склеп с тремя быстро замороженными мумиями на борту, это была бы трагедия. И
то не слишком большая, не будем заблуждаться насчет своего места в истории.
Но мы же живы, Сашка, живы и невредимы. Да, чувствовать себя инфузорией
на чьем-то предметном стеклышке неприятно. Но почему все должно быть
приятно, откуда такое убеждение? Почему мы так уверены, что только мы имеем
моральное право совать инфузорий под микроскоп, а не наоборот?
- Господи, командир, я никогда не слышал от тебя такой пылкой тирады.
- Потому что я отвечаю не только тебе, друг Александр. Но и себе. А
может, главным образом себе.
- То-то ты так красноречив. Я такой речи явно не заслужил.
- Не буду спорить. Ты уже не стонешь, а пытаешься быть саркастичным.
Это прогресс, Сашенька. Когда ты кинешься на меня с кулаками, я буду совсем
спокоен.
- Скоро, командир, потерпи.
- А если говорить серьезнее, Александр, живым тварям никогда не следует
забывать о мифе старого зоопарка.
- Это еще что такое?
- Как ты знаешь, в старинных зоопарках зверей держали в маленьких
клетках или - в лучшем случае - в небольших вольерах.
- Ну?
- И те посетители, которые сами хоть чуточку отличались от животных,
хотя, надо думать, таких было не слишком много, смотрели с состраданием, как
какой-нибудь тигр вышагивал взад и вперед за толстыми металлическими
прутьями клетки, равнодушно поглядывая на зрителей и жмурясь своими желтыми
кошачьими глазами.
- Очень образно, но...
- Не перебивай. "Ax, - восклицали девочки и мальчики, - бедненький, как
ему должно быть скучно в клетке!" "Ах, - крякали мужчины, - как он должен
тосковать без охоты!" "Ах, - вздыхали добрые женщины, - какая однообразная
жизнь..." Тигр их не понимал. И хорошо, что не понимал, потому что иначе он
бы им ответил: "Не несите околесицу, двуногие. Я вовсе не бедненький.
Наоборот, мне сказочно повезло: я сыт, а это для нашего братца дело
первейшее. На воле о регулярном питании можно только мечтать. К тому же,
уважаемые, я в абсолютной безопасности, и это, должен вам заметить, весьма и
весьма недурственно. Вам, конечно, не понять, что это значит, когда каждую
секунду какие-нибудь двуногие гадины, того и гляди, всадят тебе пулю между
глаз, когда любой кусок мяса может быть нафарширован отравой. Не жизнь, а
сплошная лотерея. А погода, дамы и господа? Вы мокли когда-нибудь под
многонедельными тропическими ливнями, дрожали под пронизывающим ветром? Ну,
и вопиющее отсутствие медицинского обслуживания, когда любая дрянная заноза
в лапе превращается в пытку и задуплившийся зуб делает из тебя не просто
мизантропа, а даже людоеда. Зато здесь, в клетке, неплохая жратва. Причем,
заметьте, уважаемые, ее приносят, а на воле за ней, бывает, так набегаешься,
что кусок в горло не полезет. Опасности никакой, разве что обожрешься вашими
подачками. Чуть захандришь, целая комиссия в белых халатах: "Может,
витаминчики бедняжке, может, клизму?" А вы говорите - воля. Видал я эту волю
в белых тапочках..."
- Коля, друг мой, - захлопал в ладоши Марков, - теперь я знаю, кем ты
был в прошлой жизни. Ты был тигром в зоопарке, и на твоем ухе висел
инвентарный номерок.
- Ну вот, ты уже говоришь гадости.
- Нет, нет, командир. Никаких гадостей. Наоборот, я благодарен за
воссоздание перспективы. Жаль только, что нет зрителей, перед кем можно было
бы произнести твой панегирик клетке. А без аудитории трудно вдохновиться.
- А я не аудитория?
- Нет, командир, при всем уважении - нет. Один - это не аудитория.
- А как же я говорил так вдохновенно?
- Ты убеждал себя, а трудности всегда возбуждают.
- Может, ты и прав, друг Александр.
- А вообще-то, если вернуться к твоей поучительной аналогии и если бы
нам сюда и пару тигриц...
- Только не внуши эту мысль нашим очаровательным хозяевам. А то вместо
тигрицы они пришлют тебе двухметровую железную подружку с четырьмя глазами.
А так как ты ей наверняка понравишься ("Он такой нервный, так тонко
организованный, бедняжка, он так страдает от одиночества!"), она прижмет
тебя к железной груди и...
- Эгоист.
- Почему?
- Потому что ты беспокоишься не за меня, а за себя, боишься, что не
перед кем будет разглагольствовать о свободе. Но если серьезно, ты прав.
Когда мы валялись на полу, прижатые потолком, и, казалось, жизнь уже вот-вот
должна была отлететь, и кто-нибудь спросил бы меня: "Хочешь, потолок
поднимется, но ты должен остаться в клетке", я бы заревел: "Да, да!" Я бы не
сомневался и не торговался. У меня было ощущение, что я на наклонной
плоскости, холодной и гладкой, и уже начинаю скользить, и знаю, что внизу
пустота, зацепиться не за что, а в сердце ужас холодной смертельной
щекоткой, от которой перехватывает дыхание... Ты прав, Коля, нужно быть
оптимистом.
***
Стало светать, серое небо начало наливаться желтизной, и робот, который
то тащил Густова за руку, то нес, прижав к груди, бежал теперь впереди.
Густов любил бег, любил встать совсем рано, когда город еще спит и по
улицам тихо ползают уличные автоматы, убирают, подметают, поливают,
подстригают газоны, разносят заказы, выйти, поежиться от застоявшейся ночной
прохлады и побежать. Тело постепенно просыпается, мышцы разогреваются, можно
прибавить шагу, кровь отлично циркулирует в жилах, насос качает ее ровно и
сильно, и проблемы, эти вечные неизбывные проблемы остаются позади, потому
что они не могут угнаться за тобой. Ты бежишь и чувствуешь, что создан для
бега, лоб превращается в радиатор, с которого пот уносит лишнее тепло. В
голове ритмично дергаются обрывки какой-нибудь мысли. Ты перепрыгиваешь
через газонокосилку и кричишь ей: "Прости". - "Пожалуйста, - важно урчит
газонокосилка. - Приходите еще".
Но то было в другом тысячелетии, на другой планете, в другом измерении.
А может быть, этого и не было никогда, потому что он всегда бежал так, как
сейчас, без начала и без конца, и раскрытый рот судорожно хватал жиденький
воздух, и сердце уже не просто колотилось, а бухало о ребра так, что вот-вот
должно было проломить их, а скорей всего, уже проломило, и ноги были такими
тяжелыми, словно только они одни находились под перегрузкой в стартующей
ракете. Все силы были исчерпаны, неприкосновенный их запас тоже был вскрыт и
пущен в ход, и он бежал сейчас вопреки всем законам физики и физиологии,
некий задыхающийся вечный двигатель на двух подгибающихся ногах. Он даже не
бежал - то, что происходило с ним, даже отдаленно не походило на бег. Это
была бесконечная серия мучительных падений, каждый раз прерываемых невесть
кем выставленной ногой. Да, да, невесть кем, потому что он переставлять ноги
уже давно не мог, у него не было для этого сил.
Надо было выбирать: остановиться или умереть. Выбор был прост, он даже
отдал команду ногам: "Стой, хватит!" Команда была бесконечно желанна, а
спасительный покой манил. Но, к его удивлению, ноги не слушались.
Они знали, что остановиться нельзя. Нельзя остаться одному под этим
нарывным желтым небом, среди серых бесконечных развалин, не зная, от кого он
бежит и к кому.
Он останется один, один в хаотическом лабиринте нелепых развалин,
сквозь которые прорастали какие-то красноватые побеги, один в чужом мире,
под чужим небом, один. И желтое небо придавит его к развалинам. Нет, чепуха,
все это чепуха. Зато он сможет рухнуть на камни, он будет лежать, и все
тело, каждый мускул, каждая клеточка будут блаженствовать, будут впитывать
ангельский покой. Какое это великое счастье - покой. Погибнуть? Что ж, все
мы уходим раньше или позже, но зато он уйдет без мук, без этой дьявольской
пытки бегом.
Все, больше он не может, не может, не может, повторял он себе,
удивляясь, почему никак не рухнет наземь. А может, он уже падал. А может,
это желтое небо падало на него, вяло подумал он. Темнело, наступала ночь, но
у него не было даже сил удивиться, ведь был рассвет...
Он пришел в себя и судорожно вздохнул, словно не верил, что можно
дышать спокойно, без усилий. Он сидел, прислонившись спиной к остаткам
стены. Вокруг стояли роботы, множество роботов, и смотрели на него.
- Во-ло-дя, - пропели они хором. Это были такие же роботы, как и их
тюремщик, но чем-то они отличались.
Кольцо сжалось, несколько роботов подошли к нему и повторили:
- Во-ло-дя.
Густов встал. Ноги еще подрагивали после марафона, но он стоял.
- Здравствуйте.
Роботы протянули руки, толстые бело-голубые щупальца с массивными
клешнями на концах, и Густов непроизвольно сделал шаг назад, прижался спиной
к стене.
Казалось, роботы поняли его страх, потому что еще раз повторили его
имя, и ему почудилось - а может быть, ему просто хотелось так думать? - что
скрипучие их голоса звучали дружелюбно.
Надо было преодолеть страх и подавить недоверие живой плоти к холодному
металлу машин. Он протянул обе руки, и три робота коснулись их клешнями.
Нежно, осторожно. Один из них, чье туловище было покрыто вмятинами и
царапинами, широко раскрыл клешню, распустил ее веером и медленно опустил на
голову Густова. Он делал это с такой сосредоточенностью, с такой
осторожностью, что Густов уже не боялся. Он ощутил прикосновение клешни к
голове, исцарапанное туловище было так близко к нему, что закрывало ему поле
зрения, но страха не было. На него нисходило блаженное спокойствие. Он видел
боковым зрением, как роботы подходили все ближе, и каждый клал руку на плечо
соседа, а один положил руку на плечо того, что стоял перед ним.
Он почувствовал легчайшую щекотку в голове, но не на поверхности
скальпа, а глубоко внутри, словно кто-то едва касался его мозга, бесконечно
бережно перебирал его содержимое. Он почему-то вспомнил мать. Она обожала
перебирать содержимое шкафов и полок. "Ма, - говорил он ей, - я хочу тебе
помочь". Но она, казалось, не слышала его. Когда она перебирала шкафы, она
священнодействовала. Она была жрицей культа порядка и симметрии, и никто не
мог стоять рядом в то время, когда Она служила своему божеству. Конечно,
тогда он этого не понимал и не знал этих слов, он был... Сколько ему было?
Не успел он подумать о возрасте мальчугана, как тут же увидел его. Не
вспомнил, не представил себя, а увидел. Мальчонка был крошечный, в крошечных
красных трусишках, загорелый и растрепанный. Неужели это он? Неужели он был
таким маленьким?
Густов не был самовлюбленным человеком и обычно воспринимал себя, свое
"я", скорее в рамках более широкой картины, в рамках товарищей, работы,
жены, чем изолированно от мира. Но сейчас этот босоногий, шмыгающий носом
мальчик с округлившимися от любопытства глазами наполнил его какой-то
сосущей, томящей нежностью. Как стремительна жизнь и как все живое не
выдерживает напора реки времени! Только вчера, не раньше, бедная мама
отрешенно вышвыривала все из шкафов, а он, тот самый мальчик с выпученным
животиком над красными трусиками, крутился у нее под ногами и пытался
поймать ее за руку, потому что ее руки всегда были связаны с приятным, будь
то еда или объятия, и ему было обидно, что мама не замечала его, но реветь
не хотелось. Это было вчера, а сегодня он стоит под чужим желтым небом, и
огромный бело-голубой робот держит клешню у него на голове, и он смотрит на
двухлетнего мальчика с надутым животиком, а мальчик смотрит не на него, а на
роботов. Конечно, роботы ему интереснее, чем он сам через тридцать лет. Ему
всего два года, и будущее и прошедшее еще не вычленились в его сознании из
настоящего, и ни потомки, ни предки его не интересуют.
Мальчик покачнулся и с трудом удержал равновесие. Густов поймал себя на
том, что непроизвольно напряг мышцы, сейчас он бросится, чтобы снять его с
наклонно лежащего камня. Смешно. Призраки не падают. Фантомы неуязвимы. Они
уже выскользнули из реального мира вещей и тихо уплывали по течению реки
времени.
Тридцать лет. Были они? Почему ему кажется порой, что время затаило на
него какую-то обиду и несется мимо него с злорадной скоростью, смывая все и
унося с собой все. Даже Валентину унесло оно...
На мгновение ему почудилось, что это не он примостился на наклонном
камне, а его сын, сын Валентины. Но у них не было детей. Мир все время
казался ему раздражающе велик, и ему не терпелось посмотреть, что там, за
следующим поворотом. А она не хотела сидеть одна и ждать его. Бедная
Валентина, беззащитный воробышек...
Что-то мелькнуло в небе. На плечо робота, что стоял перед ним, садилась
птичка. Птичка с лицом Валентины. Ему было смешно и грустно, в нем плыла
светлая печаль всего живого, думающего о прошлом. Память, наверное, всегда
несет с собой печаль.
Он, казалось, задремал, потому что вдруг сообразил, что пузатого
Володьки уже не было, исчезла и птичка с Валиным милым лицом. Робот больше
не держал клешню у него на голове. Он отступил на шаг и сказал скрипуче, но
вполне членораздельно:
- Здравствуй, Володя. Мы дефы.
Густов почувствовал, как на него нахлынула волна восторга. Слишком
долго он задыхался в немом мире взаимного непонимания. С ним говорили. Летел
через вязкую немоту спасательный круг разума. В бесконечной и тупой стене
абсурда, которая окружала их с того самого момента, когда "Сызрань"
вздрогнула от гравитационного аркана, впервые открылась трещина, и сквозь
нее ему протягивали руку. Пусть железную, пусть с клешней, но руку. Не все
еще потеряно.
- Здравствуйте. Я Володя Густов, - сказал он и расплылся в
счастливейшей и глупейшей улыбке.
***
Двести семьдесят четвертый сказал стражнику:
- Ну-ка нагни еще раз голову.
Пятьдесят второй С послушно наклонил голову. Почти на самой макушке
зияла маленькая дырочка с оплавленными краями.
- Ты знаешь, кто ты? - спросил Двести семьдесят четвертый.
- Так точно. Стражник Пятьдесят второй С.
- Что ты делал вчера?
- Вчера?
- Я тебя спрашиваю, стражник, а не ты меня. Отвечай.
Стражник испуганно смотрел на Двести семьдесят четвертого.
- Я... я не знаю.
- Ты был в ночном патруле?
- Я... не помню.
Двести семьдесят четвертый посмотрел на Шестьдесят восьмого, который
молча стоял у проверочного стенда.
- Он действительно не помнит?
- У него повреждена оперативная память.
- Откуда ты знаешь, что это так? Может, он просто скрывает что-то?
- Нет, начальник стражи, мы проверили его на стенде. Мозг цел, он все
знает и понимает, но у него повреждена оперативная память. Луч трубки...
- Я понимаю, что это луч трубки... Объясни мне другое, Шестьдесят
восьмой: может ли случайный выстрел дать такой эффект?
- Думаю, нет. Во-первых, случайный выстрел, то есть просто выстрел в
голову, не может попасть в самую макушку. Разве что в него стреляли сверху.
И потом, луч очень точно направлен. Именно здесь находятся магнитные кольца
оперативной памяти.
- Значит, стрелявший, скорее всего, хотел вывести из строя именно
оперативную память?
- Я думаю, это так.
- Но тогда скажи мне другое: зачем нужно выискивать цель на макушке и
выводить из строя оперативную память, если можно просто расплавить голову?
- Я не знаю, начальник стражи.
- Это нелогично.
- Да, начальник стражи, это нелогично.
- Значит, это был деф. Дело рук какого-то проклятого дефа. Шестьдесят
восьмой, подключи этого идиота к фантомной машине. Может быть, что-нибудь
все-таки в его памяти осталось. Может быть, повреждены не все кольца. И не
жалей энергии, кирд, пусть машина воссоздаст всю картину. Скажешь мне, если
появится что-нибудь интересное. Мне нужно подумать.
Двести семьдесят четвертый был полон яростного нетерпения. Он должен
найти гнездо дефов в городе. Это был вызов их миру, ему, Творцу. Они все
хотят уничтожить, эти порождения хаоса. Они хотят уничтожить стройный
порядок. Они хотят залить его своей заразой, гнусной неопределенностью,
когда каждый уродливый деф живет сам по себе, не получая приказов и не
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг