спустя после отмены крепостного права. Он был даже не лишен некой
стариковской элегантности. Причем, сказал я себе, помещик, видимо, скорее
либерального склада ума. Хотелось мне думать, что вряд ли он развлекается,
отправляя свою дворню на конюшню для порки.
"Смотри, как на тебе сидит костюм", - горделиво сказал Прокоп, как будто
это он снимал с меня мерку и кроил сюртук и панталоны.
"Недурно, - снисходительно согласился я. - Хотя, конечно..."
"Ты меня пугаешь, дорогой друг, - нахмурился Прокоп. - По-моему, ты
слишком входишь в роль. Может, у тебя действительно задатки крепостника.
Предупреждаю, если ты захочешь остаться в Лондоне, дело твое, но помогать
мы тебе не будем, а переводов от управляющего твоим имением тебе придется
ждать долго.
А если говорить серьезно, друг Владимир, костюм тебе очень идет. Вот твой
паспорт, можешь не рассматривать, работа классная. Вот деньги. Помни, что
в фунте двадцать шиллингов, а в шиллинге - двенадцать пенсов. Но Бруно все
тебе объяснит. Теперь проверим твой английский".
"Но я..."
"Хау ар ю, май диэр френд?"
Я хотел было сказать, что ничего не понимаю, но вдруг сообразил, что
Прокоп спрашивает, как я поживаю, его дорогой друг. Мало того, откуда-то
из неведомых глубин моего мозга вдруг выскочила на поверхность фразочка:
"Джаст файн, тэнк ю".
И не только выскочила, но и раскрыла свой немудреный смысл: прекрасно,
спасибо.
"Вот видишь, - улыбнулся Прокоп. - Ты знаешь гораздо больше, чем
представляешь. Я думаю, что твой Хьюм кое-что может сказать по-русски, но
беседовать вам придется, наверное, все же по-английски".
"А почему ты думаешь, что он знает русский?"
"Потому что мы наметили посещение Лондона в сентябре 1859 года. Твой
экстрасенс только что вернулся из России с молодой женой, русской..."
"А, да, да, я что-то вспоминаю, Анечка рассказывала еще, что его шафером
был сам Александр Дюма".
"Совершенно верно. Дюма-отец. Если бы у тебя было больше времени, ты мог
бы прочесть его заметки о путешествии в Россию. Итак, Хьюм только что
вернулся из России, где пробыл больше года, у него родился сын, которого
окрестили на английский манер Грегори. Но все звали Гриша. Я склонен
думать, что хоть немножко он русский выучил. Как-никак он не раз бывал в
Царском Селе у Александра Второго. Впрочем, ты увидишь сам".
"А ты уверен, друг Прокоп, что мы попадем в яблочко? Может быть, мы не
застанем его, а времени ждать..."
"Яблочко? Почему тебе нужно попасть в яблоко? И как ты в него попадешь?"
"Это выражение такое. Попасть точно в цель".
"А, да, да, понимаю. Видишь ли, компьютер, который готовил ваш пробой,
довольно досконален. Вот смотри, заметка из газеты "Таймс" от 10 сентября
1859 года: "Вчера в доме лорда Литтона на Сент-Джеймс-стрит известный
медиум мистер Хьюм вновь поразил присутствовавших на сеансе своими
необыкновенными способностями. В отличие от предыдущих сеансов мистер Хьюм
на этот раз не только подымался в воздух сам, но с разрешения хозяина и
согласия хозяйки заставил всплыть к потолку их собаку, взрослого мастиффа
по кличке Роб. Бедная собака была настолько поражена происходившим с ней,
что даже не лаяла, а лишь перебирала в воздухе лапами, заставляя
присутствовавших смеяться..." Так, так... Ага, вот конец заметки: "Чтобы
не обижать своих многочисленных друзей, лорд Литтон заявил, что намерен
просить мистера Хьюма дать еще два сеанса в его доме, 12 и 13 сентября.
Как известно, наш знаменитый медиум настаивает, чтобы на его сеансах
присутствовало не более 8 человек".
Вот тебе и яблочко, дорогой друг. Вы попадете в Лондон 11 сентября 1859
года".
"А где я найду его?"
"Отель Уильяма Кокса на Джермин-стрит. Представишься русским
путешественником, который сам изучает тайны сношения с... скажем, душами
умерших, много наслышан о необычайных способностях господина Хьюма и хотел
бы... и так далее".
"Ты думаешь, он примет меня?"
"Не сомневаюсь. Во-первых, не забывай, что русский путешественник для
него, для человека, только вернувшегося из России с молодой русской женой,
больше, чем просто посетитель. Во-вторых, я думаю, дорогой друг Владимир,
ты сможешь достаточно поразить его воображение своим даром видеть прошлое
и будущее. А чтобы ты мог это сделать, вот тебе несколько страничек, на
которых ты найдешь краткое жизнеописание твоего будущего собеседника.
Держи, милый друг, проштудируй их как следует. И обрати внимание на
несколько строчек, которые убедят тебя, что ты обязательно увидишь его. До
свидания, друг мой. Я приду за тобой перед пробоем".
Прокоп выпорхнул, а я принялся читать аккуратные странички, покрытые
удивительно четким и приятным для глаза шрифтом. Родился... так... впервые
обнаружились... Америка... Тетка... Мать... подозревал, что отец... Тетка
выгнала... Стуки... духи... комиссия ученых Гарвардского университета под
председательством поэта Уильяма Калена Брайанта... Стол вздыбился и
поднялся в воздух... Пол дрожал... Дальше, дальше... Впервые поднялся в
воздух 8 августа 1852 года, девятнадцать лет от роду... Дальше, дальше...
Я просмотрел почти все странички, но ничего, о чем говорил Прокоп, не
нашел. А вот, кажется, то самое. Я начал читать: "Известный парижский
издатель Визителли рассказывает в своих мемуарах: "Кажется, в 1878 году
меня познакомили в кафе с меланхолического вида человеком лет сорока пяти
- пятидесяти. У него было бледное осунувшееся лицо тяжело больного, но
волосы его были густы и ниспадали на высокий лоб крупными локонами. Это
был знаменитый медиум Дэниэл Данглэс Хьюм. В свое время его имя гремело по
обе стороны океана, но в последние годы он удалился по состоянию здоровья
от дел и вел довольно замкнутую жизнь.
Господин Хьюм оказался весьма приветливым и общительным человеком и охотно
отвечал на все вопросы, которые не могут не волновать любого мало-мальски
любопытного человека, когда речь заходит о таких таинственных явлениях,
как спиритизм. Господин Хьюм пил подслащенную воду, и когда я спросил, чем
вызван такой непривычный вкус; он ответил:
- Видите ли, месье, я сейчас пощусь.
- Но отчего же? - спросил я.
- Тем силам, с которыми я порой общаюсь, мешает грубое физическое начало,
и время от времени мне приходится как бы подавлять в себе это начало.
Отсюда и посты.
Когда я спросил, может ли он объяснить, как именно он проделывает все те
невероятные вещи, о которых столько слышала вся просвещенная Европа и
Америка, он обезоруживающе улыбнулся, пожал плечами и сказал:
- Знаете, месье Визителли, я думаю, этот вопрос мне задавали, наверное, не
меньше тысячи раз. И каждый раз я говорю одно и то же: я не знаю. Я ничего
для этого не делаю. Это происходит как бы само собой. Как будто некие силы
просто избрали почему-то именно меня для своего проявления. Впрочем, -
добавил медиум, - я ведь не один обладаю какими-то таинственными
способностями. Помню, например, как ко мне в Лондоне пришел как-то пожилой
русский путешественник, было это, кажется, лет десять тому назад, нет,
пожалуй, девять, да, девять. Помню, что мы недавно вернулись с покойной
моей первой женой из России, и сыну только исполнился год..."
Я на минутку отложил листки. Сердце мое билось. Пожилой русский
путешественник. Это я. Я закрыл глаза. Как уже случалось со мной несколько
раз, я физически ощутил поток времени не как единую грозную и неумолимую
реку, а как множество рукавов ее, петляющих самым невероятным образом.
Мне было грустно и смешно. В то время, когда я терзал себя, возвращаться
мне или не возвращаться в свой двадцатый век, все давно было решено, все
давно свершилось, и, стало быть, все мои душевные терзания были
смехотворны. Все давно свершилось, каждый шаг мой, вплоть до последнего,
был расписан, только я не видел этого расписания. И хорошо, что не видел.
Потому что вид на одно и то же событие из настоящего в будущее и из
будущего в прошлое принципиально разный. Пока я не знаю будущего, я
свободен в своих решениях и поступках. При взгляде из будущего назад мир
застывает в жестоком предопределении. Собственно, это, наверное, и есть
смерть - абсолютная жестокость, неподвижность, конечность.
С детства у меня была странная привычка: если я встречал в книге особенно
интересное и увлекательное место, я откладывал ее на несколько минут. Для
чего - не знаю. Может быть, чтобы насладиться ожиданием, нетерпением. Чем
ведь сыны человеческие только не наслаждаются...
Когда нетерпение стало невыносимым, я снова поднял листок и продолжал:
"Путешественник этот - я даже запомнил его имя: господин Харин - рассказал
мне, что интересуется возможностью мысленно проникать посредством
астральных сил в прошлое и будущее. Он предложил продемонстрировать свое
искусство, и я согласился. Пока он смотрел пристально на меня, точнее, на
мой лоб, и рассказывал о моем прошлом, особого впечатления его слова на
меня не произвели, хотя, должен признать, некоторые детали подтверждали
как будто его искусство. Но я не был уверен, что господин Харин не мог
узнать их откуда-нибудь. Так, например, он сказал мне, что моя бедная
покойная матушка происходила из рода "ясновидящих" и, как и ее предки,
умела безошибочно предсказывать смерть родных и близких. Я уверен, что
никогда никому об этом не рассказывал, думаю, что не очень-то
распространялась на эту тему и матушка. Она вообще не любила говорить о
такого рода материях. Но с другой стороны: ручаться я за это не могу. Да и
тетушка моя, миссис Кук, которая воспитала меня, да благословит ее
господь, могла рассказать кому-нибудь. И дядюшка Фрэнк, особенно когда
бывал в подпитии, а случалось это чаще, чем следовало бы, любил нести
всяческую околесицу.
А потом господин Харин закрыл глаза, дыхание его стало редким и глубоким,
и он медленно сказал:
- Я вижу горе, господин Хьюм. Ровно через три года, летом, вы потеряете
близкого человека... Вы напишете книгу о своей жизни... В 1867 году у вас
будет тяжкое расстройство нервов, и вы будете лечиться в клинике, где
познакомитесь с молодым человеком, отпрыском аристократической семьи,
который напишет потом о вас книгу.
В 1871 году вашими необыкновенными способностями заинтересуется блестящий
молодой ученый физик Уильям Крукс...
Не могу сказать, чтобы я сразу поверил прорицателю, но, с другой стороны,
было в его словах и нечто, что не давало мне просто так отмахнуться от
них. Я сказал полувшутку, полувсерьез:
- А смерть мою вы можете предсказать?
Господин Харин посмотрел на меня испытующе и спросил:
- Вы действительно хотите это знать?
По спине у меня пробежали мурашки, но я все же кивнул.
- Хорошо, - сказал русский, - назову вам год. Вы умрете через двадцать
семь лет, в 1886 году, и будет вашей жизни пятьдесят три года.
Помню, я подарил ему свою визитную карточку с автографом и начисто забыл о
предсказании. Тем более что он сам себя опроверг. С одной стороны,
предсказывал он, я потеряю близкого человека. С другой, прошли уже почти
три года, и я никого не потерял. Жене моей миссис Александрине Хьюм, или
Саше, как звали ее в России и как я тоже звал ее, был всего двадцать один
год, она, правда, начала немножко покашливать, простудилась, как я думал,
но была в остальном совершенно здорова, Гриша, наш сын, рос крепким,
энергичным мальчуганом.
И вдруг, буквально за какой-то месяц, моя незабвенная, любимая Саша тает и
умирает. Врачи - а я приглашал к ней лучших врачей Европы - только
разводили руками и вздыхали, скоротечная чахотка...
Что вам сказать, мсье Визителли, все, буквально все, что предсказал мне
этот странный русский, все оказалось абсолютно, повторяю, абсолютно
точным. И поверьте мне, я ныне уже нисколько не сомневаюсь, что умру
именно в восемьдесят шестом году, как предсказал господин Харин. Но самое
удивительное еще и то, что с тех пор я не только не мог найти этого
русского, оказалось, что и в России никто о нем и не слыхивал, и паспорта
на такое имя не выдавали, и не было в Курской губернии такого помещика. А
ведь он представился мне курским помещиком..."
* * *
Нас провожали все сотрудники хроностанции. Прокоп сказал:
"Каждый век что-то находит, но и что-то теряет. Наверное, вы были
привычнее к горю, привычнее к расставанию и умели находить лучшие слова,
чтобы выразить свою печаль. Мы не можем найти таких слов, чтобы они
достойно выразили печаль, восхищение и благодарность, которые мы все
испытываем к тебе, друг Владимир. Мы можем лишь сказать тебе просто:
прощай! Но если ты прислушаешься, ты услышишь, что простое это и грустное
слово произносят сейчас миллионы, и миллионы, и миллионы людей. Слушай!"
И в наступившей глубокой тишине я действительно услышал далекое эхо, что
перекатывалось от горизонта до горизонта:
"...щай... щай..." "...уг... уг..." "...имир, имир".
Оно было одновременно тихим, как шепот, и мощным, и оно накатывалось
волнами, и в ритме их угадывалась, чудилась, неведомая мне смесь горя и
радости, конца и начала.
Сердце мое не выдержало. Я закрыл глаза. Мне казалось, что я умер, что
меня уже нет в живых, и лишь дух мой плывет по волнам эха, которое
становилось все тише и тише, пока совсем не умерло в невообразимой дали.
Дух еще осознавал себя какое-то время, у него еще было "я", но оно все
истончалось, это "я", таяло, пока совсем не исчезло, и дух перестал
принадлежать мне, потому что меня не было...
Не знаю, сколько времени я был без сознания, наверное, вечность, но пришел
я в себя от голоса Бруно Казальса и острого запаха детства.
"Мы в Лондоне, господин Харин", - сказал он по-английски, и я ответил:
"О, йес, аи си".
Я действительно видел, что мы в Лондоне, хотя запах был запахом моего
детства и Вышнего Волочка - острый крепкий запах конского навоза. Но
сделаем перерыв, друзья мои, я вижу, что и вы устали...
Не успел экипаж, как окрестили себя постоянные слушатели Владимира
Григорьевича, снова занять свои привычные места в шестьдесят восьмой
комнате, как в дверь постучали, и вошел врач.
- Милости просим, Юрий Анатольевич, - сказал Владимир Григорьевич.
- Я не помешаю? У вас у всех такой сосредоточенный вид...
- Владимир Григорьевич продолжит рассказ, - сказал Ефим Львович. - Я вчера
полночи ворочался, не мог заснуть от ожидания.
- Мы ведь уже в Лондоне, - гордо сказала Анечка, и местоимение "мы" никому
не показалось неуместным.
- В Лондоне? - изумился Юрий Анатольевич. - Ведь вы рассказывали о том,
как попали... - Врач замялся, и на лице его появилось смущенное выражение.
Видно было, что ему неловко было произнести слово "будущее".
- Из двадцать второго века Владимир Григорьевич отправился в
девятнадцатый, в Лондон, - с плохо скрываемым торжеством объяснила Анечка.
- Я раньше рассказывала об одном удивительном экстрасенсе Хьюме, и
Владимир Григорьевич попросил своих хозяев разрешить ему посетить на
обратном пути Англию.
- Ничего себе обратный путь, - покачал головой доктор, - небольшой крюк в
век.
- Побольше, - сказал Константин Михайлович. Он на несколько секунд поднял
глаза к потолку, наморщил страдальчески лоб, что-то беззвучно пошептал и
вдруг торжествующе выкрикнул: - Сто двадцать семь лет!
- Костя, ты прямо арифмометр какой-то, - усмехнулся Ефим Львович.
- А почему все-таки сто двадцать семь лет? - спросил Юрий Анатольевич.
- Потому что я попал в Лондон в пятьдесят девятом году, - объяснил
Владимир Григорьевич.
- В пятьдесят девятом? Но это же...
- В тысяча восемьсот пятьдесят девятом, - сказал Ефим Львович. - Не
девятьсот, а восемьсот...
Казалось Юрию Анатольевичу, что тогда, в первый раз, когда описывал
Владимир Григорьевич, как очутился в будущем, был он почти готов поверить
в то, во что поверить было решительно невозможно. Но, пропустив дальнейший
рассказ, он дал возможность своему здравому смыслу перевести дух,
собраться с силами, и сейчас этот здравый смысл лишь снисходительно
улыбался: как же, из двадцать второго века в девятнадцатый, а завтра,
может быть, в третий до нашей эры. Может, попросить Харина смотаться в
Древний Рим или, допустим, слетать к Гомеру в гости. Но спорить с больным
стариком не хотелось, тем более что вреда от этих сказок никому не было.
Конечно, следовало бы уйти сейчас, дел у него сегодня было предостаточно,
но неловко было так решительно подчеркнуть свое отношение к их...
россказням.
Четыре пары глаз, стариковских, выцветших, окруженных морщинами, смотрели
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг