- Смерть - это филартик, - отвечали они.
- Когда она приходит?
- Когда захочет. Потому хватай жизнь, ешь жизнь, давись жизнью.
Жогин смотрел в их шевелящиеся рты с удивлением: в разговоре проступал
то его басок, то неожиданное хихиканье Надежды или Генкин самодовольный
тенор.
- Как вы радуетесь жизни, если торчите на месте? - допытывался Жогин.
- Дождь, дождь, дождь, - хихикали гри. Они начинали раскачиваться и
припевать. Над долиной несся многоголосый хор.
- Есть дожди вялости, - тянули они, раскачиваясь из стороны в сторону.
И щупальца их бессильно свешивались.
- Есть дожди храбрости. Тогда нам плевать на филартиков.
- Есть дожди сладкие, - затягивали другие. - Мы пьем эту сладость.
- Есть дожди темно-темно-темные; никто нас не видит и не слышит. Ха! Ха!
Темные дожди... Яснее гри не высказывались о них. Ни разу!
Даже Хопп - пучеглазая лепешка, хоть ты пинай его (Жогин попробовал и
этот способ).
Больше всего Жогин узнал у крупного гри. Тот рассказал ему легенду о
сотворении Черной Фиолы.
- Сначала ничего не было, ничего, ничего, пусто. Был Великий Гри, -
напевно говорил Эй-Вей. Он был огромен, в бурых крапинках. - Кроме
Великого, ничего не было. Скучно ему стало, тоскливо одному. Тогда он
разорвал себя, из шляпы сделал небо, из кожи всех нас. И сказал: "Живите!"
Потом, собрав грязь, Великий слепил филартиков, чтобы мы не
возносились, и, зная, что неминуемая смерть ждет нас, заботились о
приятном проведении жизни.
- Чтобы наслаждались? - спрашивал Жогин.
- Радость - это разумно проведенная жизнь, - отвечал тот голосом
папахена.
- Гри всегда должен сидеть на своем месте и оставлять больше деточек. И
не должен бегать, чтобы филартики его не съели раньше других.
- А есть такие, которые ходят?
- Есть, - отвечал Эй-Вей. - Но филартики их тотчас съедают. Они не
любят бегающих. Мы тоже не любим.
16
- Все-таки идешь?
Семин глядел на него. Это был низенький человек, и свой маленький рост
он забыть не мог. Разговаривая с Жогиным, Семин всегда бессознательно
вытягивался.
Он был рожден администратором - быстрый и расчетливый в делах,
заботливый к людям.
Он долго отговаривал Жогина.
- Пойду, - упрямился тот.
- Подожди вертолет.
- Не буду я ждать эту мельницу! - твердил Жогин. - Надоели вы мне.
- Не понимаю я тебя, - вздыхал Семин. - Если мы тебе не нравимся,
тяготим и прочее, иди в другой отряд. Рекомендацию дам хорошую, топограф
ты классный. Идешь... А если с тобой случится несчастье? Все заняты,
одного тебя посылать приходится. Это нарушение инструкций.
Жогин молчал: знал - молчание злит Семина.
- Жди вертолет!
- Так я пойду, - сказал Жогин. - Вертолет когда еще прибудет, а я за
пару дней дойду до места, отдешифрирую, от вас отдохну.
- Эх ты, рак-отшельник, - вздохнул Семин. - Ладно, иди. Сэкономим на
вызове вертолета. Почему ты такой, Жогин?
Тот мог сказать одним словом: "Отец..." Из-за него Жогин рано полюбил
одиночество и отгороженность от людей. Даже Петр, брат Петруха,
исхлопотавшийся о нем, рано постаревший, злил его. Все злили - Жогин рос
пакостным мальчишкой.
Это он порвал электропровод, когда был вечер в школе и Надежда нацепила
первые серьги. Жогин подал идею взрыва школьной уборной и сделал из бинта,
пропитав его селитрой, длинный фитиль.
Все на него косятся из-за отца. Так пусть уж не зря косятся!
Но была у него чистая мальчишеская радость.
Он сламывал тополевую ветку, упирал ее в ребра штакетника и бежал с
пулеметным треском. Тогда солнце, глядевшее на него в каждую щель,
вспыхивало красными вспышками в уголке глаза. А все, что лежало по ту
сторону палисадника, ощущалось радостной страной. Там он впервые
заподозрил зеленую страну бабочек и птиц, в которую и ушел, став взрослым.
Блистающий Шар все чаще уносился куда-то.
Летел он без видимых приборов и казался Жогину пущенным из соломинки
красивым пузырем.
Сегодня, смотря ему вслед, Жогин прислушался: гри распевали что-то на
мотив "Катюши". Это вчера он пел ее, гуляя...
Пел ее и раньше. Он влезал в чей-нибудь палисадник и лежал в прохладной
его траве. И тихонько напевал, гоняя травинкой жука-бронзовку. Но со
славой огородного пакостника долго не полежишь - выгоняли.
17
С мальчишками он не водился - дразнились, - а за город в те времена
выезжать не было принято. И Жогин выдумал страну, зеленую и сияющую. Он
впустил ее в свои мечты, уходил в эту страну в любое время: дома, на уроке
математики. Потом нашел ее, к своему великому удивлению, в сибирской
тайге, а потерял в глупом падении с горной тропы.
А вот Петру, не имеющему зеленой страны в душе, жилось плохо. Дважды в
месяц был грустен брат - в аванс и в получку. И не заработок виноват. Петр
был отличный токарь. Но в дни получки являлся Генка.
Когда-то, решив стать художником, он ходил к отцу Петра, оформлявшему
сцену местного театра. Теперь являлся к Петру - портить настроение.
...Получив деньги, Петр нес домой разные вкусные вещи: колбасу,
пирожные "безе", прихватывал бутылочку сладкого вина, так как не любил
крепких вин.
А вечером приходил Генка с водкой для себя. Числа он хорошо знал -
шестое и восемнадцатое - и редко пропускал их.
Он не норовил пользоваться, денег у него было предостаточно. Генка не
отказывался от любой работы: делал плакаты, вывески. Работал он грубо, но
с невероятным приложением энергии.
А еще крутил любовь с Надеждой. И не замечал этого из всех коридорных
жителей только Петр.
Пожалуй, главным талантом брата и было умение не замечать того, что
известно всем.
Он, Жогин, ненавидел Генку за Надежду, за то, что она ждет и дверь ее
не закинута на крючок.
Этого он Генке не простит никогда, и брату - тоже. Ну, а брат? Есть же
какие-то границы святости!
Или невнимательности к другим. Тогда ты или холодный эгоист, или дурак.
Петр не был ни тем, ни другим. Может, он побаивался Генки?.. Нет,
скорее, если судить по взгляду, жестам, голосу, самому разговору, он жалел
его.
А за что? Этот "художник", малюющий вывески и плакаты и уже лет
пятнадцать безнадежно мечтавший дать картину на городскую выставку, был
здоров, как лошадь. Бицепсы для человека, работающего легкой кистью, а не
молотом, он имел потрясающие. И развивал их далее, по утрам выжимая
двухпудовые гири.
...Генка пил водку и кричал:
- Мы, художники, все ощущаем не так, как вы. У нас иная мораль.
Нехудожников, в частности токарей по металлу, он презирал.
Петр и Генка сидели друг против друга. У Петра в стакане светился
невыпитый портвейн. Генка же все подливал и подливал себе. Он выпивал,
закусывал корочкой, протягивал руку и брал кусок ветчины или сыра. Затем
опять отламывал корочку, солил ее и все это умудрялся делать, не отрывая
взгляда от Петра.
А тот чертил на клеенке спичкой фантастического зверя и помалкивал.
Жогин смотрел на него, на его поджарую фигуру. И ухмылялся, прикрывая рот
ладонью. Оба казались ему выжившими из ума стариками, обоим было за
тридцать лет.
- Возьмут твою картину на выставку, - успокаивал Петр, - Ага, на
осеннюю... (Генка уже лет пять говорил о картине, которую он напишет для
городской выставки. Она всех поразит, всех, так он уверял.)
- Я и колорит продумал, и сюжет. Цвет глинисто-ржавый, суровый. За
размером я не стану гнаться, большой формат мне не позволят дать. Сволочи!
Завистники... Дам пятьдесят на восемьдесят.
Затем он бледнел и пристально глядел на Петра. С подозрением. При этом
челюсть его выдвигалась вперед, словно он собирался драться. Но Генка не
дрался с Петром, а выпивал еще рюмочку.
- Возьмут не возьмут, мне все равно. Поговорим о тебе.
- Да о чем же говорить? - тревожился Петр.
- А вот о чем... Знаешь, кто ты? А? Ты бледная, маленькая, ничтожная
бездарность. Это бы я тебе еще простил. Но ведь в тебе ни красоты, ни
силы, ни грамма горячей крови. А та дура... Жить надо, мять, хватать
жизнь. Рядом женщины, сотни их, тысячи, а ты один. И будешь один! - с
непонятным озлоблением пророчил Генка.
Петр глядел на него внимательно и грустно.
- Вокруг тебя мир, широкий и красочный! Уехал бы, что ли, куда. А ты
прилип, ты сидишь на месте, как поганый гриб!
Это был еще один талант Петра: он ни разу не прогнал Генку, терпеливо
слушал его бред. А иногда кивал чему-то.
Генка пьянел. Он выпячивал подбородок, предлагал меряться силой,
бороться, обещал перекусить зубами толстый гвоздь.
- Гвоздь!.. Дай большой гвоздь!..
Петр молчал, а Жогин поддразнивал, говоря:
- Слабо перекусить.
- Ты... мне... не веришь?..
- Нэ-а...
Шея Генки багровела и раздувалась. Жогин смотрел - эту шею обнимает
Надежда. Что она нашла в нем?
Однажды Генка предложил испытать его силу, ударив палкой по животу.
- У меня во как развит брюшной пресс, - хвастал он. Петр отговаривал,
но они с Жогиным ушли во двор. Генка взодрал рубаху, оголив живот отличной
лепки, голый, без единого волоска, живот бесстыдника.
Жогин отыскал палку подлиннее и ударил по скульптурному животу с
полного плечевого разворота. Хватил со всей силы - гулкий звук прошел по
двору.
Генка выдержал удар, только постоял секунду, выпучив глаза. Потом
зарычал и рванулся к Жогину - схватить! Но тот побежал. Когда пошла
мостовая, японским приемом Жогин кинулся в ноги Генке.
Тот грохнулся на булыжник.
Было приятно смотреть, как он распластался. Жогин хохотал за углом, а
Генка поднимался по частям, как тракторная гусеница.
"Самурай", - обозвал его Генка, явившись восемнадцатого. Но к Жогину
стал относиться с предупредительностью. Тот ликовал - боится?..
- Паршивец, - говаривал Генка. - Подлый сын подлого отца. Вообрази
себе, Петр, какие благородные желания шевелятся в его сердце.
18
Петр женился. Он, которому подходит название "сморчок", имел женой самую
красивую женщину. Рядом с ней Жогин всегда ощущал себя каким-то - с
выеденной каемкой.
Надежда долго не выходила замуж, жила легко - ее осуждали. Но если
взглянуть на муки семейной жизни (дети, работа, домашние труды), то она
была права, ловя радости жизни.
А может быть, она не выходила замуж оттого, что в мужья прочила Петра,
тот же не понимал, не догадывался.
Или не верил?
И Надежда не нажимала: улыбается ему, хохочет, а Петр смотрит на нее -
и так недоверчиво...
Чем он поразил, чем взял ее?
Жогин соображал, связывал их характеры, опыт. Он хотел понять слияние
двух таких разных течений в одно - семью, - чтобы породить новые жизни.
Едва ли, догадывался он, это была инициатива Петра, действовала она.
Или Петр сам пришел к ней? Сказал: "Мне все равно, что там было, я не
могу жить без тебя".
И была свадьба, гости, крики "Горько!" и прочие разные пошлости.
Генка кричал громче всех, облизывая пересыхающие губы.
Но эту громкую и веселую свадьбу сыграли не сразу, потому что Жогин
задержался в тайге.
- Подождем брата, - сказал Петр, и Надежда согласилась, а Жогина
известили письмом.
...Жогин в тот день подстрелил оленя и на веревке кое-как подтянул его
на пихту, повыше, чтобы не растащили росомахи. С собой унес только оленью
ляжку.
...Загорелась в полярной ночи холщовая, просвечивающая насквозь
палатка, светилась, будто лампа Петра.
В ней, знал Жогин, у горящей железной печурки, что и бросала красные
отсветы на холщовые стенки, ждет Маша Долгих, его начальство, его любовь.
Он торопился к ней, предвкушая тепло, вкусную еду, сон, горячие руки
Маши.
Но в палатке двигались тени. Люди? Кто они? Жогин подбежал к лагерю.
Много чужих оленей топталось рядом с палаткой. На нартах сидел
проводник-эвенк Крягин, кормил собак мороженой рыбой. Он сказал Жогину,
что к ним приехали помочь закончить работу хорошие ребята, молодые,
веселые. Много их!
И на самом деле человек пять здоровенных бородатых парней тесно забили
палатку. Они-то и отдали письмо Жогину, а он сказал, где искать убитого
оленя. Парни ушли, он прочитал письмо у печки. Затем вышел и долго-долго
стоял в темноте. Считал пролетающих сов (пять штук), скрипы оленьих
топтаний (бесконечные).
Подошла Маша и обняла его. И тут их любовь кончилась. Жогин сказал:
- Иди ты от меня к черту. К черту, к черту. Я дурак, я торчу здесь!
19
На свадьбе ему было и стыдно, и оскорбительно. Лицо горело, как тогда, от
Машиных пощечин. Жогин был зол - на Петра, Надежду, себя. Вскочить и
заорать им всем? Петру: "Что ты делаешь? Опомнись! Тут сидит ее временный
муж!" Выгнать всех? Но что-то останавливало его, что-то еще заключалось в
этой свадьбе, непостижимое для него, но хорошо известное другим: сияющей
Надежде, веселому папахену, по-идиотски просветленному Петру и даже всем
гостям, веселым и шумным.
Спасаясь от их глупых криков, Жогин вышел на крыльцо. Там зажег бумажку
и полюбовался на огонек. Тот напомнил ему костры, лесную тишину, Машу.
Туда, к ним надо бежать! К ним!
Его позвали. Жогин бросил бумажку в снег и вернулся в духоту и шум.
Папахен сидел с вилкой в руке, с огуречным семечком на подбородке,
рядом с Надеждой.
Жогин поморщился: сидит, ухмыляется, недобиток, напрасно прощенный, а
Петр, улыбаясь, что-то говорит ему.
"Проклятие! Я удался в отца, - думалось Жогину. - Я так же громоздок и
нескладен, с таким же точно носом. Этот чертов нос не прикрыть зимой
модным коротким воротником, я обмораживаю его, оттого он красный".
"Фирменный нос", - часто хвастал папахен, находясь в игривом настроении.
Он трогает нос, тянет за кончик, щелкает по нему пальцем. Орет:
- С таким носом не пропадешь! Любят бабы носатых!
Отец Жогина был веселый эгоист. С многочисленными и повсюду
разбросанными детьми не жил, а появлялся в месяц раз или два с кульками,
набитыми едой.
Жогин рос. Он вечно хотел есть и в эти дни почти любил отца.
А вот о матери отец горевал. В тот разговор они сидели у Петра. Отец
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг