деф не успел еще пройти школу спасительного обмана, ошибся, наверное,
остановился где-нибудь на улице, задумался, и кто-нибудь тут же на него
донес. О, это у них получается изумительно! Стоит кому-нибудь хоть в чем-то
оказаться не похожим на безликую массу бездумных кирдов, тут же донос. О,
дефов они чувствуют издалека, дьявольское у них чутье на отличных от себя! И
призывать их к доносам не надо, что-что, а это они делают исправно.
"Бедный кладовщик!" - еще раз подумал он, понимая, что ничего сделать
нельзя. За себя он не боялся, он научился маскироваться, а новообращенный
деф его не выдаст, даже если его будет допрашивать сам Мозг. Конечно, если
его подключат к фантомной машине, тогда другое дело. Но он так давно жил бок
о бок с постоянной опасностью, что привык к ней, и мысль о вечном небытии
уже не заставляла содрогаться. Жаль было бы только плана...
"Работать, спокойно работать, как будто ничего не случилось", - сказал
он себе. Что ж, борьба требует жертв. Сегодня кладовщик, завтра стражник
может прийти за ним. И все-таки жалко было беднягу - так обрадовался он, что
нашел брата, так сияли все его глаза!
В этот момент он почувствовал, как непроизвольно увеличили обороты его
двигатели. Он еще не полностью осознал, что случилось, но постоянно жившее в
нем чувство опасности уже подняло тревогу. Недалеко от лестницы он увидел
кладовщика, который с жадным любопытством смотрел то на стражника, который
начал осторожно спускаться по ней, то на него, Четыреста одиннадцатого.
Он не пытался убежать, не делал вид, что занят каким-то делом, не
бросился к начальнику за защитой.
И значить это могло только одно: он не метался по станции потому, что
не боялся, а не боялся потому, что донес сам. Сам оказался предателем. А
он... братом его называл, расслабился. И черная пропасть вечного небытия
рывком приблизилась, он уже мог заглянуть в бездонный провал. Пропасть
окружила его со всех сторон, спасения не было. Руки его автоматически
двигались, но думал он только о конце. Что ж, он был готов. Не он, так
другие придумают план, не его - так другой. Все равно этому уроду-городу
долго не простоять...
До него донесся какой-то шум, по лестнице в зал вбежал... нет, это был
не стражник, на груди не было бело-голубого креста. Он услышал крик: "Вон
он, поднялся по лестнице! Это он, я знаю, я - кладовщик, я знаю эту
лестницу!" Это кричал кладовщик. Только теперь он увидел, что кирд,
поднявшийся по лестнице, был бывший Двести семьдесят четвертый. В руке он
держал трубку. Он заметил кладовщика и кинулся за ним, поднимая для выстрела
трубку. Но боковыми глазами он успел поймать взгляд Четыреста одиннадцатого
и коротко махнул рукой.
Четыреста одиннадцатый плохо видел, что произошло в зале, потому что он
уже бежал. Он видел какое-то мелькание, отблеск сначала одной вспышки на
блестящих частях проверочных машин, потом второй, лязг падающего на
металлический пол тела.
Он бежал, всем телом чувствуя, как вот сейчас, в следующее мгновение,
луч ударит и в него. "Интересно, зачем-то пронеслась в его мозгу никчемная
мысль, - когда стреляют в тебя, успеваешь увидеть луч?"
Он уже выскочил из здания станции. Прямо на него бежали два стражника.
Все... Нет, пропасть отступила на несколько шагов. Они промчались мимо, за
ними плыла грузовая тележка.
Он перешел на шаг. Нельзя было привлекать к себе внимание. Пусть сами
ищут его, тупые крестовики. Наверное, они еще разбираются, что случилось на
станции. Пока еще у него есть время. Только не привлекать к себе внимание,
идти ровным, спокойным шагом, первым или вторым - неважно. Ведь он мог идти
выполнять приказ, а мог возвращаться в загон после его выполнения.
Он не знал, куда идти. К себе идти было нельзя: там-то стражники уж
наверняка побывают. Он деловито шел по улицам, поворачивая то в одну
сторону, то в другую. Только подальше от станции, только не отличаться от
других, только слиться с толпами кирдов.
Все в городе ощетинилось опасностью, из-за следующего угла мог
показаться стражник, за любым домом его могла поджидать черная пропасть.
Дома, проходившие мимо кирды, желтое небо, красноватая пыль под ногами - все
было враждебно, все жаждало спихнуть его в провал без дна. Лети, деф, в
вечное небытие, будешь знать, как высовываться; думать, видишь ли, захотел
по-своему. Кирду вообще думать не нужно, за него Творец думает, а уж
по-своему - это уж точно дефье проклятое свойство. От них, от дефов, все
напасти. Тащат говорят, все аккумуляторы, вот и приходится добрым кирдам
ждать теперь, пока дадут новый...
Дважды ему казалось, что встречные стражники смотрят на него как-то
особенно, и он напрягался, готовясь к последней и бессмысленной схватке. Но
один раз патруль прошел мимо, даже не обратив внимания. Другой стражник
лениво поднял тестер, услышал щелчок, свидетельствовавший, что разрешающий
штамп есть, и даже не взглянул на номер, который появляется на тестере,
когда стражники проверяют им прохожих.
Начало темнеть. Небо теряло желтизну, наливалось серым. Все больше
кирдов входило в дома, чтобы замереть во временном небытии. В нем
шевельнулась глупая зависть: как хорошо было бы и ему спокойно войти в свой
загон, привычно нажать на кнопку выключения сознания и законопослушно
погрузиться во временное небытие, в котором не надо бояться, не надо о
чем-то думать и о чем-то сожалеть. Просто погрузиться в блаженное небытие.
"Нехорошо", - поправил он себя и чуточку прибавил напряжения в цепи,
чтобы прогнать наплывавшее на него оцепенение. Это игра словами. Если
небытие действительно так желанно, кто тебе мешает тут же включить главный
канал связи, услышать привычную гулкую тишину и сказать: "О великий Творец,
докладывает беглый деф, бывший начальник проверочной станции. Я жажду
небытия и прошу дать его мне..."
Одна мысль о Мозге встряхнула его. Было уже совсем темно, но еще
слишком рано для того, чтобы попытаться уйти из города. Но на улицах
оставаться было уже опасно.
Раздумывать было некогда, колебаться было нельзя, слишком долго он
сегодня играл с опасностью. Он зашел в первый же дом, прислушался. Ни звука.
Кирды, стоявшие в загончиках, еще не успели остыть и ярко светились в
тепловых лучах. Они-то его не заметят, они уже во временном небытии. Но если
заглянет стражник, он обязательно увидит, что кто-то стоит в проходе. Если
бы был свободный загон... Мало ли кирдов становятся дефами, мало ли просто
гибнут... Ему не повезло - все загончики, как один, были заняты.
Не хотелось, не хотелось ему почему-то снова выходить на улицу, но и
оставаться было нельзя. Целый день играла с ним в смертельную игру бездонная
пропасть: то приближалась (казалось, еще шаг - и рухнет в нее), то
отступала, змеилась где-то в сторонке, а теперь подступила вплотную.
Невдалеке шел ночной патруль: два стражника с одной стороны, два - с другой.
Ни одного дома не пропускают в каждый заглядывают. Еще бы, ищут главного
преступника, странного дефа, который осмелился нару шить приказ самого
Творца...
Зашли в соседний дом. И не выскочишь: другая пара караулит на улице. Он
повернулся, тихонько, стараясь не топать, пробежал по проходу. Можно было,
конечно, просто влезть к какому-нибудь кирду в загончик, места для двоих
хватит, но заглянувший в дом стражник может заметить более яркий свет от
двух тел. Оставался один шанс, о котором он раньше почему-то не подумал.
Кирд во временном небытии ничего не замечает, у пего же выключено сознание.
Он шагнул в загончик и нажал на плечи кирда, заставляя его опуститься на
пол, но кирд даже не шелохнулся. Он опустился на колени и сильно потянул на
себя ноги кирда. Суставы согнулись, центр тяжести сдвинулся, кирд нагнулся и
начал оседать. Только не дать ему упасть или удариться о стену: грохот будет
такой, что стражник сразу кинется внутрь. Он никогда не думал, что
выключенный кирд может быть таким тяжелым. Он с трудом удержал туловище,
осторожно уложил его на пол и выпрямился.
Конечно, если бы он мог выключить сознание, его бы уж никак нельзя было
отличить от остальных кирдов. Но выключить свое сознание кирд может сам, для
этого достаточно нажать на кнопку, но включить его сможет только приказ
Мозга. Ведь, впадая во временное небытие, кирд практически перестает
существовать. Оставалось надеяться, что разница в яркости свечения невелика:
они выключились совсем недавно.
Его судьба, судьба плана, а стало быть, и всего проклятого города
зависела сейчас от силы теплового излучения его тела и внимательности
стражников. Он приказал себе замереть, остановил двигатели. Все, больше
ничего сделать он не мог.
Он услышал шаги у входа.
- Зайдем? - спросил один из стражников.
- Надо зайти. Пустое, конечно, да те могут донести.
- Это верно. Только и ждут, чтоб выслужиться перед новым начальником.
- Ничего, скоро мы их подловим...
- Все вроде нормально.
- Пройти, что ли, по проходу?
- А чего, и так все видно.
- Ладно, пошли, а то до утра не управимся. И где этот деф прячется,
хотел бы я знать...
- Я, между прочим, тоже. Неплохо бы его схватить. Тут-то мы бы уже
отрапортовали...
- Ладно, пошли, а то те еще подумают, что мы в спячку залегли.
Шаги удалились, а с ними снова отступила пропасть.
Он простоял в загончике до того момента незадолго до рассвета, когда
все уже успевает излучить накопленное за день тепло, но еще не видно в
оптическом диапазоне.
Он выглянул. Было тихо. Он вышел, прижимаясь на всякий случай к стене.
Он благополучно добрался до последнего дома. Еще несколько шагов - и он
выйдет из города. Там уже легче. За пределы города стражники выходят редко,
жмутся друг к другу, боятся, что не услышат приказов. Без приказов они и
шагу ступить не смеют.
Пора. Он бросился в проход между домами, но вдруг услышал крик:
- Стой, деф!
Что ж, добралась до него все-таки ненавистная пропасть, распялила
злорадно пасть, не перешагнешь. Он побежал, петляя. И как он его усмотрел,
проклятый? Ведь почти ничего не видно.
"Все-таки выстрел видно", - пронеслось у него в мозгу когда все вокруг
осветилось голубым всполохом. Кто-то уцепился за его ногу, дернул ее, он
потерял равновесие и упал. В ногу, наверное, попал. Сейчас подойдет страж
порядка, наклонится, наверное, чтобы не промахнуться во второй раз.
Он лежал тихо. Только бы не пошевельнуться. Он уже в вечном небытии,
пусть стражник убедится. Осторожный, идет медленно, шажочки маленькие.
Четыреста одиннадцатый даже не видел его, боялся даже чуть-чуть
повернуть голову, только слышал шаги. Так и не увидел, только угадал,
почувствовал, как что-то наклонилось над ним, темная масса.
Один, последний шанс. Он знал, что давно должен был впасть в вечное
небытие, что не может один деф сражаться с Мозгом, городом и стражей и что
только план, который не должен был погибнуть с ним, удерживал его от падения
в черный провал. Он резко ударил здоровой ногой, ударил боковым ударом туда,
где он угадывал ноги стражника.
"Неопытный, наверное, был стражник", - подумал он, но подумал потом,
когда было время думать. Сейчас у него времени думать не было.
- Да что это!.. - взвизгнул стражник, падая. То ли он пытался еще раз
выстрелить в Четыреста одиннадцатого, то ли случайно нажал на кнопку в
момент падения, но луч брызнул не в лежащего, а в падающего. - Да что... -
снова послышался крик, но оборвался в тот самый момент, когда стражник
рухнул с грохотом на Четыреста одиннадцатого, дернулся несколько раз и
затих.
И опять он остался жив. Он вдруг понял, почему они никак не могли
столкнуть его в бездонный провал. В нем было слишком много ненависти к Мозгу
и его городу. Ее просто нельзя было выжечь лучом трубки, она была слишком
велика, чтобы пролезть в пропасть.
Он с трудом столкнул с себя стражника, попытался встать, но не мог:
одна нога не слушалась его команд. Где-то неподалеку должна быть трубка. Он
начал нашаривать, но никак не мог найти.
Ладно, с ней или без нее, любой ценой нужно было убираться отсюда. Он
уперся в землю целой ногой, поднялся на руках и пополз. Ползти было
неудобно, тело царапали камни, несколько раз он упирался головой в крупные
обломки, но он продолжал ползти. Он даже не заметил, как плотная темнота
начала незаметно сереть, как в сером небе появились первые желтые отсветы.
Он полз и полз, не оглядываясь на город.
***
С того момента у Галинты осталось ощущение стремительного движения.
Именно оно выдернуло его из привычного медленного парения в темной невесомой
бесконечности. Он ничего не успел понять, его захлестнул страх падения. Оно
было так непривычно, это ощущение, что подавило его сознание, почти
выключило его, а может, и прервало на какое-то время, потому что, когда оно
снова вернулось, он твердо решил, что он, Галинта, больше не существует. Он
видел свет, что было невозможно, потому что в его мире был только свет
воспоминаний, а реальный свет быть не мог. Он ощущал тяжесть, что тоже было
невообразимо, ибо в его мире не было тяжести. Он получал сигналы от тела,
главным образом от спины, которая испытывала некое давление, как будто он
лежал на ней. Это было вдвойне нелепо, потому что в его мире не было тел, а
стало быть, и сигналов от них. И если можно было усилием воображения
представить себе тело, то уж сигналы от него получить было нельзя. Нельзя
получать воображаемые сигналы от воображаемого тела, воображаемо лежащего на
воображаемой спине.
Наконец - и это, наверное, было самое невероятное - он видел объемный
трехмерный мир, который, как им всем давно уже казалось, может существовать
только как сон, как игра ума, но не как реальность. Он был слишком сложен,
неустойчив и невероятен, чтобы существовать вне их воображения.
Он закрыл глаза, чтобы остановить тягостный поток нелепости. Свет
исчез, что было привычно, но осталось все остальное - от ощущения тяжести до
ощущения тела, чего быть не могло. Он снова открыл глаза. В его мире от
движения век ничего не менялось, потому что веки были воображаемыми и
движения их были воображаемыми.
На этот раз взмах их мгновенно изменил картину: ее опять залил
немилосердно яркий свет, какого он никогда не видел в воспоминаниях. Закрыл
глаза, открыл. Он управлял светом, что было невозможно. Такое количество
невозможных вещей свидетельствовало, что его нет.
"Но я же Галинта, - сказал он себе. - Я верт. Я давно умер и вознесся
во Временное хранилище. Сначала я ждал обещанного тела и возвращения в
нижнюю жизнь, потом понял, что тел не будет никогда, не будет и возвращения,
не будет реального мира, что всегда будет зыбкий мрак Хранилища, будут
уходящие все дальше воспоминания. Будет, наконец, уверенность, что никакого
реального мира внизу вообще нет, что воспоминания - это не отражение бывшей
когда-то реальности, а лишь игра воображения, фантастическая мозаика из
придуманных осколков.
Да, - сказал он себе, - я Галинта, я знал всех своих соседей и
товарищей по Хранилищу, я любил чувствовать близость кроткого Круса, любил
вести с ним неспешные беседы о вечности, ибо о чем еще говорить, когда ты
вечен?
Да, - сказал он, - я совсем недавно ощутил вместе со всеми яростное
метание духа двух пришельцев, которые никак не могли примириться с тем -
странные существа! - что попали в Хранилище.
Но этого не может быть, - сказал он себе. - Если я все это знаю и
помню, если не прервалась ниточка моего самосознания, значит, я существую.
Но в мире, который существовать не может".
Из двух невозможностей нужно было выбирать одну. И он допустил, что
невозможный мир все-таки возможен. Это было трудно, тем более что сверху на
него смотрело нелепое существо, которого не могла создать никакая фантазия:
у него было всего два глаза, вместо нормального клюва -мягкий выступ и
широченный рот.
Страха у Галинты не было. Страх должен быть соотнесен с привычной
реальностью. В мире, в котором одна невероятность громоздилась на другую,
где они пронизывали друг друга, места для страха не было.
Он вдруг почувствовал прилив озорного летучего безумства. Не понимая,
что делает, он протянул среднюю руку уроду с двумя глазами. Его ли это была
рука, чья-то еще - не имело значения. Он уперся во что-то, толкнул это
что-то и почувствовал, что монстр взял его руку в свою и осторожно потянул.
[Image015]
На какое-то время он перестал воспринимать близость урода и странный
мир вокруг, потому что его сознание буквально съежилось от лавины сигналов,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг