четвертого часа, после торопливо проглоченного обеда, внезапно надев шинель
и нахлобучив шапку, украдкой от тетки выскочил на улицу и отправился на
Тверской бульвар.
7
Аратов застал на нем немного прохожих. Погода стояла сырая и довольно
холодная. Он старался не размышлять о том, что делал, заставлял себя
обращать внимание на все попадавшиеся предметы и как бы уверял себя, что и
он так же вышел погулять, как и те прохожие... Вчерашнее письмо находилось у
него в боковом кармане, и он постоянно чувствовал его присутствие. Он
прошелся раза два по бульвару, зорко вглядываясь в каждую подходившую к нему
женскую фигуру - и сердце его билось, билось... Он почувствовал усталость и
присел на лавочку. И вдруг ему пришло в голову: "Ну, а если это письмо
написано не ею, а кем-нибудь другим, другой женщиной?" По-настоящему, это
для него должно было быть все едино... и, однако же, он должен был самому
себе признаться, что этого он не желал. "Уж очень было бы глупо, -
подумалось ему, - еще глупей того!" Нервное беспокойство начинало овладевать
им; он стал зябнуть - не извне, а изнутри. Он несколько раз вынул часы из
кармана жилета, глядел на циферблат, клал их обратно и всякий раз забывал,
сколько оставалось минут до пяти часов. Ему казалось, что все мимо идущие
как-то особенно, с каким-то насмешливым удивлением и любопытством оглядывали
его. Дрянная собачонка подбежала, понюхала его ноги и стала вертеть хвостом.
Он сердито на нее замахнулся. Больше всех надоедал ему фабричный мальчик, в
затрапезном халате, который уселся на скамье, по той стороне бульвара - и то
посвистывая, то почесываясь и болтая ногами в громадных прорванных сапогах -
то и дело посматривал на него. "Ведь вот, - думал Аратов, - хозяин наверное
его ждет - а он тут, лентяй, баклуши бьет..."
Но в это самое мгновенье ему почудилось, что кто-то подошел и близко
стал сзади его... чем-то теплым повеяло оттуда...
Он оглянулся... Она!
Он тотчас узнал ее, хотя густая темно-синяя вуаль закрывала ее черты.
Он мгновенно вскочил со скамьи - да так и остался и слова не мог промолвить.
Она тоже молчала. Он чувствовал большое смущение... но и ее смущенье было не
меньше: Аратов даже сквозь вуаль не мог не заметить, как мертвенно она
побледнела. Однако она заговорила первая.
- Спасибо, - начала она прерывистым голосом, - спасибо, что пришли. Я
не надеялась... - Она слегка отвернулась и пошла по бульвару. Аратов
отправился вслед за нею.
- Вы, может быть, меня осудили, - продолжала она, не оборачивая
головы. - Действительно, мой поступок очень странен... Но я много слышала о
вас... да нет! Я... не по этой причине... Если б вы знали... Я так много
хотела вам сказать, Боже мой! Но как это сделать... Как это сделать!
Аратов шел с ней рядом, немного позади. Он не видел ее лица; он видел
только ее шляпу да часть вуали... да длинную, черную, уже поношенную
мантилью. Вся его досада и на нее и на себя вдруг к нему вернулась; все
смешное, все нелепое этого свиданья, этих объяснений между совершенно
незнакомыми людьми, на публичном бульваре, предстало ему вдруг.
- Я явился на ваше приглашение, - начал он в свою очередь, - явился,
милостивая государыня (ее плеча тихонько дрогнули - она свернула на боковую
дорожку - он последовал за ней), для того только, чтобы разъяснить, чтобы
узнать, вследствие какого странного недоразумения вам было угодно обратиться
ко мне, человеку вам чужому, который... который потому только и догадался, -
как вы выразились в вашем письме - что писали ему именно вы... потому
догадался, что вам, в течение того литературного утра, захотелось высказать
ему слишком... слишком явное внимание!
Вся эта небольшая речь была произнесена Аратовым тем, хоть и звонким,
но нетвердым голосом, каким очень еще молодые люди отвечают на экзамене по
предмету, к которому они хорошо приготовились... Он сердился; он гневался...
Этот-то самый гнев и развязал его в обыкновенное время не очень свободный
язык.
Она продолжала идти по дорожке несколько замедленными шагами... Аратов
по-прежнему шел за нею и по-прежнему видел одну эту старенькую мантилью да
шляпку, тоже не совсем новую. Самолюбие его страдало при мысли, что вот
теперь она должна думать:
"Мне стоило только знак подать - и он тотчас прибежал!"
Аратов молчал... он ожидал, что она ему ответит; но она не произносила
ни слова.
- Я готов выслушать вас, - начал он опять, - и очень даже буду рад,
если могу быть вам чем-нибудь полезен... хотя все-таки мне, признаюсь,
удивительно... При моей уединенной жизни...
Но при последних его словах Клара внезапно к нему обернулась - и он
увидал такое испуганное, такое глубоко опечаленное лицо, с такими светлыми
большими слезами на глазах, с таким горестным выражением вокруг раскрытых
губ - и так было это лицо прекрасно, что он невольно запнулся и сам
почувствовал нечто вроде испуга и сожаления и умиления.
- Ax, зачем... зачем вы так... - промолвила она с неотразимо искренней
и правдивой силой - и как трогательно зазвенел ее голос! - Неужели мое
обращение к вам могло оскорбить вас... неужели вы ничего не поняли? Ах да!
Вы не поняли ничего, вы не поняли, что я вам говорила, вы Бог знает что
вообразили обо мне, вы даже не подумали, чего мне это стоило - написать вам!
Вы только о себе заботились, о своем достоинстве, о своем покое! Да разве я
(она так сильно стиснула свои поднесенные к губам руки, что пальцы явственно
хрустнули)... Точно я какие требования к вам предъявляла, точно нужны были
сперва разъяснения... "Милостивая государыня...", "мне даже удивительно...",
"Я могу быть полезным..." Ахя, безумная! Я обманулась в вас, в вашем лице!
Когда я увидала вас в первый раз... Вот... Вы стоите... И хоть бы слово!
Так-таки ни слова?
Она умолкла... Лицо ее внезапно вспыхнуло - и так же внезапно приняло
злое и дерзкое выражение.
- Господи! как это глупо! - воскликнула она вдруг с резким хохотом. -
Как наше свидание глупо! Как я глупа! да и вы... Фуй! Она презрительно
двинула рукою, словно отстраняя его прочь с дороги, и, минуя его, быстро
сбежала с бульвара и исчезла.
Это движение рукою, этот оскорбительный хохот, это последнее
восклицание разом возвратили Аратову его прежнее настроение и заглушили в
нем то чувство, которое возникло в его душе, когда с слезами на глазах она к
нему обратилась. Он опять рассердился и чуть не закричал вслед удалявшейся
девушке: "Из вас может выйти хорошая актриса, но зачем вы вздумали надо
мной-то комедию ломать?"
Большими шагами вернулся он домой, - и хотя продолжал и досадовать и
негодовать в течение всей дороги, однако в то же время сквозь все эти
нехорошие, враждебные чувства невольно пробивалось воспоминание о том чудном
лице, которое он видел один только миг... Он даже поставил себе вопрос:
"Отчего я не ответил ей, когда она требовала от меня хоть слово? Я не
успел... - думал он... - Она мне не дала произнести это слово. И какое слово
я бы произнес?"
Но он тотчас тряхнул головою и с укоризною промолвил: "Актерка!"
И опять-таки в то же время - самолюбие неопытного, нервического юноши,
сперва оскорбленное, теперь как будто было польщено тем, что вот, однако,
какую он внушил страсть...
"Но зато в эту минуту, - продолжал он свои размышления, - все это,
разумеется, кончено... Я должен был показаться ей смешным..." Эта мысль ему
была неприятна - и он снова сердился... и на нее... и на себя. Возвратившись
домой, он заперся в своем кабинете. Ему не хотелось видеться с Платошей.
Добрая старушка раза два подходила к его двери - прикладывалась ухом к
замочной скважине - и только вздыхала да шептала свою молитву...
"Началось! - думалось ей... - А ему всего двадцать пятый год. Ох, рано,
рано!"
8
Весь следующий день, Аратов был очень не в духе. "Что ты, Яша? -
говорила ему Платонида Ивановна, - ты сегодня какой-то растрепанный?!" На
своеобразном языке старушки выражение это довольно верно определяло
нравственное состояние Аратова. Работать он не мог, да и сам не знал, чего
ему желалось? То он опять поджидал Купфера (он подозревал, что Клара именно
от Купфера получила его адрес... да и кто другой мог ей "много говорить" о
нем?); то он недоумевал: неужели так и должно кончиться его знакомство с
нею? то он воображал, что она ему напишет опять; то он себя спрашивал, не
следует ли ему написать ей письмо, в котором он все объяснит, - так как он
все же не желает оставить невыгодное о себе мнение... но, собственно, что
объяснить? То он возбуждал в себе чуть не отвращение к ней, к ее
назойливости, дерзости; то ему снова представлялось это несказанно
трогательное лицо и сльшшлся неотразимый голос;
то он припоминал ее пенье, ее чтенье - и не знал, прав ли он был в
своем огульном осуждении? Одним словом: растрепанный человек! Наконец это
ему все надоело - и он решился, как говорится, "взять на себя" и похерить
всю эту историю, так как она, несомненно, мешала его занятиям и нарушала его
покой. Не так-то легко далось ему исполнить это решение... Более нежели
недели прошло, прежде чем он опять попал в обычную колею. К счастью, Купфер
совсем не являлся: точно его и в Москве не было. Незадолго до "истории"
Аратов начал заниматься живописью для фотографических целей; он с удвоенным
рвением принялся за нее.
Так, незаметно, с некоторыми, как выражаются доктора, "возвратными
припадками", состоявшими, например, в том, что он раз чуть не отправился с
визитом к княгине, прошло два... прошло три месяца... и Аратов стал прежним
Аратовым. Только там, внизу, под поверхностью его жизни, что-то тяжелое и
темное тайно сопровождало его на всех его путях. Так большая, только что
пойманная на крючок, но еще не выхваченная рыба плывет по дну глубокой реки
под самой той лодкой, на которой сидит рыбак с крепкой лесою в руке.
И вот однажды, пробегая уже не совсем свежие "Московские ведомости",
Аратов наткнулся на следующую корреспонденцию:
"С великим прискорбием, - писал некий местный литератор из Казани, -
заносим мы в нашу театральную летопись весть о внезапной кончине нашей
даровитой актрисы Клары Милич, успевшей в короткое время ее ангажемента
сделаться любимицей нашей разборчивой публики. Прискорбие наше тем сильнее,
что г-жа Милич самовольно покончила со своей молодой, столь много обещавшей
жизнью, посредством отравления. И это отравление тем ужаснее, что артистка
приняла яд в самом театре! Ее едва довезли домой, где она, к общему
сожалению, скончалась. В городе ходят слухи, что неудовлетворенная любовь
довела ее до этого страшного поступка".
Аратов тихонько положил номер газеты на стол. На вид он остался
совершенно спокойным... но что-то разом толкнуло его в грудь и голову - и
медленно поплыло потом по всем его членам. Он встал, постоял немного на
месте и опять сел, опять перечел эту корреспонденцию. Потом он опять встал,
лег на кровать и, заложив руки за голову, как отуманенный, долго глядел на
стену. Понемногу эта стена словно сгладилась... исчезла... и он увидал перед
собою и бульвар под серым небом, и ее в черной мантилье... потом ее же на
эстраде... увидал даже самого себя возле нее. То, что так сильно толкнуло
его в грудь в первое мгновенье, стало теперь подниматься... подниматься к
горлу... Он хотел откашляться, хотел позвать кого-нибудь, но голос изменил
ему, - и, к собственному его изумлению, из глаз неудержимо покатились
слезы... Что вызвало эти слезы? Жалость? Раскаяние? И^ш просто нервы не
выдержали внезапного потрясения? Ведь для него она была ничем? Не так ли?
"Да, может быть, это еще неправда? - вдруг осенила его мысль. - Надо
узнать! Но от кого? От княгини? Нет, от Купфера... от Куп-фера! Да его,
говорят, в Москве нет? Все равно! Сперва к нему надо!" С этими соображениями
в голове Аратов наскоро оделся, взял извозчика и поскакал к Купферу.
9
Не надеялся он его застать... а застал. Купфер точно отлучался из
Москвы на некоторое время, но уже с неделю как вернулся и даже снова
собирался посетить Аратова. Он встретил его с обычным радушием - и начал
было ему что-то объяснять... но Аратов тотчас перебил его нетерпеливым
вопросом:
- Ты читал? Правда?
- Что правда? - отвечал озадаченный Купфер.
- Насчет Клары Милич?
Лицо Купфера выразило сожаление.
- Да, да, брат, правда; отравилась! Такое горе! Аратов помолчал.
- Да ты тоже в газете вычитал? - спросил он, - или, может быть, сам и
ездил в Казань?
- Я ездил в Казань точно; мы с княгиней ее туда отвезли. Она на сцену
там поступила - и большой успех имела. Только до самой катастрофы я там не
дожил... Я в Ярославле был.
- В Ярославле?
- Да. Я княгиню туда проводил... Она теперь в Ярославле поселилась.
- Но ты имеешь верные сведения?
- Вернейшие... из первых рук! Я в Казани с ее семейством познакомился.
Да, постой, брат... тебя, кажется, это известие очень волнует? А, помнится,
тебе Клара тогда не понравилась? Напрасно. Чудная была девушка - только
голова! Бедовая голова! Очень я о ней сокрушался!
Аратов не промолвил слова, опустился на стул - и погодя немного
попросил Купфера рассказать ему... Он запнулся.
- Что? - спросил Купфер.
- Да... все, - ответил с расстановкой Аратов. - Вот хоть насчет ее
семейства... и прочего. Все, что знаешь!
- А это тебя интересует? Изволь!
И Купфер, по лицу которого вовсе нельзя было заметить, чтобы он уж
очень так сокрушался о Кларе, начал рассказывать.
Из его слов Аратов узнал, что настоящее имя Клары Милич было Катерина
Миловидова; что отец ее, теперь уже умерший, был штатным учителем рисования
в Казани, писал плохие портреты и казенные образа - да к тому же слыл за
пьяницу и за домашнего тирана... а еще образованный человек! (тут Купфер
самодовольно засмеялся, намекая тем на сделанный им каламбур); что после
него остались, во-первых, вдова из купеческого рода, совсем глупая баба,
прямо из комедий Островского; а во-вторых, дочь, гораздо старше Клары и на
нее не похожая - девушка очень умная, только восторженная, больная,
замечательная девушка - и преразвитая, братец ты мой! Что живут они обе - и
вдова и дочь, безбедно, в порядочном домике, приобретенном от продажи тех
плохих портретов и образов; что Клара... или Катя, как хочешь, с детских лет
поражала всех своей даровитостью - но нрава была непокорного, капризного - и
постоянно грызлась с отцом; что, имея врожденную страсть к театру, на
шестнадцатом году убежала из родительского дома с актрисой...
- С актером? - перебил Аратов.
- Нет, не с актером, а с актрисой, к которой привязалась... Правда, у
этой актрисы был покровитель, богатый и уже старый барин, который потому
только на ней не женился, что сам был женат, да и актриса кажется, была
женщина замужняя. - Далее, Купфер сообщил Аратову, что Клара уже до приезда
в Москву играла и пела на провинциальных театрах; что, потеряв свою
приятельницу актрису (барин тоже, кажется, умер или опять с женой сошелся -
этого Купфер хорошенько не помнил...), познакомилась с княгиней, этой
золотой женщиной, которую ты, друг мой, Яков Андреич, - прибавил с чувством
рассказчик, - не умел оценить как следует; что, наконец, Кларе предложили
ангажемент в Казани - и что она его приняла, хотя перед тем уверяла, что
Москвы никогда не покинет! Зато, как казанцы ее полюбили - даже удивительно!
Что ни представление - букеты и подарок! букеты и подарок! Хлебный торговец,
первый по губернии туз, тот даже золотую чернильницу преподнес! - Купфер
рассказал все это с большим оживлением, не выказывая, впрочем, особой
сентиментальности и прерывая речь вопросами: "Это тебе зачем?..." или; "Это
на что?" - когда Аратов, слушавший его с пожирающим вниманием, требовал все
больших да больших подробностей. Все было высказано наконец, и Купфер умолк,
наградив себя за труд сигаркой.
- А отчего же она отравилась? - спросил Аратов. - В газете
напечатано...
Купфер взмахнул руками.
- Ну... этого я не могу сказать... Не знаю. А газета врет. Вела себя
Клара примерно... амуров никаких... Да и где с ее гордостью! Горда она
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг