небе никогда не появляется ни облачка. У нас свои проблемы и свои заботы.
Об одной - о проблеме страдания - я уже упомянул. Но есть и другие... Но
это наши проблемы и наши заботы. Они есть, и они будут всегда, потому что
полное самодовольство означает паралич ума и души. Совершенство - это
абсолютный нуль, при котором прекращается всякое движение. Оно равнозначно
смерти".
"Вы пользуетесь словом "душа"?" - спросил я.
"Друг Владимир, я не ожидал от тебя такого вопроса. Во-первых, мы же очень
близкие родственники, гораздо ближе, чем может показаться. Я уже успел
кое-что выяснить. Можешь ли ты представить, что твоя правнучка,
всего-навсего правнучка, жива, ей сейчас сто сорок два года. И говорим мы
не на другом языке. Понимаешь же ты язык Пушкина, Карамзина, Шекспира,
Софокла, Гомера? Наоборот, милый друг Владимир, мы знаем о душе многое
такое, что вам и не снилось. Она для нас не только... но стоп, я опять
увлекаюсь. Я оставляю тебя одного, дорогой друг, ибо мы отдаем себе отчет
в громадности решения, которое тебе предстоит принять. Весь мир наш ждет
его, твоего решения. И каково бы оно ни было, твое решение, мы воспримем
его с душевным весельем, потому что по нашим понятиям свободное решение
священно, его надлежит уважать и ему надлежит радоваться. Ведь в конечном
счете весь прогресс рода человеческого сводится к увеличению выбора.
Подумай сам, друг Владимир. Наши косматые предки выбора не имели, инстинкт
посылал их в погоню за зверем, потому что нужно было набить брюхо.
Инстинкт заставлял хватать первую попавшуюся подругу жизни и тащить в свою
пещеру. У раба тоже выбор был невелик: можно было служить господину или
подставлять спину и зад под бичи из сыромятной кожи. И у средневекового
крестьянина, не говоря уже о крепостных, выбора не было. Не больше, чем у
кирпича, из которого сложено здание.
И лишь постепенно, помаленьку, платя огромную цену, начал человек
приобретать свободу выбора, ту самую, которой мы теперь так гордимся и
которую ценим превыше всего.
Твой выбор пока ограничен: остаться или возвратиться. Но если ты решишь
остаться, возможности выбора расширятся для тебя тысячекратно.
Прости, друг Владимир, за длинную речь, есть, есть у меня такая слабость...
Через час начинается суд над Сергеем и Софьей. Ты можешь присутствовать, а
можешь и не прийти".
Я ухмыльнулся. Теперь уже я чувствовал свое превосходство.
"Ты, очевидно, шутишь?" - снисходительно спросил я.
"В каком смысле?"
"Неужели ты хоть на мгновенье мог подумать, что я буду валяться на этом
сверхкомфортабельном ложе и почесывать спокойно задницу, когда мою
прапра... моего милого потомка судят только за то, что она ринулась на
помощь деду?"
"Браво, друг Владимир. Мы ждем тебя ровно через час в малом зале станции".
"Кто-нибудь придет за мной?"
"Неужели мы позволим тебе заблудиться? Вот, одень на руку".
Он протянул мне нечто вроде часов-браслета. Но не форма потрясла меня, в
конце концов мы уже привыкли к разным часам. Нет, в правом верхнем углу
циферблата светились цифры, которые заставили меня вздрогнуть, как от
электрического разряда: 8. 7. 2173. Ничего себе дата! Да, конечно, я уже
знал, верил, понимал, что произошло невероятное и невообразимое, что я
перемахнул через двести почти лет. Я напрягал ум в отчаянном усилии
осознать, удержать в нем неосознаваемое и неудержимое. А тут на будничном
циферблате так буднично, так привычно светятся будничные четыре циферки:
две тысячи сто семьдесят три.
"Инфо подаст тебе сигнал, что пора на суд, и если ты не будешь знать
дороги, - может, ты отойдешь от станции, - прибор подскажет тебе, как
вернуться. До свиданья, друг Владимир, и прости, что я непристойно
серьезен, но сердце мое сжимается при мысли, что тебе предстоит решить".
"Прости, Прокоп, я все время хотел спросить тебя. Ты говоришь, суд. У вас
есть преступники?"
"Да, друг Владимир, их мало, но они бывают. Какие-то сдвиги в генах,
какие-то сбои в гормональной системе, и у человека появляется
агрессивность, тяга к насилию".
"И что вы делаете с такими?"
"Если такой человек еще в состоянии решать - я говорю "еще", потому что и
агрессивность и жестокость, по нашему убеждению, - это болезнь, - мы
предоставляем ему выбор: или психокорректировка, делающая его нормальным
существом, или изоляция от общества". "А что такое изоляция от общества?
Тюрьма?" "О, это опять целая гамма выбора, потому что и преступник имеет
право на выбор. Он может выбрать поселение в изолированной колонии, где
живут такие же преступники, нечто вроде заповедника для злых и агрессивных
людей, любящих и злобу и агрессивность. Он может отправиться на поселение
на какую-нибудь необитаемую планету. Или выбрать тюрьму". "У вас есть
тюрьмы?"
"Конечно, но их выбирают, говорят, реже всего". "А если преступник
действительно болен?" "Если он не может принять взвешенного решения, по
приговору суда он подвергается психокорректировке".
"А как это делается?"
"Если ты останешься, друг Владимир, ты сможешь увидеть это сам. Но суть не
в технике. Вы уже тоже, наверное, догадывались, что уровень культуры
общества определяется, в сущности, чрезвычайно просто. Уровень культуры -
это соотношение двух сил - древних инстинктов и коры больших полушарий.
Чем сильнее инстинкты, тем ближе человек к животному. И наоборот. Очень,
очень многое можно проследить, рассматривая инстинкты. Допустим, тяга к
богатству. В сущности, это то же стремление самца или самки занять в стаде
доминирующее положение, только сила и храбрость заменяются другим
атрибутом власти - богатством".
"А для чего власть? Властолюбие?"
"Альфа в стаде или стае всегда имел больше пищи, а стало быть, больше
шансов выжить".
"А стремление выделиться, хвастовство?"
"То же самое, что павлиний хвост или удары в грудь гориллы. Вот какой я,
смотрите все! И так все. Злоба, зависть, жадность, подлость. Все, что
нужно выкорчевывать в себе, пропалывать... Прости, друг Владимир, мы
заболтались, мне сейчас нужно идти, мы скоро увидимся..."
Он обнял меня, сжал в объятиях и торопливо вышел. А я... Не думал я, что
окажусь на старости лет в гуще такого боя. Казалось, давно уже у меня
белый билет, давно уже освобожден от воинской повинности. Да и какой из
человека воин в восемьдесят лет. Ан нет. Опять попал на войну, да еще на
какую! С одной стороны шли на меня приступом земные родные воспоминания.
Встала из небытия Наденька моя незабвенная, смотрела на меня из бесконечно
далекого своего далека, но не звала к себе, лишь улыбалась, махала
приветственно ручкой.
"Как ты, старчик мой?" - услышал я ее голос. А может, и не услышал,
почудилось мне. Но кто знал, что здесь чудилось и что могло в
действительности случиться. И дочку увидел. Эта, как всегда, торопилась,
губки сжаты упрямо, всегда готова к сражениям, экая, право, сражательница.
И вас, милые друзья моих закатных лет, увидел. И не звали вы меня к себе,
не требовали, возвращайся, мол, предатель, обратно. И будто бы радовались
даже за меня. Ну, мы, мол, не сподобились, так хоть ты. Промелькнуло перед
мысленным моим взором старинное изречение: чтоб сочувствовать, достаточно
быть человеком. Чтоб сорадоваться, нужно быть ангелом.
Ефим Львович трубно высморкался и долго не отнимал обширный свой платок от
лица, не хотел, наверное, чтоб увидели его слезинки, старый художник. А
Анечка не стеснялась, слезы так и катились по ее щечкам, и, влажные, они
казались совсем молодыми. Милая Анечка...
Константин Михайлович громко вздохнул и несколько раз молча кивнул.
- А с другой стороны, - продолжал Владимир Григорьевич, - наступал на меня
новый век, нестерпимо щекотал тайнами, вот реши - и раскроются они тебе.
Реши - и сбросишь дряхлую морщинистую оболочку, как змея кожу. Арфу в
руки, нимб на голову - и дуй себе по векам неведомым.
И опять грустно мне стало. Опять летели качели к знаку минус. Уж больно
неравные силы были в странном этом сражении. Три-четыре фигурки машут
издали, машут ли? И если машут, с какого света? А рядом живой
торжествующий мир.
Ах, неравные то были силы. Несколько кавалеристов, да и то скорее
донкихоты на своих росинантах, простите за сравнение, а перед ними
танковый вал. Люки открыты, танкисты высунулись, смеются, пальцами
показывают: видели, мол, когда-нибудь таких воинов? Даже не стреляют,
моторы заглушили и пари заключают, какая лошадка первая споткнется или
падет от дряхлости.
Да, неравные были силы в этом сражении... Я выскочил на улицу. Странно
как-то волновал меня травяной газон. Какие-то древние, дожизненные
какие-то воспоминания поднимал из глубин видовой памяти. Медленно я
опустился на колени и уперся руками в эту ухоженную кем-то траву. Она была
теплой, трава нагрелась за день солнцем, и был зеленый ковер упругим и
живым.
В той, земной жизни, я видел такие газоны. Помню, был как-то раз на одной
начальственной даче подмосковной. До этого только в книгах читал: мол,
настоящий английский газон получить очень легко, для этого нужна лужайка,
газонокосилка и двести лет ухода.
Ну, не знаю уж, сколько лет и кто именно ухаживал за той начальственной
травкой за высоким забором, - впрочем, меняется только начальство, дачи
остаются, но показалась она мне необыкновенной. Подошел к хозяйке, не
помню, конечно, как ее звали, но лицо запомнил, надутенькая такая была
особка, но с демократической косметикой. "У меня, - говорю, - просьба". -
"Слушаю". - "Разрешите мне снять ботинки и босиком по вашему газону
побродить". Сказал и вижу - вмастил. Надутость вся побоку, расплылась в
улыбке: "Сделайте, - говорит, - одолжение".
Кругом гости собираются, ведут литературно-политические важные разговоры,
в воздухе дымок сизоватый и аппетитный от жарящихся шашлыков, а я все
милуюсь с травкой. До сих пор помню ее мягкую и упругую ласку.
Вот такая же трава, только не дачная заплатка, а целые поля, окружала меня
на хроностанции. Я шел по траве и не пытался вмешиваться в битву, что шла
в голове, в сердце, в печенке, селезенке и даже суставах.
Потому что - удивительное дело! - жалкое войско моих воспоминаний все еще
не сдалось. Вместо того чтобы благоразумно поднять белый флаг, оно снова и
снова упрямо ползло на смехотворный и обреченный штурм превосходящих сил
противника, как принято говорить в военных сводках. И шла, шла нелепая
битва, и ничего я не мог сделать.
Да и как я мог вмешаться в битву, когда участвовали в ней пусть и неравные
армии, но каждая во сто крат сильнее меня. Я шел и шел, дошел до рощицы.
Если и сосенки стояли спокойно, они в битве не участвовали, и я
прислонился к светло-коричневому, почти янтарному, пахнущему смолой,
бугристому стволу сосны и спросил: "Что же делать?"
Вокруг - ни души. Никого не стеснялся. Да и на глазах у толпы готов я был
кинуться за советом к кому угодно.
"Как что? Решай", - скрипнула сосна. Черт-те знает что за мир. Может,
здесь и деревья разговаривают.
"Конечно", - ответила моим мыслям сосна, и в то же мгновенье часы на руке
четко сказали: "До начала суда десять минут. Ровно столько, сколько вам
нужно, чтобы дойти".
Я повернулся к станции.
8
"Уважаемые друзья, - сказала полная дама в белом костюме, - сегодня по
жребию роль обвинителя выпала Жоао".
"У нас нет профессиональных прокуроров, - пояснил тихонько Прокоп, который
сидел рядом со мной. - Когда человек слишком часто обвиняет ближних, у
него это может войти в привычку, а мы таких привычек не любим".
Жоао оказался смуглым мускулистым пареньком. Впрочем, в "пареньке" я не
был уверен. Вполне могло статься, что ему лет пятьдесят, а то и сто, иди
разберись в этом сумасшедшем мире. Но эта зыбкость, неопределенность
впечатлений не смущала меня и не тяготила. Наоборот, она была мне приятна,
словно я сидел в театре и смотрел необыкновенный спектакль. В театре ведь
не думаешь: а сколько лет вон той актрисе, что играет девочку, а что за
человек вне сцены герой-любовник, какое кровяное давление у благородного
отца. Может, это во мне профессиональный театрал говорил, но только следил
я за судом, затаив дыхание.
"Друзья, - сказал Жоао, - я чувствую себя крайне неловко. Я должен
обвинять людей, которых люблю и уважаю..."
"Почему неловко? - прервала его дама в белом. - По-моему, обвинять
по-настоящему может именно тот, кто любит, знает и уважает обвиняемого".
"Давайте не увлекаться банальностями", - буркнул кто-то из зала, в котором
собралось человек двадцать.
"Не надо бояться банальностей, - улыбнулась дама в белом, - банальность -
гарантия общепризнанности того или иного положения, а суд должен иметь
дело только с общепризнанными положениями. Эрго - суд должен быть
банальным".
"Браво, Эльжбета, - крикнул тощенький Гурам Шенгелия, - прекрасный
поворот!"
"Поворот, разворот, отворот, - покачала головой Майя Иванец, с которой
меня уже знакомили, - эдак мы никогда не вынесем приговор".
"Майя Иванец", - подсказал мне Прокоп.
"Да, я помню", - сказал я. Какой-то несерьезный был суд, похожий скорее на
пикировку друзей.
"И все же, друзья, - вздохнул Жоао, - судить Софью и Сергея нужно. Они
совершенно самовольно, ни с кем не согласовав, ни с кем не
посоветовавшись, ни у кого не спросив разрешения, совершили пробой. Мало
того, что каждый пробой пожирает огромное количество энергии, существует
твердое правило, которое требует координации пробоев, совершаемых на нашей
станции и на станции в Хараре. Потому что, как все вы знаете прекрасно,
два пробоя, совершаемых одновременно, могут вывести из строя... Не буду
продолжать, так как, к сожалению, пока что мы не имеем права сообщать
нашему гостю никакой конкретной информации, в том числе принципы и детали
хроноскопии.
Мало того, Соня и Сергей отправились в тысяча девятьсот восемьдесят шестой
год совершенно неподготовленными".
"Ну, насчет "совершенно" - это явное преувеличение", - покачал головой
сухой высокий человек в красных шортах и красной рубашке.
"Бруно Казальс, - прошептал Прокоп, - старший хроноскопист. Сегодня он
адвокат".
"Вы их что, назначаете? Обвинителей, защитников..." - прошептал я.
"Нет, мы бросаем жребий. Перед самым судом. Человек, даже подсознательно,
не должен заранее готовиться ни к роли прокурора, ни защитника, ни судьи".
"Не знаю, преувеличение или нет, - сказал Жоао, - но Сергей сам
рассказывал, что, уже оказавшись в двадцатом веке, они сообразили, что не
изготовили и не захватили с собой денег..."
"Денег?" - спросил из зала тощенький Гурам.
"Денег. Да, денег. Может, ты не знаешь, что это такое?"
"Забыл", - покраснел Турам.
"Ты стажер, - сказал Жоао, - ты хочешь стать хроноскопистом. А для этого
прежде всего ты должен быть историком".
"Сегодня у нас конкурс банальностей", - буркнула Майя Иванец.
"Майя, не мешай", - сказала Эльжбета, которая, как я уже понял, исполняла
роль председательствующего.
"Так вот, стажер, деньги - это особые знаки, которые служили..."
"Вспомнил", - сказал красный как рак Гурам.
"Итак, - продолжал Жоао, - они отправились в двадцатый век в Москву без
денег, что само по себе совершенно недопустимо..."
"Как называлась ваша денежная единица? - спросил шепотом Прокоп. - Я, как
Гурам, забыл, представляешь..."
"Рубль".
"Спасибо".
Сообразив, что они не имеют денег, Соня и Сергей все же направились в
магазин и совершили двойное нарушение правил хроноскопии: они использовали
приемы, недоступные аборигенам, и нарушили их законы.
"Пусть лучше Сергей расскажет, что произошло в магазине", - предложил
адвокат Бруно Казальс.
"Хорошо, - согласился Жоао. - Сергей, расскажи".
"До сих пор не понимаю, как у нас с Соней вылетели из головы деньги. Тем
более что все равно мы должны были приготовить одежду. Когда мы решились
на пробой, я попросил хронокомпьютер подобрать нам стандартную одежду для
двух молодых людей в Москве летом тысяча девятьсот восемьдесят шестого
года. Что стоило заказать еще и денег... Но я был как в тумане..."
"Почему?" - спросил адвокат в красных шортах, закидывая длинную волосатую
ногу на другую.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг