ЗИНОВИЙ ЮРЬЕВ
ДАЛЬНИЕ РОДСТВЕННИКИ
ФАНТАСТИЧЕСКАЯ ПОВЕСТЬ
1
Шагов до окна было ровно восемь. Не размашистых, не быстрых, не
пружинящих, которыми он ходил - да что ходил - летал! - когда-то, а
шаркающих, неверных шажочков - последствия инсульта. Дистанция, конечно,
не совсем марафонская, но Владимир Григорьевич преодолел ее сегодня очень
недурно, даже не остановился ни разу и, очутившись на стуле у окна,
почувствовал смешную гордость - хоть выбрасывай вверх кулак жестом
спортивного триумфа. Он на мгновение так и представил себе многоцветную
гудящую чашу стадиона, а на гаревой дорожке себя, в своей вельветовой
пижамке: одна рука на палочке, другая горделиво поднята вверх.
Он слегка ухмыльнулся. То, что он еще мог шутить или хотя бы пытаться
шутить, было неплохо. Ей-богу, неплохо. Одна из немногих оставшихся
маленьких радостей. Точнее, причин для самоуважения. Еще точнее, последний
щиточек против давящей безнадежности последней финишной прямой.
Его семидесятивосьмилетнее немощное тело напоминало ему иногда медленно
тонущий корабль: еще одна пробоина, еще одна, отказывает рулевое
управление, заливает котлы. Покинуть судно он не может, как капитан. Но в
отличие от него этот вопрос не профессиональной этики, а цепей, которыми
он прикован к кораблю. SOS послать некому, да и не поможет никто, когда
вот-вот пойдешь ко дну, и остается только улыбаться. Хотя бы только
потому, что больше ничего делать не оставалось. Капитан, капитан,
улыбнитесь...
Владимир Григорьевич расчетливо зацепил палочку ручкой за спинку стула -
когда нагнуться, чтобы поднять упавшую палку - почти подвиг, поневоле
станешь расчетливым - и взял бинокль. И бинокль он поднял расчетливо,
правой рукой, левая у него после инсульта слабенькая, обхватил плотно,
чтобы не уронить, не дай бог. Вещи уже давно относились к нему с
оскорбительным пренебрежением: то и дело норовили выскользнуть из рук,
упасть, спрятаться.
Как и всегда, прикосновение руки к черному шероховатому телу бинокля было
чувственно-приятно. И оттого, что был это отличный прибор, легкий и
мощный, с двенадцатикратным увеличением. И оттого, что подарил его внук,
единственная родная душа в его сжавшемся, опустевшем мирке. Сашка купил
его в Гонконге, двадцать пять долларов, знал, чем порадовать деда.
Владимир Григорьевич ухмыльнулся. Кажется, астрономы и астрофизики до сих
пор не могут решить, сжимается ли Вселенная или раздувается в чудовищном
флюсе. С его вселенной, увы, дело обстояло проще. Она стремительно
сокращалась, черные дыры успели уже поглотить почти всех дорогих ему
людей, силы, здоровье. Что ж...
Он вспомнил о письме внуку, которое написал уже недели две тому назад и
все никак не решался отправить. Даже в конверт вложил, вывел почетче
адрес: "Константин Паустовский", штурману Александру Семеновичу Данилюку.
А отправить не отправил. Получилось письмо длинным, печальным и каким-то
плаксивым.
"Саша, - скажут внуку на его "Паустовском", - тебе письмо".
Или к штурману полагается обращаться на "вы"?
Внук неторопливо вскроет конверт - даже не глядя на обратный адрес, по
одному дрожащему стариковскому почерку сразу увидит, от кого письмо, -
куда торопиться, какие срочные вести может сообщить ему немощный дед?
Скользнет глазами и поморщится, что-то расхныкался дедуля. Жаль, конечно,
старика, да что ж поделаешь.
Немножко он, конечно, перехватывал в своем воображении. Перестраховывался.
И не скользнет торопливо взглядом Сашка по дедову письму и не поморщится.
Любят они друг друга. И именно поэтому не хотелось Владимиру Григорьевичу
лишний раз огорчать парня.
Не хотелось со стариковским эгоизмом перекладывать на Сашкины плечи свои
неизбывные печали. Да, плечики у парня атлетические - Владимир Григорьевич
живо представил его с гантелями в руках, с блестящими от юного пота
бицепсами и трицепсами, но каждому возрасту своя ноша. Одному - пудовые
гантели, другому - палочка с резиновым наконечником. Написать ему надо
просто что-нибудь забавное, легкое. Чтоб улыбнулся. Чтоб вспомнил деда и
его необременительную любовь. Главное - необременительную. Может, в этом
главный секрет любви - не дать ей превратиться в бремя, уберечь ее от
слова "должен"? Ну, например, написать Сашке, как он только что представил
себя на гаревой дорожке...
Чтобы удобнее было держать бинокль, он сложил на подоконнике несколько
книг стопкой. Наверху оказался Бальзак в воспоминаниях современников.
Книжка чем-то неуловимо напоминала самого великого романиста, каким он
представлялся Владимиру Григорьевичу: была она плотной, солидной, надежной.
Владимир Григорьевич вдруг вспомнил, как ездил когда-то в писательской
туристской группе в Таиланд. Зачем ему непременно нужно было мотаться
через пол земного шара в жаркий и влажный Таиланд, он не знал. Наверное,
главным образом потому, что попасть в группу было необыкновенно трудно, а
стало быть, и престижно. Он бегал, взъерошенный, по кабинетам, выпрашивал
какие-то унизительные характеристики, словно это не он покупал
туристическую путевку за свои тысячу триста кровных рублей, а ему
оказывали высочайшую милость. Потом он зачем-то заучивал совершенно
неудобопроизносимые фамилии таиландских политических деятелей, обмирая,
как школяр перед какими-то нелепыми и тоже унизительными собеседованиями,
с трепетанием сердца ожидал, что вот сейчас кто-нибудь из этих
буддоподобных собеседующих пронзит его своими оловянными глазками и
проскрипит ехидно:
"А скажите, товарищ Харин, почему вам вдруг понадобилось в Таиланд?"
Ответа на этот вопрос не было. Впрочем, его и не задали. А зря. Может
быть, тогда бы он остался в Москве и не мучился за тысячу триста рублей от
влажной духоты, а главное, от того, что, оказывается, зря он заучивал
имена таиландских министров. Таиландцы, как выяснилось, сами их не очень
твердо знали, и Владимир Григорьевич подозревал, что нисколько от этого не
страдали.
Не так почему-то было жалко денег, как усилий, потраченных на заучивание
этих имен. До слез было обидно. Сколько прекрасных и важных вещей не
сохранил он в памяти за свою жизнь, вещей, которые были бы ему
утешительной опорой на старости лет, а вот надо же - до сих пор крутятся в
голове эти многосложные таиландские имена.
Зато потом, после поездки, можно было бы в разговорах небрежно
вворачивать: помню, как-то раз в Бангкоке... Вворачивать, конечно, можно
было, по поводу и без повода, но Владимир Григорьевич уже в самолете
понял, что ни Таиланд вообще, ни Бангкок в частности его нисколько не
интересовали, что он просто поддался бараньему стадному чувству, презирал
себя за это, и в ровном плотном гуле четырех реактивных двигателей четко
различалось басовитое "идиот". И даже расстройство желудка, которое мучило
его в дороге, он воспринял с удовлетворением: правильно, так тебе и надо,
глобтроттер.
Зато теперь Владимир Григорьевич совершал путешествия кроткие, смиренные,
полные светлой печальной радости. Без характеристик и собеседований. И
совершал он их при помощи своей чернобокой призматической "фуджи" с
просветленной оптикой. И посещал места таинственные, полные неизъяснимой
прелести и непередаваемой красоты. Посещал один, без групп и проводников,
тайно, никому о них не рассказывая, никого с собой не приглашая.
Начинал он всегда с кустиков молодой крапивы. В слегка дрожащем и потому
таинственно-сказочном поле бинокля ее длинные зубчатые листья казались
необыкновенно изящными, а вспыхивавшие здесь и там капельки были
многокаратными бриллиантами самой чистой воды. Эта юная горделивая крапива
была женственной - Владимир Григорьевич не уставал удивляться, с какой
элегантностью она драпировала длинные листья какой-то бахромой. Порой ему
остро хотелось погладить эти свежие листья: крапива была так юна и
беззащитна, что вряд ли она обожгла бы своего поклонника. Впрочем, если бы
и обожгла, тоже не беда: за удовольствия надо платить, от этого их больше
ценишь.
Потом он медленно перебирался к рябине, минуя две ели. Ели были старые,
пенсионного вида, скучные, унылые, с множеством сухих некрасивых веток, с
сероватыми потеками смолы на сероватых шершавых стволах. Зато оранжевые
гроздья рябины надолго приковывали его бинокль. Ягоды были слегка
морщинистые, наверное, от того, что они испуганно жались друг к другу, -
опасностей-то сколько кругом! - и Владимир Григорьевич думал, что осенью,
когда они нальются после первых заморозков сладостью, он попросит врача
Юрия Анатольевича или сестру Леночку сорвать ему гроздь. Кто знает, а
может быть, он сможет сделать это сам. При этом Владимир Григорьевич не
забывал мысленно добавлять трехбуквенное уточнение: ебэжэ. Что значило:
если буду жив. Было это некой игрой. Порой казалось Владимиру
Григорьевичу, что костлявая с косой может обидеться, когда о ней надолго
забывают, и заявится разгневанная, чтобы напомнить о себе. И наоборот:
если оказываешь старухе уважение, признавая ее власть, может, и выйдет
отсрочка - проковыляет лишний разок мимо...
А увидел эти самые магические буквы ЕБЖ Владимир Григорьевич в дневниках
Льва Толстого, великий старец в последние годы ни странички без них
написать не мог.
Было в заклинании и еще одно немаловажное достоинство: повторяя его
беспрестанно, привыкаешь помаленьку к мысли, что Ж вовсе не вечно, что в
любое мгновенье можно оказаться и не Ж. И что Ж не есть нечто само собой
разумеющееся, тебе полагающееся, а редкостная драгоценность, которой
надобно восторгаться постоянно.
После рябины Владимир Григорьевич уже не столько продолжал путешествие,
сколько торопился на свидание. Конечно, можно было и не скользить мимо
елей к рябине, а сразу после крапивы чуть повернуть бинокль налево, но в
откладываемом свидании тоже есть своя сладость.
Вот треснувший пористый кирпич из дурно обожженной, почти сырой глины,
губастое горлышко молочной бутылки. На мгновение сердце Владимира
Григорьевича сжалось от нелепого страха, где же она, неужели... господи,
да вот же она, его земляничка. Вот ее трилистник, а вот она сама. Со
вчерашнего дня она, казалось, повзрослела, налилась, и даже левый бочок
начал заметно терять детскую белизну под напором красного сока.
Владимир Григорьевич хмыкнул. Конечно, если бы кто-нибудь узнал, что
старый дурак умиляется какой-то никчемной ягодкой, которой-то и жизни-то
всего несколько дней, кивнул бы понимающе: что вы хотите, старикашка тово,
хотя для своего возраста еще впо-ол-не...
Привычно и все равно пугающе резко кольнуло в сердце, и Владимир
Григорьевич поднял голову и осторожненько вздохнул, загадывая, что боль не
задержится, а исчезнет. Так и случилось, но на сегодня путешествий хватит.
Он вложил бинокль в футляр, закрыл приятно хрустящую "молнию" и снова
подумал о внуке. Даже не подумал, а просто увидел его: со все еще
непривычно русой бородкой, большого, широкого, смеющегося, протягивающего
руки к деду.
В сентябре обещал прилететь, увидимся, ебэжэ, конечно, подумал Владимир
Григорьевич.
В комнату вошел Константин Михайлович, сосед Владимира Григорьевича. Был
он высок, лыс, рыхл. Щеки его слегка отвисали, придавая ему сходство с
лысым бульдогом. Владимир Григорьевич помнил его еще главным режиссером
театра. Был тогда Костя строг, суров, не раз и не два актрисы украдкой
промокали осторожненько глаза после его репримандов, а актеры шли пятнами
и стискивали кулаки, чтобы не высказать главному то, что они о нем думали.
Теперь, оказавшись в Доме театральных ветеранов и страдая от склероза, он
утратил вместе с должностью и строгость и лишь изредка впадал в
беспричинный гнев.
Знакомы они были лет двадцать, относились всегда друг к другу с симпатией,
хотя Костя ни разу не ставил пьесы Владимира Григорьевича, и отлично
уживались, тем более что оба не храпели - качество, в общежитии ценимое
необыкновенно.
Иногда Владимиру Григорьевичу даже чудилось, что он испытывает некое
уважение к соседу именно за то, что тот не ставил его пьесы. Тогда, много
лет назад, он, может, и гордился своими сочинениями, но сегодня ему даже
не хотелось вспоминать их постыдную обтекаемость и диетическую
обезжиренность. Верно, времена были такие, но, с другой стороны, кто
заставлял его писать эти ловкие пьески? Кто заставлял тщательно
обстругивать, шлифовать и лакировать, делая их аэродинамически
совершенными и радующими начальственный взгляд? Ну, да бог с ними, что
было, то было. Ну, не Шекспир он, не Чехов - он уже давно это понял, что
делать. И к тому же, утешал он себя, окажись он действительно Шекспиром,
еще неизвестно, как бы сложилась его театральная судьба. Гении и
чиновники, как правило, не очень жалуют друг друга. Особенно в периоды
застоя, как теперь принято говорить.
- Ходил за газетами, - сказал Константин Михайлович, - опять "Литературки"
не досталось. С ночи ее, что ли, караулить...
- Ничего, Анечка нам сейчас принесет газету.
Сказал это Владимир Григорьевич, чтобы успокоить соседа. "Литературной
газеты" на всех обитателей Дома не хватало, и иногда ею потом делились.
Но, сказав: "Анечка сейчас принесет газету", он вдруг почувствовал
странную уверенность, что Анечка действительно принесет "Литературку", и
принесет ее именно сейчас.
- Что принесет? - спросил Константин Михайлович.
Владимир Григорьевич уже давно привык к внезапным пробуксовкам памяти
соседа и терпеливо объяснил:
- "Литературку", ты ж говорил, что тебе не досталось сегодня.
- А... да-да. Абер дас ист ничево-о.
Стажировался когда-то у Константина Михайловича режиссер из ГДР, который
любил повторять эту фразу. Заразился ею и Константин Михайлович.
В этот самый момент Владимир Григорьевич почему-то почувствовал, что день
сегодня необыкновенный, хотя ничего необыкновенного в нем, казалось бы, не
было. Плюс восемнадцать, без осадков, ветер юго-западный. Омлет на
завтрак. Что еще? Но ощущение было настолько сильным, что он нисколько не
удивился, когда в дверь их постучали и, не ожидая ответа, ее открыла
Анечка. Анечке, или Анне Серафимовне, было слегка за семьдесят, как она
выражалась, но она была постоянно полна энергии, новостей и интереса ко
всему окружающему. Рассказывая о чем-нибудь, она округляла таинственно
всегда подведенные глаза, говорила "представляете себе?" и
многозначительно кивала, отчего на голове ее испуганно вздрагивала
легонькая прядка крашенных в оранжевый цвет волос.
- Мальчики, а я вам "Литературку" принесла. И еще "Известия". Наконец-то
признают, что экстрасенсы действительно обладают какими-то особыми
свойствами, представляете? В газете.
- Абер дас ист ничево-о, - привычно и бездумно пропел Константин
Михайлович.
- И вы, Анечка, верите во всю эту парапсихологию? - спросил Владимир
Григорьевич только потому, что знал, как приятен будет такой вопрос Анечке.
- Верите? - снисходительно-саркастически повторила Анечка. - Верю ли я?
Володенька, как вы можете спрашивать такую ерунду?
- В каком... это... смысле? - подозрительно спросил Константин Михайлович.
- В самом прямом, мальчики. Ни один уважающий себя человек, хоть с
каким-нибудь умишкой, никогда не мог закрывать глаза на реальное
существование всяких там знахарей, бабок с заговорами, шаманов, колдунов,
заклинателей, представляете? И их способность помогать. Еще врачей никаких
не было, о медицине и слыхом не слыхивали, ни аптек, ни бюллетеней, а они
лечили, представляете? Сегодня, если в аптеках перебои, допустим, с
клофелином, кажется, что это трагедия. А наши предки ничего, обходились.
Потому что миллионы лет их лечили экстрасенсы, представляете?
Анечка кивнула победно и улыбнулась снисходительно, как улыбаются в
разговоре с детьми.
- Но нельзя же быть доверчивым, как деревенская баба, - сказал Владимир
Григорьевич. Он видел Анечкино воодушевление и подыгрывал ей. - Чрезмерная
доверчивость, Анечка, никогда не украшала настоящий интеллект.
- Кто спо-о-рит, Володенька. Но и чрезмерная недоверчивость тоже удел ума
скудного и трусливого, представляете?
- Ого, Анечка, вы сегодня настроены решительно, - сказал Владимир
Григорьевич.
- Абер дас ист ничево-о-о, - вздохнул Константин Михайлович.
- Я под впечатлением необыкновенного совпадения, мальчики. Просто
необыкновенного.
- Расскажи, - попросил бывший главный режиссер. Правой рукой он то
застегивал пуговицы рубашки, то расстегивал их.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг