Русская фантастика / Книжная полка WIN | KOI | DOS | LAT
                                   Части                         Следующая
И.В.Тургенев  

                             Рассказ отца Алексея


     Лет двадцать тому назад мне пришлось объехать  -  в  качестве  частного
ревизора - все,  довольно  многочисленные,  имения  моей  тетки.  Приходские
священники,  с  которыми  я   считал   своей   обязанностью   познакомиться,
оказывались личностями  довольно  однообразными  и  как  бы  на  одну  мерку
сшитыми; наконец чуть  ли  не  в  последнем  из  обозренных  мною  имений  я
наткнулся на священника, не похожего на своих  собратьев.  Это  был  человек
весьма старый, почти дряхлый; и  если  бы  не  усиленные  просьбы  прихожан,
которые его любили и уважали, он бы давно отпросился на покой.

     Меня поразили в отце Алексее (так звали  священника)  две  особенности.
Во-первых, он не только ничего не выпросил для себя, но прямо заявил, что ни
в чем не нуждается, а во-вторых, я ни на каком человеческом лице не  видывал
более грустного, вполне безучастного, как  говорится,  "убитого"  выражения.
Черты этого лица были  обыкновенные,  деревенского  типа:  морщинистый  лоб,
маленькие  серые  глазки,  крупный  нос,  бородка  клином,  кожа  смуглая  и
загорелая... Но  выражение!  Выражение!  В  тусклом  взгляде  едва  -  и  то
скорбно - теплилась жизнь; и голос был какой-то тоже неживой, тоже  тусклый.
Я занемог и  пролежал  несколько  дней,  отец  Алексей  заходил  ко  мне  по
вечерам - не беседовать,  а  играть  в  дурачки.  Игра  в  карты,  казалось,
развлекала его еще больше, чем меня.

     Однажды, оставшись несколько раз сряду в  дураках  (чему  отец  Алексей
порадовался немало), я завел речь о  его  прошлой  жизни,  о  тех  горестях,
которые оставили  на  нем  такой  явный  след.  Отец  Алексей  сперва  долго
упирался, но кончил тем, что рассказал мне свою историю. Я ему, должно быть,
чем-нибудь да полюбился; а то бы он не был со мною так откровенен.

     Я постараюсь передать его рассказ его же словами. Отец Алексей  говорил
очень просто и толково, без всяких семинарских или провинциальных замашек  и
оборотов  речи.  Я  не  в  первый  раз  заметил,  что  сильно  поломанные  и
смирившиеся русские люди всех сословий  и  званий  выражаются  именно  таким
языком.

     - У меня была жена добрая и степенная, - так начал он,  -  я  ее  любил
душевно - и прижил с нею восемь человек детей; но почти все умерли в  младых
летах. Один мой сын вышел в архиереи - и скончался не так  давно  у  себя  в
епархии; о другом сыне - Яковом его звали - я вот теперь расскажу вам. Отдал
я его в семинарию, в город Т...; и скоро стал получать самые утешительные  о
нем  известия:  первым  был  учеником  по  всем  предметам!  Он  и  дома,  в
отрочестве, отличался прилежанием и скромностью; бывало, день пройдет - и не
услышишь его... все с книжкой сидит да читает. Никогда он нам с попадьей  не
причинил неприятности самомалейшей; смиренник был. Только иногда задумывался
не по летам и здоровьем был слабенек. Раз  с  ним  чудное  нечто  произошло.
Десять лет ему тогда минуло. Отлучился он из дому - под самый Петров день  -
на зорьке: да почти целое утро  пропадал.  Наконец  воротился.  Мы  с  женой
спрашиваем его:

     "Где был?" - "В лес, говорит, гулять ходил - да  встретил  там  некоего
зеленого старичка, который со мною много разговаривал - и такие мне  вкусные
орешки дал!" - "Какой такой зеленый старичок?" - спрашиваем  мы.  "Не  знаю,
говорит, никогда его доселе не  видывал.  Маленький  старичок,  с  горбиною,
ножками все семенит и посмеивается - и весь, как лист, зеленый". -  "Как,  -
говорим мы, - и лицо зеленое?" - "И лицо, и волосы,  и  самые  даже  глаза".
Никогда наш сын не лгал; но тут мы с женой усомнились. "Ты,  чай,  заснул  в
лесу, на припеке, да и видел старичка того во сне". - "Не спал  я,  говорит,
николи; да что, говорит, вы не верите? - вот у меня в кармане и орешек  один
остался". Вынул Яков  из  кармана  тот  орешек,  показывает  нам...  Ядрышко
небольшое, вроде каштанчика, словно шероховатое; на наши обыкновенные  орехи
не похоже. Я его спрятал, хотел было доктору показать...  да  запропастилось
оно... не нашел потом.

     Ну-с, отдали мы его в семинарию - и, как я вам уже докладывал,  веселил
он нас своими успехами! Так мы с супругой и полагали,  что  выйдет  из  него
человек!  На  побывку  домой  придет  -  любо   на   него   глядеть:   такой
благообразный, озорства за  ним  никакого;  всем-то  он  нравится,  все  нас
поздравляют. Только все телом худенек - и в лице настоящей краски  нет.  Вот
уже девятнадцатый год ему наступил - скоро ученью конец! И получаем  мы  тут
вдруг от него письмо. Пишет он нам:

     "Батюшка и матушка,  не  прогневайтесь  на  меня,  разрешите  мне  идти
по-светскому:  не  лежит  сердце  мое  к  духовному   званию,   ужасаюсь   я
ответственности, боюсь греха -  сомнения  во  мне  возродились!  Без  вашего
родительского разрешения и благословения ни на что не отважусь  -  но  скажу
вам одно: боюсь я самого себя - ибо много размышлять начал".

     Доложу я вам,  милостивый  государь:  опечалился  я  гораздо  от  этого
письма - словно рогатиной мне против сердца толкнуло - потом, вижу: не будет
мне на моем месте преемника! Старший сын - монах; а  этот  вовсе  из  своего
звания выступать желает. Горько мне  еще  потому:  в  нашем  приходе  близко
двухсот годов все из нашей семьи священники  живали!  Однако  думаю:  нечего
против рожна переть; знать, уж такое ему предопределение вышло.  Что  уж  за
пастырь, коли сомнение в себе допустил. Посоветовался я с женою - и  написал
ему в таком смысле:

     "Сын мой, Яков, одумайся хорошенько -  десять  раз  примерь,  один  раз
отрежь - трудности на светской службе пребывают великие, холод да голод,  да
к нашему сословию пренебрежение! И знай ты наперед: никто руку  помощи  тебе
не подаст; не пеняй потом. Смотри! Желание мое, ты сам знаешь,  всегда  было
такое, чтобы ты меня заменил; но ежели ты точно в своем призвании  усомнился
и пошатнулся в вере - то и удерживать тебя  мне  не  приходится.  Буди  воля
Господня! Мы с матерью твоею в благословении тебе не отказываем".

     Отвечал мне Яков благодарственным письмом.

     "Обрадовал ты меня, мол, батюшка; есть  мое  намерение  посвятить  себя
ученому званию - и протекция у  меня  есть;  поступлю  в  университет,  буду
доктором; потому - к науке большую склонность чувствую".

     Прочел я Яшино письмо - и пуще опечалился;  а  поделиться  горем  скоро
стало не с кем: старуха моя о ту пору простудилась сильно и скончалась -  от
этой ли самой простуды или Господь ее, любя, прибрал - неизвестно.  Заплачу,
заплачу я, бывало, вдовец одинокий, - а что поделаешь? Так  тому,  знать,  и
быть. И рад бы в землю уйти... да тверда она... не расступается. А сам  сына
поджидаю; потому - он известил меня: "Прежде, мол, чем в Москву поеду, домой
наведаюсь". И точно: приехал он в родительский дом - но только пожил  в  нем
недолго. Словно что его торопило:  так  бы,  кажись,  на  крылах  полетел  в
Москву, в университет свой любезный! Стал я расспрашивать его о сомнениях  -
какая, дескать, причина? - но и разговоров больших от  него  -  не  услышал:
одна мысль затесалась в голову - и полно! Ближним, говорит,  хочу  помогать.
Ну-с, поехал он от меня - почитай, что ни гроша с собой  не  взял  -  только
малость из платья. Уж очень он на  себя  надеялся!  И  не  попусту.  Экзамен
выдержал отлично, в студенты поступил, уроки по  частным  домам  приобрел...
Тверд он был в древних-то языках! И как вы полагаете? Мне же деньги высыпать
вздумал. Повеселился я маленько - конечно, не из-за денег - я их  ему  назад
отослал и побранил его даже; а повеселел, потому  что  вижу:  путь  в  малом
будет. Только недолго длилось мое веселье!

     Приехал он на первые вакации... И что за чудо! Не узнаю я моего  Якова!
Скучный такой стал,  угрюмый  -  слова  от  него  не  добьешься.  И  в  лице
переменился: почитай, на десять лет постарел. Он и прежде  застенчив  был  -
что и говорить!  Чуть  что  -  сейчас  заробеет  и  закраснеется  весь,  как
девица... Но поднимет он глаза - так ты и видишь, что светлехонько у него на
душе! А теперь не то. Не робеет он - а дичится, словно волк, - и глядит  все
исподлобья. Ни тебе улыбки, ни тебе привета - как есть камень! Примусь я его
расспрашивать - либо молчит, либо огрызается. Стал я думать: уж не запил  ли
он - сохрани Бог! либо к картам пристрастья не получил ли?  -  или  вот  еще
насчет женской  слабости  не  приключилось  ли  что?  В  юные  лета  присухи
действуют сильно - ну, да в таком большом городе, как Москва, не  без  худых
примеров и оказий! Однако нет: ничего подобного не видать. Питье его -  квас
да вода: на женский пол не взирает - да и вообще с людьми не знается. И  что
мне было горше всего: нету в нем  прежнего  доверья  ко  мне,  -  равнодушие
какое-то проявилось: точно ему  все  свое  опостылело.  Заведу  я  беседу  о
науках, об университете - и  тут  настоящего  ответа  добиться  не  могу.  В
церковь он, однако, ходил, но тоже не без странности: везде-то он  суров  да
хмур - а тут, в церкви-то, все словно ухмыляется.  Пожил  он  у  меня  таким
манером недель с шесть - да опять в Москву! Из Москвы написал мне раза два -
и показалось мне из его  писем,  будто  он  опять  приходит  в  чувство.  Но
представьте вы себе мое удивление, милостивый государь! Вдруг в самый развал
зимы, перед святками - является он ко мне! Каким манером? Как? Что? Знаю  я,
что об эту пору вакаций нет. "Ты из Москвы?" - спрашиваю я. "Из  Москвы".  -
"А как же... Университет-то?" - "Университет я бросил". "Бросил?"  -  "Точно
так". - "Навсегда?" - "Навсегда" - "Да ты, яков, болен,  что  ли?"  -  "Нет,
говорит, батюшка, я не болен; а только вы, батюшка, меня не тревожьте  и  не
расспрашивайте; а то я отсюда уйду - только вы меня и видали".  Говорит  мне
Яков: не болен - а у самого лицо такое,  что  я  даже  ужаснулся!  Страшное,
темное, не человеческое словно! Щеки этта подтянуло, скулы выпятились, кости
да кожа, голос как из бочки... а глаза... Господи владыко! Что это за глаза?
Грозные, дикие, все по  сторонам  мечутся  -  и  поймать  их  нельзя;  брови
сдвинуты, губы тоже как-то набок скрючены...  Что  сталось  с  моим  Иосифом
прекрасным, с тихоней моим? Ума не приложу. "Уж не рехнулся ли он?" -  думаю
я так-то. Скитается, как привидение, по ночам не спит, а то вдруг возьмет да
уставится в угол и словно весь окоченеет. Жутко таково!  Хоть  он  и  грозил
мне, что уйдет из дому, если я его в покое не оставлю  -  но  ведь  я  отец!
Последняя моя надежда разрушается - а я молчи?  Вот  однажды,  улуча  время,
стал я слезно молить Якова, памятью покойницы его матери заклинать его стал:
"Скажи, мол, мне, как отцу по плоти и по духу, Яша, что с тобою?  Не  убивай
ты меня - объяснись,  облегчи  свое  сердце!  Уж  не  загубил  ли  ты  какую
христианскую душу? Так покайся" - "Ну, батюшка, - говорит он  мне  вдруг  (а
дело-то пришлось к ночи), - разжалобил ты меня; скажу  я  тебе  всю  правду!
Души я никакой не загубил - а моя собственная душа пропадает". - "Каким  это
образом?" - "А вот как... - И тут Яков впервое на меня глаза поднял... - Вот
уже четвертый месяц", - начал он... Но вдруг у  него  речь  оборвалась  -  и
тяжело дышать он стал. "Что такое четвертый месяц?  Сказывай,  не  томи!"  -
"Четвертый месяц как я его вижу". "Его? Кого его?" - "Да того... что к  ночи
называть неудобно". Я так и похолодел весь и затрясся. "Как?! - говорю, - ты
его видишь?" - "Да". - "И теперь видишь?"  -  "Да".  -  "Где?"  А  сам  я  и
обернуться не смею - и говорим мы оба шепотом. "А вот где... - И глазами мне
указывает... - вон, в углу". Я таки осмелился... глянул в угол:  ничего  там
нету! "Да там ничего нет, Яков, помилуй!" - "Ты не видишь  -  а  я  вижу"  Я
опять глянул... опять ничего. Вспомнился мне  вдруг  старичок  в  лесу,  что
каштанчик ему подарил "Какой он из себя? - говорю -  зеленый?"  -  "Нет,  не
зеленый, а черный". - "С рогами?" - "Нет,  он  как  человек  -  только  весь
черный". Яков сам говорит - а у самого зубы оскалились - и побледнел он, как
мертвец, и жмется он ко мне со страху; а глаза словно выскочить  хотят  -  и
глядит он все в угол "Да это тень тебе мерещится, - говорю я, - это  чернота
от тени - а ты ее за человека принимаешь". - "Как бы не так! Я и  глаза  его
вижу: вон он ворочает белками, вон руку поднимает, зовет". - "Яков, Яков, ты
бы попробовал помолиться: наваждение это бы рассеялось. Да воскреснет Бог  и
расточатся врази Его!" - "Пробовал, говорит,  да  ничего  не  действует".  -
"Постой, постой, Яков, не малодушествуй; я ладаном покурю, молитву  почитаю,
святой водой кругом тебя окроплю". Яков только рукой махнул. "Ни в  ладан  я
твой не верю, ни в воду святую; не помогают они ни на грош. Мне с ним теперь
уж не расстаться. Как пришел он ко  мне  нынешним  летом  в  один  проклятый
день - так с тех пор уж он мой гость неизменный - и выжить  его  нельзя.  Ты
это знай, отец, - и больше моему поведению не дивись - и меня не мучь". - "В
какой же это день пришел он к тебе? - спрашиваю  я  его  -  а  сам  все  его
крещу. - Уж не тогда ли, когда ты о сомнении писал?" Яков  отвел  мою  руку.
"Оставь ты меня, говорит, батюшка, не вводи ты меня  в  досаду,  чтобы  хуже
чего не было. Мне ведь  на  себя  и  руку  наложить  недолго".  Можете  себе
представить, милостивый государь, каково мне было это слушать!  Помнится,  я
всю ночь проплакал. "Чем, думаю, заслужил я такой гнев Господень?"

     Тут отец Алексей достал из кармана  клетчатый  носовой  платок  и  стал
сморкаться, - да, кстати, утер украдкой глаза.

     - Худое пошло тогда наше житье! - продолжал он. - Уж я только об  одном
и думаю: как бы он не сбег или, сохрани Господи,  в  самом  деле  над  собою
какого зла не учинил! Караулю я  его  на  каждом  шагу  -  а  в  разговор  и
вступать-то боюсь. - И проживала в ту пору вблизи нас  соседка,  полковница,
вдова, - Марфой Савишной ее звали; большое я к ней уважение питал  -  потому
женщина рассудительная и тихая,  -  даром  что  молодая  и  собой  пригожая;
хаживал я к ней часто - и она моим званием не гнушалась. С горя да с  тоски,
не зная, что уж и придумать, - я возьми да все ей  и  расскажи.  Сперва  она
очень ужаснулась и даже всполошилась вся; а потом  раздумье  на  нее  нашло.
Долго она изволила сидеть этак молча; а потом пожелала сына моего  видеть  и
побеседовать с ним. И  почувствовал  я  тут,  что  беспременно  мне  следует
исполнить ее волю; ибо не женское любопытство в этом случае  действует  -  а
нечто иное. Вернувшись домой, стал я убеждать Якова: "Поди, мол, со  мною  к
госпоже полковнице". Так он и руками и ногами! "Не  пойду,  говорит,  ни  за
что! О чем я с ней буду беседовать!" Даже кричать на  меня  стал.  Однако  я
наконец уломал его - и, запрягши саночки, повез его к Марфе Савишне, да,  по
уговору, оставил его с нею наедине. Самому мне удивительно, как это он скоро
согласился? Ну, ничего, - посмотрим. Часа через три или четыре  возвращается
мой Яков. "Ну, - спрашиваю я, - как тебе соседка наша  понравилась?"  Ничего
он мне не отвечает Я опять  его  пытать.  "Добродетельная,  говорю,  дама...
Обласкала, чай, тебя?" - "Да, говорит, она не как прочие". Вижу  я,  он  как
будто помягче стал. И решился я тут его спросить... "А  наваждение,  говорю,
как?" Глянул Яков на  меня,  как  кнутом  стеганул,  -  и  опять  ничего  не
промолвил Не стал я его больше тревожить, убрался  из  комнаты  вон;  а  час
спустя подошел я к двери, посмотрел сквозь замочную скважину... И что же  вы
думаете? - спит мой Яков! Лег на постельку - и  спит.  Перекрестился  я  тут
несколько раз кряду. Пошли, мол. Господь, всякой  благодати  Марфе  Савишне!
Видно, сумела, голубушка, ожесточенное его сердце тронуть!

     На следующий день, смотрю, берет Яков шапку... Думаю  -  спросить  его:
куда, мол, идешь? - да нет, лучше не спрашивать... наверное к ней! И точно -
к ней, к Марфе Савишне отправился  Яков  -  и  еще  дольше  прежнего  у  ней
просидел; а на следующий день - опять! Атам через  день  -  опять!  Начал  я
воскресать духом; потом вижу: происходит в сыне перемена, - и  лицо  у  него
другое стало - и в глаза ему  глядеть  стало  возможно:  не  отворачивается.
Унылость все в нем та же - да отчаянности прежней, ужаса прежнего нет. Но не
успел я ободрить маленько, как опять  все  разом  оборвалось!  Опять  одичал
Яков, опять приступить к нему нельзя... Сидит,  запершись,  в  каморке  -  и
полно ходить к полковнице! "Неужто, думаю, он ее чем-нибудь обидел -  и  она
ему от дому отказала? Да нет, думаю... он хоть и несчастный, но  на  это  не
отважится; да и она не такая!" Не вытерпел я наконец - спрашиваю я  у  него:
"А что, Яков, - соседка наша... Ты, кажется, ее совсем позабыл?"  А  он  как
гаркнет на меня: "Соседка? Или ты хочешь, чтобы он  смеялся  надо  мною?"  -
"Как?" - говорю. Так он тут даже кулаки стиснул... освирепел вовсе!  "Да!  -
говорит, - прежде он только  так  торчал:  а  теперь  смеяться  начал,  зубы
скалит! Прочь! уйди!" Кому он эти слова обращал - я уж и не знаю; едва  ноги
меня вынесли - до того я перепугался. Вы только представьте: лицо, как  медь
красная, пена у рта, голос хриплый, словно кто  его  давит!  И  поехал  я  -
сирота сиротою в тот же день к Марфе Савишне... в большой ее застал  печали.
Даже в теле она изменилась: похудел лик. Но разговаривать со мной о сыне она
не  захотела.  Только  одно  сказала:  что  никакой   тут   людская   помощь
действительна быть не может, молитесь, мол, батюшка! А там вынесла  мне  сто
рублей. "Для бедных и больных вашего прихода", - говорит. И опять повторила:
"Молитесь!" Господи! как будто я и без того не молился - денно и нощно!

     Отец Алексей тут снова достал платок и снова утер свои слезы - но уж не

Части Следующая


Купить фантастическую книгу тем, кто живет за границей.
(США, Европа $3 за первую и 0.5$ за последующие книги.)
Всего в магазине - более 7500 книг.

Русская фантастика >> Книжная полка | Премии | Новости (Oldnews Курьер) | Писатели | Фэндом | Голосования | Календарь | Ссылки | Фотографии | Форумы | Рисунки | Интервью | XIX | Журналы => Если | Звездная Дорога | Книжное обозрение Конференции => Интерпресскон (Премия) | Звездный мост | Странник

Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг