говорила, она котенок. И сердится она не на него, а на себя, лапка его
бедненькая. В сердце образовалась дырочка, оттуда ударил обжигающий фонтан
нежности, и он в изнеможении опустил голову на ее плечо.
А она вздохнула прерывисто:
- Господи, и что ты навязался на мою голову! Шла бы за того капитана, жила
бы сейчас на Камчатке, самая красивая женщина гарнизона. И сам полковник
пригласил бы меня на тур вальса, как в "Анне на шее"...
Дома Леночка сбросила с себя туфли так, что они шмякнулись о стенку, и
закричала:
- Ма-ать!
На крик выскочила маленькая худенькая женщина в очках. Наверное, подумал
Юрий Анатольевич, Ленина старшая сестра.
- Здравствуйте, - сказала она. - Я - Ленина мама. Кира Георгиевна.
- Моисеев Юрий Анатольевич. Я работаю с вашей дочерью...
- Я знаю, - несмело улыбнулась она, протягивая руку. Глаза у нее были
какие-то испуганные, и она смотрела на дочь, как собака на хозяина. -
Леночка мне рассказывала о вас.
- Обед есть? - строго спросила Лена.
Юрию Анатольевичу вдруг подумалось, что сейчас Кира Георгиевна станет по
стойке "смирно" и рявкнет:
"Так точно, товарищ сержант".
Но Кира Георгиевна не вытянулась во фрунт, а, наоборот, втянула голову в
плечики:
- Ты ведь не предупредила... Я только что пришла с работы.
- Ну конечно... - Лена иронически поджала губы, и лицо ее сразу стало злым.
- Да я сыт совершенно, - торопливо пришел на помощь Юрий Анатольевич.
- Нет, нет, вы не беспокойтесь, я сейчас что-нибудь соображу... Полчаса -
и все будет на столе.
Юрий Анатольевич остался один с Леночкой и осторожно присел на жесткую
тахту, крытую ковром, который спускался со стены. Ему было неловко. Должно
быть, Леночка почувствовала что-то, потому что сказала:
- Ей это нравится.
- Что нравится?
- Когда я с ней... так...
Юрий Анатольевич пожал плечами. Опять мелькнула полоска стылой воды. Его
родители жили в Риге, виделись они с сыном нечасто, раз или два в год, но
любили друг друга нежно. Но, может, это у них игра такая: ма-ать!
Смир-на-а! О господи, что за чушь лезет в голову.
- Ты прости, - сказала Леночка, - я тебе сегодня наговорила бог знает
что... Бывают такие дни, к ангелу, кажется, и то прицепилась бы.
- Что ты, котенок мой, я понимаю. Тем более я и не ангел. Я вот думаю: ты,
наверное, права. Действительно, чего я сижу в Доме ветеранов? Ни денег, ни
перспективы. Приятель предлагал в спортивные врачи податься. Велосипедная
команда. И платят побольше, и сборы, и поездки зарубежные.
Леночка внимательно посмотрела на него, словно взвешивала, что ей
следовало сказать.
- И ты... отказался?
- Да, - кивнул он. - По дурости. А ты чего?
- Что чего?
- Чего на Камчатку не поехала?
Леночка посмотрела на него, настороженно хмыкнула. Почудилась ей, видно,
некая опасность. Казалось, должен был Юрочка чувствовать себя безнадежно
виноватым, а он, видите ли, еще взбрыкивает.
- Прописку московскую терять было жалко, вот почему, - отрезала она. - И
потом, капитан только. Неужели я майора не заслуживаю?
Это ведь тоже в его огород камешек, подумал Юрий Анатольевич. Если и его
прикинуть на табель о рангах, он-то уж наверняка больше старшего
лейтенанта не потянет, а то и просто лейтенанта. Ни чина, как говорится,
ни должности. Не матрац даже, а тюфяк. По крайней мере, четко
птичка-синичка сформулировала.
Не получался у них сегодня разговор. То тянул привычно любовный двигатель,
сильно и ровно, то барахлили свечи, и начинал он работать с перебоями,
дергал.
- Леночка, можно накрыть на кухне? - робко спросила Кира Георгиевна,
выглядывая в дверной проем.
- Кухня не для еды, а для готовки, - сказала Леночка.
- Конечно, прости.
Леночка пошла на кухню, оттуда донесся свирепый стук тарелок, будто их
швыряли изо всех сил, и неясный шепот.
- Ладно, - донесся голос Леночки, и она появилась в комнате с тарелками. -
Мой руки.
* * *
И снова сидели они и слушали рассказ Владимира Григорьевича. Только вместо
врача смотрел на соседа Константин Михайлович. Конечно, говорил себе
Владимир Григорьевич, не стоило бы, наверное, подвергать бедную Костину
голову таким перегрузкам. Но и прятаться от него было бы некрасиво.
- Ты остановился, - сказал Ефим Львович, - на том, что стоял на зеленом
газоне перед каким-то зданием в своей пижаме.
- Костенька, - торопливо пояснила Анечка Константину Михайловичу, -
Володенька рассказывает о путешествии в будущее. Он только что перенесся
отсюда, из шестьдесят восьмой комнаты на полянку перед незнакомым зданием.
- Говорила она в точности так, как пересказывают дикторши перед началом
очередной серии многосерийного фильма содержание предыдущих эпизодов -
коротко и глуповато.
- Куда перенесся? - подозрительно спросил Константин Михайлович.
- В будущее.
- А... понятно, - удовлетворенно кивнул он, - так бы сразу и говорила, а
то: перенесся, перенесся:
Бедный, бедный Костя, подумал Владимир Григорьевич, куда, в какое
путешествие отправляется твой бедный разум... Трудно было ему снова
оказаться перед зданием хроностанции. И не только потому, что стояли между
ними чудовищным фортификационным валом почти двести лет, а потому, что
трудно, ах как трудно было связать больного Костю с миром, где забыли о
телесных и душевных недугах.
И все-таки нужно было возвращаться к хроностанции. И не только для того,
чтобы развлечь друзей необычайным рассказом, а чтобы привязать себя снова
к реальности двадцатого века, к реальности Дома театральных ветеранов. А
то ведь можно остаться в слепом полете, не зная, рде будущее, где прошлое,
где виденное, а где пригрезившееся. Уже, уже уходили в невероятную даль
милая порывистая Соня, нежная прапра-правнучка, терял четкие очертания
Сергей, тускнел невероятный Прокоп. Владимир Григорьевич сделал усилие,
оторвал взгляд от равнодушных Костиных глаз и начал рассказ:
- Знаете, друзья, что успокоило меня немножко? Газон и небо. Родная,
плотная, ухоженная травка пахла привычно, знакомо, а в высоком родном небе
привычно паслось стадо беленьких барашков. Банально, конечно, но,
наверное, сама банальность пришедшего мне в голову сравнения тоже помогла.
В сущности, мы зря ругаем постоянно банальность. Клише - якорь, который
приковывает нас к действительности. Не будь клише, мы бы все стали
глухонемыми, ибо подолгу бы думали, как выразить простейшие вещи. И не
было бы у нас вообще общего наименьшего знаменателя, потому что объединяют
нас, наверное, не палаты ума и фантазии, а понятная всем банальность и
клише.
Головокружение мое стихло, страх осел немного, и я даже улыбнулся двум
моим проводникам в будущее. И только я открыл было рот, чтобы сказать
приготовленную глуповатую фразочку "спасибо, что подвезли", как увидел,
что из здания спешит к нам невысокий человек в странном каком-то одеянии,
похожем на полупрозрачный комбинезон неопределенного, переливающегося
цвета. И то, что одежда была какая-то нарядно-эстрадная, а человек уже
немолод, и то, что торопился он к нам очень уж деловито, и комбинезон так
и вился вокруг его тельца радугой, все это заставило меня улыбнуться.
Ничто не возвращает нам так нашей самоуверенности, как комичность кого-то
другого.
Человек досеменил наконец до нас, проделывая на ходу одновременно массу
дел: он яростно, но не очень страшно грозил кулаком Сергею, пальцем -
Соне, улыбался мне и кричал:
"Русский? Инглиш? Франсэ? Дойтч? Итальяна?"
"Русский, конечно", - почему-то обиделся я.
"Почему конечно?" - спросил человечек по-русски, раскрывая одновременно
объятия и заключая меня в них. Ткань комбинезона была такой мягкой, что я
ее вообще не чувствовал, и пах человечек почему-то свежескошенным сеном.
А действительно, почему конечно? - подумал я, ответа не нашел и пожал
плечами. Но тоже как-то между делом, потому что человечек сжал меня в
объятиях, отстранил, чтобы лучше рассмотреть мое лицо, снова сжал и
рассмеялся весело: "Конец девятнадцатого?"- спросил он меня, смеясь. Тут
же, взглянув на Сергея, он опять нахмурился и показал ему маленький
нестрашный кулачок. Мне показалось, что и комбинезон отозвался на перемену
настроения - он потемнел и перестал мерцать. Но настроения у этого
человечка менялись мгновенно, потому что он уже опять смотрел на меня,
сиял восторженнейшей улыбкой, теребил меня, щупал, обнимал, отстранял и
даже поцеловал в нос.
Я стоял, разинув рот, как деревенский дурачок.
- Как стоял? - спросил вдруг Константин Михайлович.
- Как деревенский дурачок, - повторил Владимир Григорьевич.
- А... это другое дело, - удовлетворенно сказал Константин Михайлович. -
Абер дас ист ничево.
Владимир Григорьевич вздохнул, улыбнулся, закрыл глаза, чтобы лучше,
наверное, увидеть человечка в комбинезоне, и продолжал:
- Я просто не поспевал за этим человеком. Он все делал слишком быстро.
Какой конец? Какого девятнадцатого? А, вдруг сообразил я. Это он пытается
догадаться, из какого я времени. Я вдруг удивился: почему я из конца
девя-шадцатого? Телевизоров, правда, не было, но зато были Толстой и Чехов.
"Нет, - сказал я, - вы ошиблись почти на сто лет. Конец двадцатого".
"О, бедная моя голова, бедные мои органы чувств,- запел человечек,
воздевая руки к белым барашкам в небе и сотрясаясь от смеха, - как я сразу
не догадался: ваше одеяние, миль пардон, из... как это... синтетики?"
"Да", - кивнул я.
"Вторая половина двадцатого, старый я ослик! Кстати, правильно я говорю? Я
хочу говорить на русском языке второй половины двадцатого века".
"В общем, да. Но "миль пардон" - это скорее девятнадцатый или начало
двадцатого, когда в России высшие классы хуже или лучше знали французский.
И потом, говорят "старый осел", а не "старый ослик".
"Но у меня небольшие размеры. Я не могу быть полноразмерным ослом. Я
настаиваю на ослике".
"Ради бога", - согласился я. Человечек был мне приятен, и я готов был
согласиться на все ради него. Если ему непременно хотелось быть осликом,
ради бога! Первый шок уже начал проходить, место его занимало огромное
облегчение, какое-то пузырящееся возбуждение отпускника, только что
выбравшегося из тряского поезда на приморскую набережную. Да что осликом,
если бы человечек в комбинезоне захотел быть слоном или птичкой колибри -
пожалуйста!
"Да, да, да, да... - выстрелил он длинной очередью, и вдруг лицо его
исказила горестная гримаса, и мне даже показалось, что в глазах его
набухли слезинки. - Не-ет, я не ослик, не осел, я глупый ослище!
Глупейший, за-быв-чи-вей-ший ослище! Я не представился вам, не узнал
вашего имени, не поздравил вас с прибытием в двадцать второй век. - Он
отступил на шаг, торжественно наклоня голову. - Прокоп Фарда, ста семи
лет, начальник хроностанции. - Он наморщил лоб. - Простите, в ваше время,
знакомясь, сообщали свой возраст?"
"Никогда".
"Ах, да, да, конечно же. Это делали в газетах, и то в американских, о горе
мне..."
"Владимир Григорьевич Харин, семидесяти восьми лет, пенсионер, бывший
драматург".
"Мальчишка. Пенсионер? Вы жили в пансионе?" "Отнюдь нет. Я получал пенсию
по старости". "Минутенцию, минутенцию... Ах, да, пенсия! - Человечек с
силой хлопнул себя по лбу. - Ну, конечно, прялки-моталки..."
"Елки-моталки, если уж быть точным".
"Посмотрите на это существо! - оглушительно заорал Прокоп, и из здания
выскочило несколько человек. - Товарищ Владимир знает разницу между
прялками, моталками и елками. Один во всей Вселенной! - Он вдруг тихонько
засмеялся и смущенно потряс головой. - Товарищ Владимир, скажите мне
честно, я кажусь вам... гм... глупым? Только честно, хорошо?"
"Говорите просто Владимир. Товарищ Владимир - так у нас не говорят".
"Не увиливайте. Я похож на дурака?"
"Нет, - твердо сказал я. - Вы экзальтированны, но не глупы".
"Странно, - вздохнул Прокоп, - мама все время твердит мне, что я глуп. Она
называет меня... да, вспомнил: при-дур-ком".
"Мама? Сколько лет вашей маме?"
"Мама у меня еще довольно молодая женщина, ей без года сто сорок. Чего вы
улыбаетесь, Владимир? Вам смешно?"
"Мне смешно, что стосорокалетнюю женщину называют довольно молодой. У нас
она была бы долгожителем-рекордсменом. О ней писали бы, у нее брали бы
интервью, допытываясь, что она ест и сколько. А вы - довольно молодая. Как
же назвать человека моего возраста?"
"Как это все странно, - замотал головой Прокоп.- Когда читаешь - это одно,
а когда встречаешь живого человека - совсем другое дело. Откуда это
постоянное внимание к возрасту? А, - завопил он, - понимаю! Вы же еще в
плену глупых видовых рамок! Вы жили до семидесяти-восьмидесяти лет и потом
умирали. Да, да, я знаю, понимаю, но это так нелепо! Как вы вообще могли
жить в таких условиях?"
Я вдруг вспомнил одного старинного своего приятеля-литератора, милейшего,
в общем, человека, но похожего по своей экзальтированности на столетнего
Прокопа. Иногда мы приходили с ним обедать в Дом литератора, и Оскар - так
его звали - смотрел на немолодых вислозадых официанток и стонал от
восторга. "Посмотри, - дергал он меня за руку, - вот эта, рыженькая, боже,
какие глаза!" А когда приносили какую-нибудь еду, он закатывал глаза,
откидывал свой стул на две ножки и кричал на весь зальчик: "Нет, ты ел
когда-нибудь такую вырезку! Нет, ты скажи!"
Прокоп смотрел на меня и кивал головой:
"Да, вы жили в печали: над вами веял скорый конец..."
Не знаю почему, но вдруг я рассвирепел:
"Может, он и веял, но ни в какой печали мы не живем, дорогой Прокоп. Жили,
умирали, и ничего, как видите, миллионов пять лет в виде гомо сапиенса
отмахали. И кое-что успели за это время сделать. И с деревьев слезли, и
огонь приручили, теорию относительности придумали, дома престарелых и
телевизор".
"Как вы говорите, дома престарелых? Что это, друг Владимир?"
"Говорят, животные всегда прячутся, когда чувствуют скорый конец. Мы этот
инстинкт утратили и создали особые дома для стариков. Не самые веселые,
конечно, заведения, но ничего, что поделаешь".
"Да, да, да, да, все-таки годы сказываются, черт бы их побрал! Конечно,
милый Владимир, конечно. Вы были смелыми созданиями. Вы были, мы были.
Потому что мы стоим на ваших плечах. Владимир, познакомься. Эта девочка -
Майя Иванец, семидесяти двух лет, старший хроноскопист, а это тощенькое
серьезное существо Гурам Шенгелия, четырнадцати лет, наш стажер. Дети мои,
перед вами Владимир Григорьевич Харин, семидесяти восьми лет, из конца
двадцатого века".
Семидесятидвухлетняя девочка - она действительно походила лицом и фигурой
на двадцатилетнюю девчушку - обняла меня и осторожненько, как бесценный
музейный экспонат, передала в руки худенького мальчонки, которому место
было явно не на хроностанции, а в детском саду.
"Еще раз, добро пожаловать, - сказал Прокоп. - Сейчас я отведу вас
отдохнуть с дороги - правильно я говорю? - а потом будет суд!"
"Суд?" - изумился я. Вот оно, оказывается, как развлекаются наши потомки.
"Да, суд, - твердо, но печально сказал Прокоп. - Мы будем судить Соню и
Сергея".
"За что?"
"За самовольный временной пробой".
"О боже, - я недоверчиво покачал головой, - и что же им грозит?"
"Не знаю. Суд решит".
"Но все-таки, я ведь чувствую себя в большой степени виновником их...
проступка".
"Ты ни при чем, друг Владимир, тебя судить не будут, но вон, видишь, идет
Соня. Она хохочет, негодное существо, что-то рассказывает Эльжбете. Не
похоже, чтобы она очень боялась суда, поэтому успокойся".
Всю жизнь, милые друзья, жил во мне синдром гостиницы. Так я называл
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг