курил, он умел выпускать дым кольцами. Кольца были круглые, туго свитые, и
он заставлял каждое следующее пролететь сквозь предыдущее. К тому же он
был физически сильным мальчишкой, а я - щупленький цыпленок, и его
покровительство придавало мне вес не только среди остальных ребят, но даже
в собственных глазах.
Школа наша была во дворе старинного монастыря, расположенного на холмике,
и я иногда выходил на остатки крепостной стены, смотрел вниз на площадь и
выпячивал свою узенькую грудку, потому что воображал себя под
покровительством Леньки всесильным..."
"Как смешно ты рассказываешь. Значит, ваши идеалы были живые?"
"Не обязательно. Иногда это были литературные герои или подлинные люди, но
жившие раньше".
"Но как вы тогда с ними разговаривали?"
"С идеалами?"
"Да".
"Никак, разумеется".
"Как странно. А мы все время мучаем наши идеалы расспросами, спрашиваем
совета, рассказываем о наших делах".
"И они отвечают?"
"А как же, конечно. На то они и идеалы".
"Кто же они, ваши идеалы?"
"О, у каждого свой идеал. Мой идеал, например, это Ксения Сурикова".
"Кто это?"
"Ах да, какая я действительно глупая! Ксения Сурикова была врачом на
Второй марсианской станции. Однажды там неожиданно вспыхнула неизвестная
эпидемия. Она не оставила заболевших, была с ними до последней их минуты".
"И что с ней случилось?"
"Она погибла с ними, хотя в любой момент могла покинуть станцию".
"И ты с. ней разговариваешь?"
"Конечно".
"Как же?"
"Мы вводим наши идеалы в компьютер, все, что известно о них, и когда нам
нужно, компьютер воссоздает наш идеал. Я не хотела говорить об этом на
суде, это моя тайна, но перед тем, как уговорить Сергея сделать пробой и
отправиться к тебе, я советовалась с Ксенией".
"И что она сказала?"
"Она сказала: "Плюй на инструкции, деточка". Она почему-то всегда зовет
меня деточкой".
Я кивнул. Ксения Сурикова вполне могла быть и моим идеалом. Что за мир...
"Ну, и, конечно, у нас есть наш общий идеал".
"Общий идеал?"
"Да, общий. Все наши личные идеалы синтезируются специальным компьютером в
общий. Это уже не конкретная личность, как моя Ксения Сурикова. Это
абстрактный идеал".
"Что значит "абстрактный"?"
"Этот идеал - не личность, не человек, пусть даже созданный компьютером.
Это общая идея. Это наш общий знаменатель, если так можно выразиться".
"И вы к нему обращаетесь?"
"А как же! Когда трудно, когда смутно на душе, когда одолевают сомнения,
когда личный идеал не приносит успокоения, мы обращаем наши мысли к нему".
"И он... помогает?"
"А как же, дедушка! Его слова подобны спокойному грому, как сказал один
наш знаменитый поэт. Потому что слова рокочут, они сложены из миллионов
наших идеалов, наших мыслей, знаний и чувств. Он всегда придет на помощь,
всегда, но с самого раннего детства нас учат звать его только тогда, когда
действительно трудно".
"Почему?"
"О, это часть нашего сознания. Он не может говорить сразу со многими, у
него всего лишь тысяча каналов, а нас миллиарды. Мы обучены всегда
уступать ближнему, и даже малые дети знают, что, заняв канал к Общему, мы
заставляем ждать других... Это... я не знаю, дедушка... Это как бы наша
натура. Обеспокоить Его по пустяку - все равно как... как украсть
что-то... Украсть у кого-то, кому это действительно нужно".
"Я понимаю..." - сказал я. Новый виток человеческой спирали. Человечество
экономно. Нужные идеи оно не выбрасывает, оно лишь подымает их на
достойную себя высоту.
"Ты не устал?" - Соня посмотрела на меня, по-птичьи склонив головку на
плечо.
"Нет, милая деточка. Можно и я так же назову тебя?"
"Конечно. Если ты не устал, я хотела показать тебе дерево".
"Дерево?"
"Никак не могу запомнить, как правильно: генеалогическое древо или дерево.
Я попросила компьютер обыскать все архивы. Представляешь, какая это долгая
работа, проверить все нужные архивы за двести лет. Ведь уже к концу вашего
века большинство данных начали вводить в компьютерную память. Сейчас
посмотрим, что получилось. - Она нажала кнопку, вспыхнуло окно. -
Заказанное генеалогическое древо. Или дерево. Если готово".
"Пожалуйста, - сказал инфоцентр. - Готово".
На экране начало расти, ветвиться дерево. Через несколько секунд оно
заняло все окно. Я рассматривал его с замиранием сердца. Вот основание. Я
прочел: Харин Владимир Григорьевич, родился в 1908 году. Даты смерти не
было. Или добрый компьютер решил пожалеть меня или... или я еще не умер, и
сейчас, в 2173 году, мне... мне... 265 лет? И тут меня осенило. Нет,
конечно же, компьютер просто выполняет приказ, не давая мне сведений,
которые я не могу взять с собой обратно. Да, наверное, дело в этом. И тем
лучше. Не хотел я видеть дату своей смерти, какой бы ни была эта дата.
Есть вещи, которые лучше не знать. А может, я все-таки и не умер?
Удивительно было ощущение, что рядом, совсем рядом уже давно решена и
зафиксирована моя судьба, известно мое решение, которое я еще не принял.
Может быть, борения в моей душе - пустой пшик? Может, никакой свободы
выбора у меня и нет, а есть лишь иллюзия его? Но ведь есть, есть! Могу я
сейчас встать, выскочить на упругий зеленый газон, подпрыгнуть, как
молодой жеребенок, тряхнуть головой и заорать: "Прокоп! Я решил! Я..." А
что я? Что решил? Ведь ничего я не решил еще, как бы нелепы и жалки ни
казались мои смятенья.
Вот, в метре от меня росло на экране дерево. Харин Владимир Григорьевич.
Я. И в нем тайна моей жизни. Может быть, я давно уже умер, то есть умер по
календарю. Потому что нить моей жизни еще не порвалась.
Что вам сказать, друзья мои милые, смутно мне было на душе от близости и
одновременно недоступности этой тайны. На мгновение я ощутил время не как
единый рокочущий неукротимый поток, а как множество ручейков, все вместе
дающие силу времени.
Я вздохнул и оторвался от Харина. Я физически вдруг осознал себя частью
невыразимо большего, чем я, мира. Малой частицей, которая лишь в животном
своем невежественном эгоизме пытается втащить весь мир в себя, раздуть
себя до размеров мира.
И стало мне печально и легко. Я был всего-навсего частицей мира, даже
частицей дерева. Не более того. А рядом... Рядом вторая жизнедающая ветвь:
Харина Надежда Александровна, урожденная Крюкова, родилась в 1920 году,
умерла в 1962 году. Бедная моя Наденька, так и осталась для меня навсегда
молоденькой и смешливой.
Наденька и я дали побег: Валентина Владимировна Харина, родилась в 1941
году, умерла в 1977 году. Ах, дочка, дочка, ну что тебе вздумалось идти на
обгон на крутом подъеме, была бы у меня в старости опора. Сколько бы тебе
было сейчас, милая? Нет, конечно, не в этом дурацком 2173-м, а в моем 1986
году? Сорок пять лет всего? Совсем была бы молодой женщиной... А это кто
еще, что за Данилюк Семен Олегович? О, господи, это же Сашкин отец,
которого я не видел... конечно, двадцать с лишним лет, с того самого
момента, когда выгнала его дочка. Бог с ним. Когда он умер? В 1996 году.
А вот и Сашина веточка, милого моего внучонка с пиратской рыжей бородой.
1962 год - год его рождения. Год, когда я впервые увидел это нелепое
красно-фиолетовое тельце, что со временем превратилось в Сашку. Да, Саша
умер в 2054 году, значит, значит, девяноста двух лет. Что ж, Сашенька, я
рад за тебя, ты многое увидел, ты успел жениться. Вот и веточка его жены,
Ольга Васильевна Сущева, 1963 года рождения, а умерла тоже в 2054 году,
наверное, погибли они вместе в какой-нибудь катастрофе: Саша и неведомая
мне Оля дали жизнь двум детям: сыну Владимиру, который родился в 1994
году, и дочери Елене, появившейся на свет в первый год двадцать первого
века. Не в мою ли честь назвали они своего первенца? Володя... Жизнь его
была короткой, правнука моего не стало в 2031 году.
"Он погиб в космической катастрофе", - сказала Соня.
"Неужели правнучка моя еще жива?"
"Конечно, - улыбнулась Соня. - Евгении сейчас... 142 года. Евгения
Александровна воспитательница в детском саду. Почему ты усмехнулся,
дедушка? Это очень почетная профессия. Почему ты улыбаешься?"
"Прости, Сонечка, так трудно привыкнуть к вашей шкале ценностей. Наши
воспитательницы детских садов, увы, таким почетом не пользовались.
Встретишь, бывало стайку дошкольников на улице или на прогулке - чистые
воробушки, а у воспитательницы почти всегда такая скорбь на лице, будто
жизни их остались считанные часы".
Я засмеялся, и Соня вопросительно посмотрела на меня.
"Я хотела..."
"Я не об этом, - перебил я ее, - я просто представил себе
стопятидесятилетнюю даму в роли воспитательницы..."
"Я ее очень люблю, она удивительная женщина: веселая, озорная, даже
отчаянная. Ребята ее обожают".
А дерево все ветвилось, густело, крепло. Появлялись праправнуки и
праправнучка, женились, выходили замуж.
Пусть дерево и было мультипликационным, но все равно давало оно ощущение
вечного и величественного жизненного круговорота.
Я увидел Сонину веточку, милой моей прапрапраправнучки, дорогой моей
проводницы в новый мир. Я робко коснулся своей старой клешней ее юной
ладошки. Она сжала мою руку и нежно погладила ее.
Все было хорошо. Земной шар уверенно несся по древней своей орбите,
исправно наворачивая положенный километраж, человечество вынырнуло из
темных, опасных туннелей, и люди стали богами.
И путешествовали в пространстве и времени и мои гены, и, стало быть, все
шло хорошо. И снова испытал я печальное, краткое успокоение живой плоти,
исполнившей свое предначертание - исправно передавшей эстафету следующим
поколениям и потому освобождавшей место на земле.
9
И вот снова передо мной схема Яковлева, которую я вызвал на экран
инфоцентра. Боже правый, как же изменилась совсем еще недавно
геометрически совершенная пирамида, сложенная из единичек времени! Куда
делись ее четкие очертания! Как поработала над ней временная эрозия.
Сколько уже унес с собой бесконечный поток секундного песка, сколько
выпало из ее граней минут и часов, как съежилась, скособочилась пирамида
отпущенного мне времени...
А счетчик внизу все плясал со скоростью дервиша, отсчитывая его, это
время, и было в мельтешении оранжевых цифр обычное для времени тупое
несокрушимое упрямство.
Все, хватит неопределенности. Хватит зажмуривать по-детски глаза, сучить
ножками и визжать: не хочу ничего решать. Пора.
Лет семьдесят пять назад, нет, почему же, триста лет назад, я, может быть,
и довизжался бы до того, что подошла бы ко мне мама, подняла на руки, и ее
теплая грудь, все еще не утратившая для меня своей мистической роли
источника жизни, тут же вернула бы спокойствие. Мамы не было. Прижаться
было не к кому, и никто ничего не хотел за меня решать. Пора.
Я вышел на улицу. Легкий ветерок нес предвечернюю прохладу и дыхание леса.
Я брел по зеленой живой траве, и с каждым шагом сомнения осыпались с меня,
как засохшие листья. Мне даже почудилось, что я слышу их шорох.
Как сказать Прокопу? Не надо никаких изысканных и торжественных речей,
надо просто сказать: Прокоп, я решил. Я хочу остаться. Старик улыбнется
своей детской и мудрой улыбкой, обнимет и поцелует. А может, от постоянной
своей экзальтированности поднимется в воздух и сделает пару кульбитов. И
скажет: друг Владимир, наконец-то, я не сомневался в твоем решении. Отныне
ты не турист с гостевой коротенькой визой, а полноправный гражданин
двадцать второго века, и все, чем он богат, у твоих ног. Приказывай,
спрашивай, требуй.
И я спрошу... Что я спрошу? Я спрошу, куда деваются после смерти миллиарды
миллиардов битов человеческих чувств, памяти, знаний, опыта. Неужели
природа, эта скуповатая рачительная хозяйка, которая никогда ничего не
выбрасывает, ни материю, ни энергию, ни время, так легкомысленно
вышвыривает в какие-то помойные черные дыры эту бесценную информацию?
Наверняка вы знаете ответ. Наверняка вы давно уже вывели великие
уравнения, которые связывают не только массу и энергию, но и время, и
информацию. Наверное, вы поняли, что не только масса может переходить в
энергию, но и другие члены ваших уравнений - друг в друга. Может быть, и
миллиарды миллиардов битов человеческих чувств тоже могут переходить в
массу и энергию...
Прокоп засмеется и скажет: "О, друг Владимир, все гораздо проще, чем вы
думали, и одновременно гораздо сложнее. Теперь, когда ты с нами, ты можешь
знать все. Слушай..."
Сразу, пожалуй, я писать не буду. Надо осмотреться, познакомиться с их
театром. Где-то в самой глубине моего сознания смутно догадывался, что,
как бы далеко ни ушли от меня писатели нынешнего века, я обладаю перед
ними одним, но, может быть немаловажным преимуществом: я не частица общего
потока, я вплыл в него как бы со стороны, я еще полон забытыми ими
сомнениями, я несу в себе память другой эпохи, я могу сравнивать. А для
писателя это так важно - отстраниться, посмотреть на мир со стороны,
удивиться тому, что никогда не видел.
Но это потом, потом. Пусть эмбрион во мне растет неторопливо, потому что в
отличие от эмбриона естественного, жестко запрограммированного
матушкой-природой, я буду переделывать свой множество раз, прежде чем
разрешу ему высунуть на свет божий свою головенку.
Я буду путешествовать. Не в туристской нелепой группе, как когда-то, когда
зачем-то понесло меня в Таиланд, не по жесткому графику туристического
конвейера, а сам и неспешно, как путешествовали когда-то. Может быть, даже
пешком пойду я по этой прекрасной стране, что зовется нашим будущим, по
такой вот живой теплой траве, впитывая в себя улыбки людей, облака и
приветствия автоматических черепах, что ухаживают за газоном.
"Простите, - сказала мне оранжевая черепаха, и я вздрогнул от
неожиданности, - газонокосилка два-двенадцать, разрешите я объеду вас?"
"Обожди, черепаха. Скажи мне, ты счастлива?"
"Я очень сожалею, но я не понимаю вашего вопроса. Разрешите мне продолжать
работу?"
"Продолжай, - сказал я. - Если ты не понимаешь вопроса, ты уже счастлива.
Ты мудрая черепаха, и я желаю тебе многих лет беспорочной службы".
Должно быть, я казался газонокосилке довольно странным существом, потому
что она неуверенно посмотрела на меня своими объективами, даже выкатила
их, чтобы получше рассмотреть меня, но не нашла, с чем сравнить в своей
памяти болтливого двуногого, и, деловито зажужжав, двинулась дальше.
Кто знает, подумалось мне, а не была ли эта встреча неким
предзнаменованием? Не будут ли так же смотреть на меня в тягостном
недоумении люди? Какие сомнения, какие воспоминания. ...Все давно решено,
все сомнения развеяны, на все вечные вопросы найдены вечные же ответы, а
это живое ископаемое все задает нелепые вопросы, вопросы, давно потерявшие
всякий смысл.
Нет, это чепуха, какая-то гаденькая перестраховка. Все те, кого я пока
встретил здесь, были людьми чуткими, благодарными, лишенными древней
автоматической неприязни к чужаку.
В прежней своей жизни - я поймал себя на том, что так и подумал "прежней
жизни" - я не очень жаловал родственников. Никак я не мог заставить себя
часами улыбаться какому-нибудь дебилу только потому, что приходился он
племянником какой-то тетки, которой я не видел сто лет и нисколько от
этого не страдал.
Но теперь я твердо решил, что повидаю всю свою родню, всех своих
родственников в двадцать втором веке, пусть даже дальних. Говорить нам,
конечно, будет не о чем: а, дедушка, как вы? Привыкли? О, да, вполне,
летаю даже, комбинезон вот завел себе переливающийся. А вы как? Спасибо,
ничего. С Марса вот только прибыл...
О господи, что мне было делать с моей фантазией. Не бог знает, какая
мощная, не бог знает, какая оригинальная, но неутомимая, как бывший мой
сосед по Дому ветеранов Иван Степанович в своей борьбе против китайских
реформистов и советских кооператоров. Зачем-то я явственно увидел его
перед собой с пачкой газет под мышкой. Огромного, несокрушимого. Он
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг