экстрасенс, который даже не обращает
внимания на свой необыкновенный дар. Режиссер, о котором я вам
рассказывала, хрюкал, делал гримасы, тужился, а Хьюм даже не замечал, что
иногда парил над креслом, помните?
- Да, - задумчиво кивнул Владимир Григорьевич. - Может быть...
4
Владимир Григорьевич лежал в темноте и слушал, как дышит спавший
Константин Михайлович. Вдыхал он долго, как йог, с легким шипением, а
выдыхал сразу, легким выхлопом - пхе... Ему не спалось. Нет, он не мучился
от бессонницы, он чувствовал, что стоит ему отпустить тормоза, как он тут
же скатится в долину снов. Но не хотелось ему засыпать, не хотелось
расставаться с непривычной наполненностью сознания. Душу и память его
волновали в эти минуты странные, беспокойные ветры. Они проносились,
легкие и озорные, оставляя за собой летучую рябь.
Столько месяцев, может, даже лет жило в нем стоячее болото: ни ветерка, ни
просто дуновенья воздуха, ни новых впечатлений, лишь привычное
стариковское оцепенение, сменившее острый вначале страх смерти.
А теперь полнился он светлой всепонимающей легкой печалью, настолько
легкой, что не давила она, а, наоборот, помогала смаковать жизнь, те
капли, что еще оставались. И легкую руку Анечки чувствовал он на своей
руке, и хрупкая стариковская нежность непривычно и мягко тянула за сердце.
Нежность чистейшая, выросшая не на гормональной закваске, как у молодых
влюбленных, а из душевной симпатии. Нежность хрупкая и сильная, как
травинка, лезущая вверх через трещинку в асфальте. И вспоминал он
Наденьку, свою жену. Боже, неужели она умерла уже двадцать четыре года
назад? Кажется, только вчера он говорил ей:
"Ты, Надька, подумай как следует, ведь за старика идешь".
Надежда, которой было тогда... Да, перед самой войной, в сороковом году,
двадцать лет, поднимала на него смеющиеся глаза, притворно вздыхала и
задумчиво кивала:
"И то ведь верно, батюшка, за старчика иду".
Сколько же было тогда старчику? Тридцать два года. Ну, конечно, тридцать
два, а Надежде двадцать, была она его моложе на двенадцать лет и училась
тогда на филфаке.
"Смотри, Надежда, не ошибись, - еще раз говорил он серьезно. - Знаю ведь,
по расчету идешь, а расчет-то пшиковый. Что у меня есть-то, у
журналистика? Старый "ундервуд" модели одна тысяча двенадцатого года,
вечная ручка "паркер" с золотым пером и треснувшим колпачком, костюм
полушерстяной бэу и четырнадцать метров в доме с коридорной системой на
Рождественке напротив архитектурного института".
"А-ить и то немало, батюшка", - по-старушечьи склонив милую свою головку
набок, кивала Наденька. Такая была озорница, игрунья, сразу хотелось ей
играть сто ролей: и чеховской старушки, и женщины-вамп, и простодушной
комсомолочки, и влюбленной душечки... И оттого глаза ее всегда смеялись, и
лексику путала от нетерпения. Так, так, скажет, батьюшка, же ву при, мсье
Харин...
Веселая, как птичка, обожавшая танцевать. Вскоре после свадьбы купили они
патефон. Вначале была у них единственная пластинка. На одной стороне
фокстрот... гм... да, веселенький такой фокстротик, конечно, он еще
назывался "Девушка играет на мандолине". На-на-на... Танцевали они
преимущественно рано утром. Он всегда просыпался первым и, побрившись,
заводил патефон, целовал Надю в нос и восклицал:
- Надежда, девушка и мандолина готовы, позвольте пригласить вас на тур
фокстрота.
Надя выпрыгивала из постели в длинной своей ночной рубашке, заспанная,
излучающая еще ночное сонное тепло, делала книксен, говорила "мерси,
Вольдемар", прыскала со смеху и клала ему руку на плечо. Они танцевали под
прыгающую мелодию фокстрота, а она напевала в такт дурашливые придуманные
слова: за-хотелось ста-рику пе-ре-плыть Моск-ву-ре-ку, до середки
до-тянул, а по-том и уто-нул. При этом он живо представлял себя,
седовласого старика, почему-то обязательно в белой нательной рубахе,
который, отдуваясь, отплевываясь, плывет по Москве-реке, все реже и реже
показывается на поверхности.
А вскоре одним прекрасным утром Надя добавила: "Однако, гражданин Харин,
сёдни будем мы плясать утроем". - На этот раз играла она роль темной бабы.
"Ето почему ж?" - в тон ей спросил он. Неужели... "А потому, товарыщ, что
жена ваша понесла. То есть тяжелая, обрюхатевшая. Выражаясь опять же
научно, забеременевшая..."
О господи, мысленно воскликнул Владимир Григорьевич, неужели это было?
Какая длинная у него жизнь. Отмерил ему кто-то, что называется, с походом.
И счастье было, и горе.
В сорок первом году почти два месяца он был в окружении. И уже не военным
корреспондентом, а простым солдатом, измученным и оборванным, пробирался
он к своим, через пять кругов ада прошел, чтобы какой-то пухлый чистенький
смершевец спрашивал его с ухмылкой:
- Это что же вы хотите сказать, что целых два месяца не могли выйти из
окружения?
- Ну и сволочь вы, - сказал Владимир Григорьевич. Он валился с ног от
нечеловеческой усталости, он руку дал бы отрубить, чтобы только узнать,
что с Надей, где она, а тут эта ухмыляющаяся гадина. Он понимал, что
совершает нечто непоправимое, но он падал, и не было сил остановить
падение.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг