будто ничего необыкновенного не произошло, просто вернулся он, допустим,
из командировки.
- Да все нормально, но... мы уже совсем решили, что...
- Что я... тово?..
- И не... тово, как ты выразился, и не не тово... Где ж ты был?
- У знакомых, то есть, правильнее сказать, у родственников, - как-то
неопределенно и совсем не похоже на себя хихикнул Владимир Григорьевич.
- Ну, ты даешь, - покачал недоверчиво головой художник. - Тебя все ищут,
Юрочка с лица спал, Анечка ходит с опухшими глазами, старший лейтенант
Кравченко снимает со всех показания, посылает радиограмму твоему Сашке на
край света, а ты - у знакомых и родственников! Ты что, позвонить не мог?
Ефим Львович знал, что следовало ему возмутиться, потому что это
действительно было невероятным свинством со стороны Володи, знал, что не
следовало так легко прощать людей за бездумный эгоизм, но никак не мог он
наскрести в себе негодования, расплывался вместо гнева в неудержимой
улыбке и смаргивал с глаз непрошеные слезинки.
- Да, конечно, - повесил голову Владимир Григорьевич, - ты прав, Фимочка,
нехорошо получилось, но, понимаешь... - Он вздохнул. - Так уж вышло...
- Что ж я стою, старый дурак, ты кого-нибудь уже видел?
- Не-ет.
- И дуэт не видел? Они, по-моему, в своей ложе у проходной.
- Нет.
- Как же ты прошел?
- Так как-то... - Владимир Григорьевич виновато развел руками и улыбнулся
смущенно. - Даже не знаю...
- Иди к себе, а я побегу скажу Анечке и Юрию Анатольевичу.
Ефим Львович ринулся вперед, а Владимир Григорьевич юркнул в шестьдесят
восьмую комнату. Невообразимо знакомой была она, эта комнатка, каждый
квадратный сантиметр ее мебели, стен, пола, потолка изучен-переизучен,
тысячекратно ощупан был взглядом, когда прикован был Владимир Григорьевич
к кровати, от лошадиной морды, подобие которой образовывали древесные
прожилки на правой дверце шкафа, до еле заметной трещинки в синей вазочке
для цветов, что стояла на столе.
И даже вмятина на застеленной постели Константина Михайловича - режиссер
любил полежать - была знакомо четкой, как форма для отливки.
Что для молодого человека все эти детали? Так, ничего не значащий пейзаж,
проносящийся за окном поезда. Его поезд давно уже замедлил ход, еле полз,
в любое мгновенье вообще мог остановиться, и любая никчемная трещинка на
стене могла стать последним образом уходящего мира.
Когда он лежал после инсульта, и глубочайшее тихое отчаяние намертво
вцеплялось в него, выдавливало из сердца и головы волю к жизни, когда
впереди не было ничего, кроме неминуемого черного провала, и непонятно
было, зачем идти, когда все равно поджидает тебя эта бездонная пропасть;
когда не от кого было ждать спасательного круга - и бросить некому, и нет
вообще таких кругов, - тогда помогала ему эта комнатка. Лошадь косила на
него одним глазом и, казалось, подмигивала: ничего, старик, ты дышишь -
радуйся. Видишь трещинку на вазе - значит, жив, и будь за это благодарен.
И поднимался, поднимался он медленно из темных глубин депрессии, мрак
помаленьку истончался, уходил, и Владимир Григорьевич чувствовал, как
кто-то одну за другой снимает холодные гирьки с его сердца.
А когда нашел в себе силы улыбнуться, впервые за долгие недели, то сказал
лошади: "Спасибо".
Лошадь не заржала, но, казалось, понимающе кивнула.
Все было донельзя знакомо - многомесячным служила для него эта комнатка
миром, и вместе с тем приобрела она сейчас, после возвращения оттуда,
налет нереальности. Не целым, замкнутым миром она была, а лишь крохотной
частицей большого, настоящего мира.
- Во-ло-денька! - раздался крик, и от двери к нему метнулась Анечка,
обняла своими легкими лапками. - Во-ло-день-ка, ми-лый, - не то причитала,
не то всхлипывала.
Она прижалась к нему, мотала оранжевой своей головой, и были эти простые
движения удивительно красноречивы: нет, не может быть, не отдам, нет.
Щекочущая, томительная, забытая нежность сжала его сердце. Он положил
осторожно руки на ее худые костлявые плечики и поцеловал в волосы,
стараясь попасть в двигавшуюся цель.
Анна Серафимовна, Анечка, смешная девочка-старушка, круглые глазки,
представляете, мальчики, - если б знала она, что и вернулся-то он в
основном из-за нее... Ну, может, и не в основном, но тем не менее... И
если б знала, где он был и что за подарок для нее лежит в правом кармане
его пижамы. Но потом, это потом.
- Володенька, милый мой. - Анечка отошла от него на шаг, чтобы удобнее
было смотреть на него. Глаза ее влажно сияли, и улыбка медленно
поднималась вверх от накрашенных губ.
- Анечка, - прошептал он. - Анечка... - Всю жизнь имел он дело со словами.
Это был материал, с которым он работал. Выскакивали они из него легко,
будь то в разговоре или в стуке пишущей машинки, пожалуй, даже слишком
легко подчас, но сейчас он вдруг почувствовал, что не может нащупать в
себе нужных слов, чтобы донесли они до этой старушки-девочки переполнявшие
его чувства. А может, и не было вообще слов, чтобы могли они точно
выразить эту странную смесь, в которой была и нежность, и теплый огонек,
что начинал греть его при мысли об актрисе, и сожаление о чем-то, и
горький сухой привкус старости.
Она нашла на ощупь своей рукой его руку и несколько раз провела ладошкой.
Удивительно, как некоторые женщины умеют чувствовать, когда нужно
спрашивать что-то, а когда нужно промолчать. Он вдруг увидел своих
родителей. Отец в расстегнутом кителе - он только что приехал с фронта, из
своего полевого госпиталя, где был хирургом, целовал мать жадно,
запрокидывая ее в своих руках. А мать, задыхаясь, смеялась, плакала и все
бормотала:
"Гри-и-ша..."
А он и сестра, на год моложе его, смотрели на них сквозь щелку неплотно
притворенной двери, и было им смешно и даже как-то стыдно, что такие
старые люди целуются, как маленькие. Сколько же было этим старым людям
тогда, за год до революции? Лет по тридцать? Почти на полвека меньше, чем
ему сейчас. Боже, подумал он, неужели я действительно прожил такую
длиннющую жизнь, это же невероятно - семьдесят восемь лет! Но
невероятность и длина была только в цифрах, потому что никакой невероятной
длины он не чувствовал: промелькнула целая жизнь так быстро, что не успел
он ни в чем разобраться, ничего не успел понять...
Они услышали легкий кашель, и Анечка пугливо отскочила от него.
- Простите, - сказал Юрий Анатольевич, - я не знал...
- Доктор, - сказал Владимир Григорьевич, - Юрий Анатольевич... Юрочка... -
Он произнес слово "Юрочка" машинально, спутал на мгновение поток слов в
голове с речью и смутился было, но Юрий Анатольевич, казалось, ничего не
заметил. Он улыбался светло, и губы никак не могли занять определенного
положения: и так складывались, и эдак.
- Умница, - сказал Юрий Анатольевич.
- Умница? Это я-то?
- Вы. Вы очень хорошо сделали, что вернулись. - Он несколько быстро
моргнул и шумно высморкался в красный платок. - Здесь все-таки уход...
Уход... Если бы они только знали, что такое настоящий уход... Разве в этом
дело, разве ради ухода он вернулся сюда? И если б знали они, что променял
он на встречу с ними. Может, он и безумен, что сделал такой нелепый выбор.
Наверняка безумен, если позволил маленькой гирьке перевесить огромный
сияющий груз, но человек - не пробирная палата, у каждого свой набор гирек
и разновесов. Собственно, этот набор, наверное, и определяет личность, и
составляет свое "я". Владимир Григорьевич почему-то вдруг ясно увидел
маленькую деревянную подставку с несколькими бронзовыми гирьками, каждая
немножко больше соседней, так, что образовали они нечто вроде ступенек.
Где же стояла эта подставка? А, конечно, в столовой, на мраморной темной
плите огромного буфета.
Да, у каждого свой набор гирек. И, стало быть, оранжевые Анечкины
волосики, налитые доверчивой теплотой глаза, робкое прикосновение ее руки,
Юрочка, похожий на большого ребенка, когда крадется по коридору в комнату
старшей сестры, вездесущий художник Ефим Львович, сосед Костя, чьи вспышки
беспричинного гнева только он умел погасить - стало быть, в его палате мер
и весов они перевешивают все остальное. А может, и не безумен он. Разве не
научило его его путешествие, что никогда не нужно торопиться прихлопывать
человеку на лоб самоклеющиеся ярлыки: дурак, сумасшедший.
- Как вы себя чувствуете? - спросил Юрий Анатольевич.
- Слава богу, на ногах.
- Вы без палочки?
Владимир Григорьевич привычно потянулся было левой рукой за палочкой, но
вдруг с нелепым испугом сообразил, что оставил ее там, откуда ее уже не
вернуть. Тоже потеря - трехрублевая аптечная палочка.
- Как видите.
- Молодец. Зайдите потом как-нибудь, измерим вам давление. Я побегу. Нужно
директору доложить, в милицию позвонить. Кстати, вернулись вы вовремя,
потому что уже собирались поселить на ваше место другого. Сами знаете,
какая очередь сюда.
Убежал Юрочка и не спросил даже, где он был. По-разному выражают люди свою
привязанность. Одни простирают руки и восклицают: ты для меня весь мир! А
другие промолчат, разве что спросят, какое у тебя давление.
И Анечка почувствовала безошибочным своим женским нюхом, что сейчас ему
лучше остаться одному, и Костя сидел, наверное, где-нибудь в саду и
вспоминал, сколько будет семью шесть, и Владимир Григорьевич занял свое
любимое место у окна. То место, откуда совершал свои смиренные путешествия
при помощи бинокля. Если б сказал ему кто-нибудь тогда, когда дрожали в
окулярах нежные резные листики молодой крапивы, что вскоре совершит он
совсем другое путешествие, путешествие, о котором не только друзьям
рассказать трудно, которое ему самому уже сейчас, через час после
возвращения, начинает казаться невероятным, он не поверил бы. Да что не
поверил, он бы даже плечами не пожал, мало какую глупость сморозить можно.
Он сунул руку в карман пижамной куртки и вытащил небольшой жесткий
прямоугольник. На плотном картонном листке с нарочито неровными краями
напечатано было по-английски, старомодным, в завитушках, шрифтом: Daniel
Dunglas Hume. И роспись чернилом через всю визитную карточку. Торопился
владелец карточки, автограф получился размашистым, даже кляксочка
маленькая сорвалась с гусиного пера. Анечка оценит сувенир. Поверит? О,
она-то как раз поверит. Она не загородит путь чуду ни крестным знаменем,
ни научным шлагбаумом. Анечка, милый друг...
А главный сувенир придется спрятать, никто не должен его видеть. Он обещал
никогда никому ни при каких обстоятельствах не показывать его. Он вытащил
из кармана карточку, небольшую карточку девять на двенадцать. Она упруго
пружинила в руках, и смотрели с нее на него лица: его, морщинистое, и юные
лица Сони и Сергея. Все трое улыбались. Карточка сияла, испускала ярчайший
свет, и улыбки не были неподвижными. Он смотрел на фотографию и видел, как
они поворачивали головы, видел, как Соня провела рукой, поправила густые
волосы, как Сергей почесал нос, как он сам крутит головой, не зная, на
кого смотреть.
- Соня, - прошептал он.
Девушка на фото повернула голову, посмотрела на него, не на него, стоящего
на фотографии рядом, а на него, сидящего сейчас у окна в комнате номер
шестьдесят восемь в Доме ветеранов, улыбнулась светло, нежно и печально и
прошептала явственно:
- Дедушка...
Никто никогда не должен был видеть эту фотографию, сделанную в двадцать
втором веке.
* * *
Директор, как всегда, промолчал, когда ему доложили о возвращении блудного
деда, покивал только головой, причем неясно было, что он этими кивками
хотел сказать. В милиции попросили, чтоб написали им бумагу, а то висит на
них Харин В. Г. Обитатели же Дома пришли, не сговариваясь, к выводу, что
лучше Владимира Григорьевича не расспрашивать, потому что, как заметил
веско и многозначительно Иван Степанович, после инсульта это бывает.
- Что бывает? - спросил Ефим Львович, которому почему-то стало обидно за
товарища.
- Выпадение памяти. Ам-не-зия.
Слово было солидное, ученое, обидеться на него было бы глупо, тем более
что дуэт согласно подтвердил:
- Он не помнит, - сказала Рита большая.
- Ему кажется, что он никуда не исчезал.
И все равно неприятен ему был этот надутый величественный индюк со своим
апломбом. Спроси его, который час, он тебе ответит так, как будто
одолжение делает, как будто один он знает тайну времени, один он к ней
допущен, и только по доброте своей готов снисходительно ею поделиться.
На третий день после возвращения Владимир Григорьевич сидел с Анечкой на
их любимой скамейке. Анечка привычно ворчала, что уже разгар лета, а
овощей дают мало, хотя Катька ее говорит, на рынке всего прорва.
Владимир Григорьевич в десятый, наверное, раз нащупал в кармане визитную
карточку, все никак не мог решиться. Что за дурацкая писательская привычка
- относиться к своим поступкам, как к картинам в задуманной пьесе: так их
прикидывать, эдак, примерять, искать связи с предыдущими эпизодами,
предугадывать возможные следствия. Но ведь не пьеса же это, такого и не
придумаешь, тем более что фантастику Владимир Григорьевич не любил и от
реальности никогда не отрывался. Реальность, какая она б ни была, всегда
казалась ему неизмеримо интереснее. Тем более, твердо сказал он себе, это
ж реальность.
- Анечка, - сказал он и достал из кармана картонный прямоугольник. - Вот,
это вам.
- Что это? - спросила с любопытством Анечка, беря визитную карточку. - Ой,
какая прелесть! Это же... такая редкость! Это настоящая его визитная
карточка? Где вы ее достали?
- Да, Анечка, настоящая. А вот эта подпись его.
- Настоящая подпись?
- Да, - Владимир Григорьевич глубоко вздохнул и добавил: - Он при мне
расписался.
- При вас? - спросила Анечка, и глаза ее стали совсем круглыми. И плыли в
них ужас и сострадание. Она хотела было что-то сказать, открыла несколько
раз рот, но не произнесла ни слова. Она все смотрела на него, не
отрываясь. Ужас уже успел вытаять из глаз, осталось только сострадание и
упрямая решимость: что ж, меня и это не испугает...
- Анна Серафимовна, - сказал Владимир Григорьевич, - боюсь, не надо быть
большим физиономистом, чтобы догадаться, что именно сейчас у вас в голове.
Так вот, милый друг мой, я еще не сошел с ума, во всяком случае не больше
остальных, и мистера Хьюма я действительно видел, да что значит видел,
разговаривал с ним, наблюдал за его невероятными трюками, и если вы
выслушаете меня, то сами сможете решать, правду ли я говорю.
- Володенька, милый, я ничего не хочу думать, вы здесь, и слава богу...
- Это длинная история, и я не уверен, хватит ли у меня пороху рассказывать
ее несколько раз. Поэтому я бы хотел, чтобы, кроме вас, были бы Ефим
Львович и Юрочка. Поговорите с ними, а?
- Конечно.
Анечка улыбнулась и кивнула несколько раз одобряюще, мол, ничего, ничего
страшного, пугаться нечего, и что бы он ни рассказал, все равно она будет
рядом с ним, потому что нельзя же менять отношение к человеку только из-за
того, что спутал он слегка фантазию и реальность. Мало ли кто что путает...
* * *
Сидели в комнате у художника. Сожитель его уехал на несколько дней к сыну,
и никто им не мешал. Владимир Григорьевич устроился в кресле, Юрий
Анатольевич подле него на стуле, а Ефим Львович и Анечка на двух кроватях.
- Давайте сразу договоримся, друзья: я ни в чем не хочу вас убеждать. У
каждого свой иммунитет к необычному. У одного он работает исправно,
безжалостно накидывается на все, что не укладывается в привычные рамки
привычного опыта, у других толерантность, выражаясь научно, к чуду повыше.
Так что относитесь к моему рассказу естественно, не насилуйте себя. Меня
вы не обидите. И если скажете: этого быть не может, а потому и не было, я
вас пойму. В отличие от вас, которые будут иметь дело лишь с моим
рассказом, я все это пережил, сам видел, осязал, чувствовал, но все равно
мотал упрямо головой и повторял: не может быть. Так что к вам претензий у
меня не будет, и ваш скепсис я заранее понимаю.
И потом мне бы хотелось, чтобы вы в любой момент прерывали меня, если у
вас появятся вопросы. Тем более что рассказ предстоит долгий. Договорились?
- Ты, Володя, торжествен, как на премьере, - усмехнулся Ефим Львович.
- Нисколько. Хотя, с другой стороны... Ну-с, ладно, поскольку все на свете
с чего-то начинается, эта история началась с того момента, когда ты, Фима,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг