Русская фантастика / Книжная полка WIN | KOI | DOS | LAT
Предыдущая                         Части                         Следующая
заново переписав ее. Что из этого получилось - судить читателю.
     Это, разумеется, не строгий отчет, а достаточно свободный  пересказ,  в
котором  кое-что  опущено,  кое-что  упрощено  для  облегчения   восприятия.
Например, когда вы прочтете: "Кирд сказал..." - это не значит, что он что-то
сказал так, как говорим мы. Кирды обмениваются  информацией  при  помощи  не
звуковых волн, а в диапазоне радиоволн. Но все время напоминать об этом было
бы надоедливым.  Точно  так  же  я  решил  пользоваться  земными  временными
понятиями, хотя кирды делят свои сутки на тысячу частей, и так далее.


                                     1

     - Пешки тоже не орешки, -  в  третий  раз  за  пять  минут  пробормотал
Надеждин и взял ферзем пешку.
     У Маркова, его противника, пылали  уши.  Мочки  были  ярко-красными,  а
верхняя часть отливала фиолетовым.  Он  ритмично  покачивался  в  кресле,  и
казалось, что он не играет в шахматы, а молится.
     - И примет он смерть от коня своего, - вздохнул он.
     "Боже, - думал штурман космолета Владимир Густов, глядя на  игроков,  -
сколько, интересно, партий они сыграли хотя бы за этот  рейс?  Тысячу,  две?
Три? И сколько раз повторяли свои присказки? И все с тем же азартом,  и  все
так же горят уши у Сашки - уже по цвету их вполне можно определить,  как  он
стоит. Хотя вообще-то и без ушей  можно  было  смело  предположить,  что  он
проигрывает. Он почти всегда  проигрывает.  И,  проиграв  в  очередной  раз,
неизменно повторяет с мрачным  и  фанатичным  упорством:  "Цыплят  по  осени
считают". Боже, скольких же цыплят недосчитался осенью бедный Саша..."
     Хорошо экипажам больших космолетов: не успеет корабль  стартовать,  как
большинство тут же ныряет в спячку - и время для них останавливается.  А  на
их грузовой "Сызрани" всего три человека, тут уж не до спячки.  Иной  раз  и
просто поспать некогда.
     Какими романтичными кажутся нам  в  детстве  многие  профессии,  и  как
будничный труд разнится от юношеских грез! Впрочем, поправил себя Густов, он
не  очень  прав,  надо  ввести  поправочный  коэффициент   на   накопившееся
раздражение.  И  тысячу  лет  назад   были   мореплаватели,   уходившие   за
таинственный  горизонт,  где  их  поджидали  неведомые  опасности,  и   были
каботажники, скромные труженики моря. Так и  теперь.  Что  делать?  Не  всем
открывать новые миры, кому-то нужно и перевозить грузы...
     Да, пожалуй, теперь он мог сказать  себе  это  достаточно  спокойно.  А
было,  было  ведь  время,   когда   то   и   дело   он   чувствовал   острую
неудовлетворенность собой. В такие мгновения он понимал свою ординарность, и
понимание ранило, пока не  выковал  он  себе  панцирь  смирения.  Не  сразу,
потихонечку да полегонечку, но выковал. Да, человек он вполне  обыкновенный,
но и обыкновенные люди могут жить в мире с миром и самим собой...
     Он откинулся в кресле и закрыл глаза. Удивительна все-таки человеческая
способность к адаптации. Казалось бы, каждую секунду,  каждое  мгновение  он
должен был бороться с кошмаром космического полета,  когда  ты  -  ничтожная
пылинка, затерянная в невообразимых пространствах, когда твой дом  и  теплая
родная  Земля  скрылись  в  невероятной  дали,  когда   тебя   отделяет   от
губительного и равнодушного вакуума космоса  лишь  тонкая  обшивка  корабля,
когда ты знаешь, что даже тысячекратно проверенная техника может отказать  и
космолет превратится в твой вечный саркофаг; казалось бы, человек в  космосе
должен быть подавлен его безбрежностью и враждебностью. АН  нет.  Перед  ним
два дурака с азартом дуются в шахматы, и потерянная пешка волнует  Надеждина
и Маркова куда больше, чем Вселенная за бортом.
     Мало того, если бы он сейчас сказал: "Друзья мои, как можете  вы..."  и
так далее, они бы даже не ответили, приняв его речь за неудачную шутку. Да и
сам он может чувствовать себя эдакой пылинкой в космосе лишь  усилием  воли,
потому что пластичность человеческой натуры поистине удивительна;  и  думает
он, если быть честным с собой, вовсе не о толще пространства, пронзаемого их
"Сызранью", а о том, что через полчаса настанет время обеда, а сегодня  роль
шеф-повара, метрдотеля и официанта, равно как и посудомойки, исполняет он.
     Он посмотрел на  доску.  Как  и  следовало  ожидать,  Сашка  безнадежно
проигрывал. Наверное, класс игрока определяется и тем, умеет ли  он  вовремя
сдаться. Саша классом не обладал. Жалкий король его, растеряв почти все свое
войско,  судорожно  метался  по  доске,  а  Надеждин,  плотоядно  усмехаясь,
протянул руку к ладье, которая должна была разом покончить  с  его,  короля,
мучениями.
     - Сколько можно агонизировать? - пробормотал Густов.
     - Не мешай, - не поворачивая головы, ответил Марков. - Дай погибнуть  с
достоинством. Смерть, друг мой, не должна быть суетливой, даже шахматная.
     - Какая тонкая мысль! - вздохнул Густов. - Тем более тебе  давно  нужно
было поднять руки.
     - Шах, мсье, шах и мат, - сказал Надеждин. - И так будет с каждым,  кто
покусится...
     - Цыплят по осени считают, - мрачно сказал Марков.
     - Теперь я понимаю, почему вы играете не с электронными  партнерами,  а
друг с другом, - сказал Густов.
     - Почему? - лениво спросил Надеждин.
     Спросил он не потому, что хотел услышать ответ (он его и так  прекрасно
знал), а лишь для того, чтобы доставить товарищу удовольствие. Выигрыш делал
его снисходительным, а так как выигрывал он почти всегда,  то  почти  всегда
бывал добродушным.
     - Потому что для вас  важна  не  игра.  У  нас  несколько  компьютерных
программ, каждая из которых на сто голов  выше  вас,  а  все  эти  пешки  не
орешки. Хотите, я введу в шахматную программу все ваши присказки и компьютер
будет их исправно бормотать?
     - Ты злой человек, Владимир Густов, - сказал Марков. - Ты хочешь лишить
нас радости общения. Ты не хочешь, чтобы я считал цыплят.
     - К тому же, - добавил Надеждин, - ни один  компьютер  не  имеет  таких
пламенеющих ушей, как у Саши. Когда я смотрю на его уши во время игры,  душа
моя поет.
     - Считай, что отпелась, - хмыкнул Марков. -  С  этой  минуты  я  сажусь
играть с тобой только в шапке, как правоверный еврей.
     - Боюсь, дети мои, нам трудно будет найти общий знаменатель, разве  что
предстоящий обед, - покачал головой Густов.
     - Тебе виднее, злой человек, - сказал Марков, - ты сегодня  кормишь.  И
горе тебе, если твой общий знаменатель...
     Он не успел закончить фразы,  потому  что  в  это  мгновение  все  трое
ощутили  едва  уловимый  толчок.  Полет  космолета  не   езда   на   машине,
воспринимающей все неровности дороги, все перемены в работе двигателя. После
разгона это абсолютно равномерное движение, и при выключенных двигателях  ни
одно из чувств человека не воспринимает ни гигантской скорости, ни  движения
вообще. Этот толчок мгновенно вырвал экипаж  из  спокойных  и  благополучных
будней. Они еще не знали, что  случилось,  но  уже  чувствовали  беду.  Этот
слабенький толчок, скорее легчайшая дрожь, на  которую  на  Земле  никто  не
обратил бы даже внимания, отозвалась в них зловещим  вопросительным  знаком,
знаком, который ставил под сомнение судьбу космолета, а  стало  быть,  и  их
жизнь. В космосе не бывает ухабов,  минуешь  их,  и  снова  начнется  ровная
дорога. Мозг еще по-настоящему не осознал все зловещее значение  толчка,  не
проанализировал его, но каждая клеточка  их  тела  уже  вопила:  "Опасность!
Беда!"
     За первым толчком последовал второй,  и  все  трое  почувствовали,  как
"Сызрань" завибрировала всем корпусом. Негодующе заливались сигналы тревоги,
на приборном табло растерянно замигали сразу десятки огоньков.
     Надеждин и Марков одновременно вскочили на ноги,  но  еще  один  толчок
бросил их на пол. Надо было встать, надо было добраться до приборов, но тела
их уже наливались цепенящей тяжестью. Они  изо  всех  сил  напрягали  мышцы,
пытаясь  преодолеть  ее,  пытаясь  оторваться  от  пола,  но  тяжесть   была
непомерна,  она  навалилась  многотонным  прессом,  она  не  давала  дышать,
застилала глаза, выдавливала даже ужас, потому что для ужаса нужно сознание,
а сознание тоже выдавливалось из них.  "Конец",  -  пронеслось  в  темнеющем
мозгу Надеждина, но слово так  и  осталось  одним  словом:  он  уже  потерял
сознание.

                                    ***

     Сознание возвращалось к Надеждину медленно. Первое, что оно принесло  с
собой, был  ужас.  Он  был  продолжением  того  ужаса,  что  он  едва  успел
почувствовать в начале катастрофы. И это чувство ужаса заставило его понять,
что он жив. Ужас был тем клеем,  что  соединял  его  сознание  ДО  и  ПОСЛЕ,
возвратил ощущение своего  "я".  Ужас  был  тягостным  и  всеобъемлющим,  он
наполнял его, словно  под  давлением.  "Я  жив",  -  вяло  подумал  он.  Эта
простенькая мысль с трудом уместилась в его  мозгу,  но,  пробравшись  туда,
потащила за собой другие. И каждая  следующая  мысль  двигалась  уже  легче,
словно предыдущие накатали какую-то колею в его вязком сознании.
     "Я жив", - еще  раз  подумал  он,  и  теперь  эта  мысль  уже  не  была
отрешенной констатацией, а несла с собой чувства. И  ужас  начал  потихоньку
отступать. Нет, он не исчез, он лишь отступил, стал фоном.
     "Катастрофа", - сказал он себе. Слово это,  казалось  бы,  должно  было
опять погрузить его в отчаяние, но этого не произошло. "Раз я жив, -  сделал
он простенькое умозаключение, - значит, катастрофа не так страшна".
     Хрупкая  человеческая  жизнь  и  космос  абсолютно  враждебны.   Космос
угрожает  ей  всеми  своими  свойствами:  абсолютным  нулем,   который   при
соприкосновении с человеческим телом  мгновенно  вымораживает  из  него  все
живое; глубочайшим вакуумом, который в доли секунды заставит вскипеть кровь,
высосет до последней молекулы газа из  легких;  губительное  излучение,  что
легко пронижет беззащитное перед ним тело.
     И то, что в его мозгу ползли какие-то мысли, то,  что  сердце  холодным
прессом сжало ощущение беды, уже давало надежду. Он жив, жив, жив,  а  стало
быть, жива и их "Сызрань", единственная их страховка против равнодушных,  но
смертельных опасностей космического пространства.
     Он хотел открыть глаза, но не смог этого сделать.
     "Я ослеп, - подумал он и тут же поправил себя: -  Нет,  не  обязательно
ослеп, может быть, вокруг просто темно".
     Страх слепоты в других условиях был бы пронзительным  и  леденящим,  но
сейчас для него почти не оставалось места, он просто не проникал в сознание,
наполненное еще большим страхом.
     Темнота давала надежду. Призрачную, нелепую, невозможную.  Может  быть,
не все так страшно. Свет был страшен.  Свет  опять  мог  открыть  шлюзы  для
нового потока ужаса, мог принести с собой непоправимую реальность.
     И все же свет пробивался сквозь  плотную  темноту.  Темнота  постепенно
теряла густоту, физическую ощутимость, как будто кто-то  не  спеша  разжижал
ее. Она истончалась. Она еще была темнотой, но в ее  зыбкости  уже  не  было
определенности.
     Он почувствовал боль. Боль была, очевидно, как-то связана  с  темнотой.
Чем менее плотной становилась темнота, тем резче он ощущал боль. Сначала она
была всеобщей, настолько всеобщей, что он, казалось, состоял из  одной  лишь
боли, но потом она начала распадаться  на  отдельные  боли:  болела  налитая
свинцом голова, тяжко пульсировала боль в затылке, что-то стреляло в  груди,
кололо в боку, совсем маленькая, но юркая боль прыгала где-то  в  ноге.  Все
эти боли жили своей жизнью и вместе с  тем  как-то  взаимодействовали  между
собой и на несколько мгновений отвлекли его от случившегося.
     Ему почудилось, что он лежит в этой  темноте  бесконечно  долго,  может
быть, он даже всегда лежал так. "Я умер", - шевельнулась у него в мозгу  еще
одна мысль, но ему не хотелось вступать  с  ней  в  споры.  Мысль  этого  не
заслуживала: если он умер, почему у него болит все тело?
     Он раскрыл глаза и долго не мог сфокусировать непослушные зрачки:  поле
зрения наполнял дрожащий  зеленый  туман.  Ему  подумалось,  что  он  просто
купается с ребятами на водохранилище. Он глубоко нырнул, а сейчас  всплывает
на поверхность. Когда ныряешь с открытыми глазами, вода ближе к  поверхности
всегда зеленоватая. Сейчас он вынырнет, увидит ребят,  уляжется  с  ними  на
теплых камнях. И солнце после холодной воды  будет  казаться  ласковым,  как
теплые  ладошки...  И  он  будет  лениво  следить  за  проплывающими  белыми
пароходами. И ветер будет приносить с них обрывки мелодий, и  за  пароходами
будут кружиться жадные чайки, и  тело  будет  медленно  обсыхать  на  теплых
камнях и  теплом  солнце,  и  жизнь  будет  теплой,  прекрасной  и  немножко
грустной, как ей и положено быть. "Конечно же, будет  именно  так!  страстно
взмолился он. - Пусть будет так!" Но он уже знал, что так не будет, и потому
мольба была особенно пылкой и горькой.
     Пароходы  еще  не  уплыли,  и  чайки  все  еще  кружились  над  ними  с
пронзительными сварливыми криками профессиональных попрошаек, когда внезапно
в мозгу у него вспыхнул яркий свет, даже не яркий,  а  ярчайший,  медленные,
вязкие  мысли  разом  рванулись  вперед,  понеслись  в  вихре   вернувшегося
сознания.
     Нет,  не  из  водохранилища  своего  детства  выныривает   он,   а   из
беспамятства, и не пронизанная  солнцем  зеленая  вода  заполняла  его  поле
зрения, а зеленый пластик пола.
     "Встать, нужно встать! - словно не  он,  а  кто-то  другой  скомандовал
ему. - Ты командир,  нужно  встать!"  Он  уже  вспомнил  чувство  гигантской
тяжести, что придавило его, но  теперь  мускулы  как  будто  слушались  его.
Неохотно, протестуя, но слушались. Прежде чем он сообразил, что  делает,  он
уже упирался руками в пол и подтягивал ноги. Сколько же, оказывается,  нужно
сделать движений, чтобы встать на ноги, сколько приказов отправить по разным
адресам, сколько  мышц  должны  согласованно  потянуть  за  свои  сухожилия,
приведя в движение конечности...
     Наконец ему удалось подняться на колени. Это была гигантская победа. Он
не просто жив, он стоит на коленях! Он дышит! Значит, "Сызрань" цела.
     Неожиданная радость на мгновение обессилила  его,  но  он  еще  не  мог
позволить себе расслабиться. "Не торопись радоваться, - сказал он себе, - ты
ведь еще ничего не знаешь".
     Он помотал головой и осторожненько, надеясь и  боясь,  посмотрел  перед
собой. Первое, что он увидел, были глаза Густова. Глаза  были  открыты.  Вот
одно веко слегка дернулось, слабо подмигнуло ему.
     - Володька! - Надеждин хотел крикнуть, но смог лишь  прошептать.  -  Ты
жив?
     - Точно не знаю, - пробормотал Густов.
     - Как же не знаешь, если ты что-то лепечешь?..
     - Может, это я просто по инерции.
     Он вовсе не был суперменом,  который  весело  шутит,  балансируя  между
жизнью и смертью. Случилось нечто непонятное, а  потому  особенно  страшное,
может  быть,  непоправимое,  но  нужно  было  что-то  делать,   нужно   было
барахтаться, и немудреные шутки протягивали связующую нить к тому недавнему,
но уже бесконечно далекому времени ДО.  Шутки  были  спасательными  кругами,
которые  помогали  им  держаться  на  поверхности,  а   не   погрузиться   в
парализующее отчаяние.
     - А где Сашка?
     - Он собирает шахматные фигурки, - послышался голос Маркова.
     - Ребята, - тихонько сказал Надеждин, - ребята...
     Он хотел было сказать, как он счастлив, что они живы, целы и невредимы,
но что-то сжало его горло, и он замолчал. Наверное, он еще по-настоящему  не
осознал всего случившегося, иначе он не повторял бы бессмысленно одно слово,
а постарался что-то сделать.
     - Красноречив, как всегда, - сказал Густов  и  сел  на  полу,  ощупывая
голову и руки. По лицу его медленно  расплывалась  широченная  бессмысленная
улыбка.
     - Если бы вы оба помолчали, - сказал Марков,  -  мы  бы  услышали,  что
говорит анализатор.
     Надеждин повернул голову и в то же мгновение вдруг понял, что  означали
звуки, уже несколько минут складывавшиеся в его  сознании  в  некий  неясный
шумовой фон.
     - Корабль находится на высоте тридцати метров над поверхностью  планеты
Бета  Семь,   -   бормотал   анализатор.   -   Корабль   не   падает   из-за
антигравитационного поля. Корабль не падает...
     - На какой высоте? - спросил Надеждин.
     - Высота  до  поверхности   планеты   тридцать   метров,   -   обиженно
отрапортовал анализатор.
     Это  был  вздор.  Хотя  анализатор  не  ошибается,  он  нес   очевидную
околесицу. Толчок явно вывел его из строя.
     - Проверить еще раз расстояние до  поверхности,  приказал  Надеждин.  -
Поточнее.
     - Высота до поверхности планеты ровно тридцать метров.
     Только теперь на него хлынул животный восторг спасения. Он  еще  ничего
не понимал, он даже и представить не мог, как они могли оказаться в каком-то
чудовищном поле антигравитации, но они были живы,  "Сызрань"  была  цела,  и
гибель обошла их стороной. Совсем рядышком, но  обошла.  Как  горнолыжник  -
ворота  слалома.  Радость  спасения  переполняла  его,  и  мозг  отказывался

Предыдущая Части Следующая


Купить фантастическую книгу тем, кто живет за границей.
(США, Европа $3 за первую и 0.5$ за последующие книги.)
Всего в магазине - более 7500 книг.

Русская фантастика >> Книжная полка | Премии | Новости (Oldnews Курьер) | Писатели | Фэндом | Голосования | Календарь | Ссылки | Фотографии | Форумы | Рисунки | Интервью | XIX | Журналы => Если | Звездная Дорога | Книжное обозрение Конференции => Интерпресскон (Премия) | Звездный мост | Странник

Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг