И.В.Тургенев
Рассказ отца Алексея
Лет двадцать тому назад мне пришлось объехать - в качестве частного
ревизора - все, довольно многочисленные, имения моей тетки. Приходские
священники, с которыми я считал своей обязанностью познакомиться,
оказывались личностями довольно однообразными и как бы на одну мерку
сшитыми; наконец чуть ли не в последнем из обозренных мною имений я
наткнулся на священника, не похожего на своих собратьев. Это был человек
весьма старый, почти дряхлый; и если бы не усиленные просьбы прихожан,
которые его любили и уважали, он бы давно отпросился на покой.
Меня поразили в отце Алексее (так звали священника) две особенности.
Во-первых, он не только ничего не выпросил для себя, но прямо заявил, что ни
в чем не нуждается, а во-вторых, я ни на каком человеческом лице не видывал
более грустного, вполне безучастного, как говорится, "убитого" выражения.
Черты этого лица были обыкновенные, деревенского типа: морщинистый лоб,
маленькие серые глазки, крупный нос, бородка клином, кожа смуглая и
загорелая... Но выражение! Выражение! В тусклом взгляде едва - и то
скорбно - теплилась жизнь; и голос был какой-то тоже неживой, тоже тусклый.
Я занемог и пролежал несколько дней, отец Алексей заходил ко мне по
вечерам - не беседовать, а играть в дурачки. Игра в карты, казалось,
развлекала его еще больше, чем меня.
Однажды, оставшись несколько раз сряду в дураках (чему отец Алексей
порадовался немало), я завел речь о его прошлой жизни, о тех горестях,
которые оставили на нем такой явный след. Отец Алексей сперва долго
упирался, но кончил тем, что рассказал мне свою историю. Я ему, должно быть,
чем-нибудь да полюбился; а то бы он не был со мною так откровенен.
Я постараюсь передать его рассказ его же словами. Отец Алексей говорил
очень просто и толково, без всяких семинарских или провинциальных замашек и
оборотов речи. Я не в первый раз заметил, что сильно поломанные и
смирившиеся русские люди всех сословий и званий выражаются именно таким
языком.
- У меня была жена добрая и степенная, - так начал он, - я ее любил
душевно - и прижил с нею восемь человек детей; но почти все умерли в младых
летах. Один мой сын вышел в архиереи - и скончался не так давно у себя в
епархии; о другом сыне - Яковом его звали - я вот теперь расскажу вам. Отдал
я его в семинарию, в город Т...; и скоро стал получать самые утешительные о
нем известия: первым был учеником по всем предметам! Он и дома, в
отрочестве, отличался прилежанием и скромностью; бывало, день пройдет - и не
услышишь его... все с книжкой сидит да читает. Никогда он нам с попадьей не
причинил неприятности самомалейшей; смиренник был. Только иногда задумывался
не по летам и здоровьем был слабенек. Раз с ним чудное нечто произошло.
Десять лет ему тогда минуло. Отлучился он из дому - под самый Петров день -
на зорьке: да почти целое утро пропадал. Наконец воротился. Мы с женой
спрашиваем его:
"Где был?" - "В лес, говорит, гулять ходил - да встретил там некоего
зеленого старичка, который со мною много разговаривал - и такие мне вкусные
орешки дал!" - "Какой такой зеленый старичок?" - спрашиваем мы. "Не знаю,
говорит, никогда его доселе не видывал. Маленький старичок, с горбиною,
ножками все семенит и посмеивается - и весь, как лист, зеленый". - "Как, -
говорим мы, - и лицо зеленое?" - "И лицо, и волосы, и самые даже глаза".
Никогда наш сын не лгал; но тут мы с женой усомнились. "Ты, чай, заснул в
лесу, на припеке, да и видел старичка того во сне". - "Не спал я, говорит,
николи; да что, говорит, вы не верите? - вот у меня в кармане и орешек один
остался". Вынул Яков из кармана тот орешек, показывает нам... Ядрышко
небольшое, вроде каштанчика, словно шероховатое; на наши обыкновенные орехи
не похоже. Я его спрятал, хотел было доктору показать... да запропастилось
оно... не нашел потом.
Ну-с, отдали мы его в семинарию - и, как я вам уже докладывал, веселил
он нас своими успехами! Так мы с супругой и полагали, что выйдет из него
человек! На побывку домой придет - любо на него глядеть: такой
благообразный, озорства за ним никакого; всем-то он нравится, все нас
поздравляют. Только все телом худенек - и в лице настоящей краски нет. Вот
уже девятнадцатый год ему наступил - скоро ученью конец! И получаем мы тут
вдруг от него письмо. Пишет он нам:
"Батюшка и матушка, не прогневайтесь на меня, разрешите мне идти
по-светскому: не лежит сердце мое к духовному званию, ужасаюсь я
ответственности, боюсь греха - сомнения во мне возродились! Без вашего
родительского разрешения и благословения ни на что не отважусь - но скажу
вам одно: боюсь я самого себя - ибо много размышлять начал".
Доложу я вам, милостивый государь: опечалился я гораздо от этого
письма - словно рогатиной мне против сердца толкнуло - потом, вижу: не будет
мне на моем месте преемника! Старший сын - монах; а этот вовсе из своего
звания выступать желает. Горько мне еще потому: в нашем приходе близко
двухсот годов все из нашей семьи священники живали! Однако думаю: нечего
против рожна переть; знать, уж такое ему предопределение вышло. Что уж за
пастырь, коли сомнение в себе допустил. Посоветовался я с женою - и написал
ему в таком смысле:
"Сын мой, Яков, одумайся хорошенько - десять раз примерь, один раз
отрежь - трудности на светской службе пребывают великие, холод да голод, да
к нашему сословию пренебрежение! И знай ты наперед: никто руку помощи тебе
не подаст; не пеняй потом. Смотри! Желание мое, ты сам знаешь, всегда было
такое, чтобы ты меня заменил; но ежели ты точно в своем призвании усомнился
и пошатнулся в вере - то и удерживать тебя мне не приходится. Буди воля
Господня! Мы с матерью твоею в благословении тебе не отказываем".
Отвечал мне Яков благодарственным письмом.
"Обрадовал ты меня, мол, батюшка; есть мое намерение посвятить себя
ученому званию - и протекция у меня есть; поступлю в университет, буду
доктором; потому - к науке большую склонность чувствую".
Прочел я Яшино письмо - и пуще опечалился; а поделиться горем скоро
стало не с кем: старуха моя о ту пору простудилась сильно и скончалась - от
этой ли самой простуды или Господь ее, любя, прибрал - неизвестно. Заплачу,
заплачу я, бывало, вдовец одинокий, - а что поделаешь? Так тому, знать, и
быть. И рад бы в землю уйти... да тверда она... не расступается. А сам сына
поджидаю; потому - он известил меня: "Прежде, мол, чем в Москву поеду, домой
наведаюсь". И точно: приехал он в родительский дом - но только пожил в нем
недолго. Словно что его торопило: так бы, кажись, на крылах полетел в
Москву, в университет свой любезный! Стал я расспрашивать его о сомнениях -
какая, дескать, причина? - но и разговоров больших от него - не услышал:
одна мысль затесалась в голову - и полно! Ближним, говорит, хочу помогать.
Ну-с, поехал он от меня - почитай, что ни гроша с собой не взял - только
малость из платья. Уж очень он на себя надеялся! И не попусту. Экзамен
выдержал отлично, в студенты поступил, уроки по частным домам приобрел...
Тверд он был в древних-то языках! И как вы полагаете? Мне же деньги высыпать
вздумал. Повеселился я маленько - конечно, не из-за денег - я их ему назад
отослал и побранил его даже; а повеселел, потому что вижу: путь в малом
будет. Только недолго длилось мое веселье!
Приехал он на первые вакации... И что за чудо! Не узнаю я моего Якова!
Скучный такой стал, угрюмый - слова от него не добьешься. И в лице
переменился: почитай, на десять лет постарел. Он и прежде застенчив был -
что и говорить! Чуть что - сейчас заробеет и закраснеется весь, как
девица... Но поднимет он глаза - так ты и видишь, что светлехонько у него на
душе! А теперь не то. Не робеет он - а дичится, словно волк, - и глядит все
исподлобья. Ни тебе улыбки, ни тебе привета - как есть камень! Примусь я его
расспрашивать - либо молчит, либо огрызается. Стал я думать: уж не запил ли
он - сохрани Бог! либо к картам пристрастья не получил ли? - или вот еще
насчет женской слабости не приключилось ли что? В юные лета присухи
действуют сильно - ну, да в таком большом городе, как Москва, не без худых
примеров и оказий! Однако нет: ничего подобного не видать. Питье его - квас
да вода: на женский пол не взирает - да и вообще с людьми не знается. И что
мне было горше всего: нету в нем прежнего доверья ко мне, - равнодушие
какое-то проявилось: точно ему все свое опостылело. Заведу я беседу о
науках, об университете - и тут настоящего ответа добиться не могу. В
церковь он, однако, ходил, но тоже не без странности: везде-то он суров да
хмур - а тут, в церкви-то, все словно ухмыляется. Пожил он у меня таким
манером недель с шесть - да опять в Москву! Из Москвы написал мне раза два -
и показалось мне из его писем, будто он опять приходит в чувство. Но
представьте вы себе мое удивление, милостивый государь! Вдруг в самый развал
зимы, перед святками - является он ко мне! Каким манером? Как? Что? Знаю я,
что об эту пору вакаций нет. "Ты из Москвы?" - спрашиваю я. "Из Москвы". -
"А как же... Университет-то?" - "Университет я бросил". "Бросил?" - "Точно
так". - "Навсегда?" - "Навсегда" - "Да ты, яков, болен, что ли?" - "Нет,
говорит, батюшка, я не болен; а только вы, батюшка, меня не тревожьте и не
расспрашивайте; а то я отсюда уйду - только вы меня и видали". Говорит мне
Яков: не болен - а у самого лицо такое, что я даже ужаснулся! Страшное,
темное, не человеческое словно! Щеки этта подтянуло, скулы выпятились, кости
да кожа, голос как из бочки... а глаза... Господи владыко! Что это за глаза?
Грозные, дикие, все по сторонам мечутся - и поймать их нельзя; брови
сдвинуты, губы тоже как-то набок скрючены... Что сталось с моим Иосифом
прекрасным, с тихоней моим? Ума не приложу. "Уж не рехнулся ли он?" - думаю
я так-то. Скитается, как привидение, по ночам не спит, а то вдруг возьмет да
уставится в угол и словно весь окоченеет. Жутко таково! Хоть он и грозил
мне, что уйдет из дому, если я его в покое не оставлю - но ведь я отец!
Последняя моя надежда разрушается - а я молчи? Вот однажды, улуча время,
стал я слезно молить Якова, памятью покойницы его матери заклинать его стал:
"Скажи, мол, мне, как отцу по плоти и по духу, Яша, что с тобою? Не убивай
ты меня - объяснись, облегчи свое сердце! Уж не загубил ли ты какую
христианскую душу? Так покайся" - "Ну, батюшка, - говорит он мне вдруг (а
дело-то пришлось к ночи), - разжалобил ты меня; скажу я тебе всю правду!
Души я никакой не загубил - а моя собственная душа пропадает". - "Каким это
образом?" - "А вот как... - И тут Яков впервое на меня глаза поднял... - Вот
уже четвертый месяц", - начал он... Но вдруг у него речь оборвалась - и
тяжело дышать он стал. "Что такое четвертый месяц? Сказывай, не томи!" -
"Четвертый месяц как я его вижу". "Его? Кого его?" - "Да того... что к ночи
называть неудобно". Я так и похолодел весь и затрясся. "Как?! - говорю, - ты
его видишь?" - "Да". - "И теперь видишь?" - "Да". - "Где?" А сам я и
обернуться не смею - и говорим мы оба шепотом. "А вот где... - И глазами мне
указывает... - вон, в углу". Я таки осмелился... глянул в угол: ничего там
нету! "Да там ничего нет, Яков, помилуй!" - "Ты не видишь - а я вижу" Я
опять глянул... опять ничего. Вспомнился мне вдруг старичок в лесу, что
каштанчик ему подарил "Какой он из себя? - говорю - зеленый?" - "Нет, не
зеленый, а черный". - "С рогами?" - "Нет, он как человек - только весь
черный". Яков сам говорит - а у самого зубы оскалились - и побледнел он, как
мертвец, и жмется он ко мне со страху; а глаза словно выскочить хотят - и
глядит он все в угол "Да это тень тебе мерещится, - говорю я, - это чернота
от тени - а ты ее за человека принимаешь". - "Как бы не так! Я и глаза его
вижу: вон он ворочает белками, вон руку поднимает, зовет". - "Яков, Яков, ты
бы попробовал помолиться: наваждение это бы рассеялось. Да воскреснет Бог и
расточатся врази Его!" - "Пробовал, говорит, да ничего не действует". -
"Постой, постой, Яков, не малодушествуй; я ладаном покурю, молитву почитаю,
святой водой кругом тебя окроплю". Яков только рукой махнул. "Ни в ладан я
твой не верю, ни в воду святую; не помогают они ни на грош. Мне с ним теперь
уж не расстаться. Как пришел он ко мне нынешним летом в один проклятый
день - так с тех пор уж он мой гость неизменный - и выжить его нельзя. Ты
это знай, отец, - и больше моему поведению не дивись - и меня не мучь". - "В
какой же это день пришел он к тебе? - спрашиваю я его - а сам все его
крещу. - Уж не тогда ли, когда ты о сомнении писал?" Яков отвел мою руку.
"Оставь ты меня, говорит, батюшка, не вводи ты меня в досаду, чтобы хуже
чего не было. Мне ведь на себя и руку наложить недолго". Можете себе
представить, милостивый государь, каково мне было это слушать! Помнится, я
всю ночь проплакал. "Чем, думаю, заслужил я такой гнев Господень?"
Тут отец Алексей достал из кармана клетчатый носовой платок и стал
сморкаться, - да, кстати, утер украдкой глаза.
- Худое пошло тогда наше житье! - продолжал он. - Уж я только об одном
и думаю: как бы он не сбег или, сохрани Господи, в самом деле над собою
какого зла не учинил! Караулю я его на каждом шагу - а в разговор и
вступать-то боюсь. - И проживала в ту пору вблизи нас соседка, полковница,
вдова, - Марфой Савишной ее звали; большое я к ней уважение питал - потому
женщина рассудительная и тихая, - даром что молодая и собой пригожая;
хаживал я к ней часто - и она моим званием не гнушалась. С горя да с тоски,
не зная, что уж и придумать, - я возьми да все ей и расскажи. Сперва она
очень ужаснулась и даже всполошилась вся; а потом раздумье на нее нашло.
Долго она изволила сидеть этак молча; а потом пожелала сына моего видеть и
побеседовать с ним. И почувствовал я тут, что беспременно мне следует
исполнить ее волю; ибо не женское любопытство в этом случае действует - а
нечто иное. Вернувшись домой, стал я убеждать Якова: "Поди, мол, со мною к
госпоже полковнице". Так он и руками и ногами! "Не пойду, говорит, ни за
что! О чем я с ней буду беседовать!" Даже кричать на меня стал. Однако я
наконец уломал его - и, запрягши саночки, повез его к Марфе Савишне, да, по
уговору, оставил его с нею наедине. Самому мне удивительно, как это он скоро
согласился? Ну, ничего, - посмотрим. Часа через три или четыре возвращается
мой Яков. "Ну, - спрашиваю я, - как тебе соседка наша понравилась?" Ничего
он мне не отвечает Я опять его пытать. "Добродетельная, говорю, дама...
Обласкала, чай, тебя?" - "Да, говорит, она не как прочие". Вижу я, он как
будто помягче стал. И решился я тут его спросить... "А наваждение, говорю,
как?" Глянул Яков на меня, как кнутом стеганул, - и опять ничего не
промолвил Не стал я его больше тревожить, убрался из комнаты вон; а час
спустя подошел я к двери, посмотрел сквозь замочную скважину... И что же вы
думаете? - спит мой Яков! Лег на постельку - и спит. Перекрестился я тут
несколько раз кряду. Пошли, мол. Господь, всякой благодати Марфе Савишне!
Видно, сумела, голубушка, ожесточенное его сердце тронуть!
На следующий день, смотрю, берет Яков шапку... Думаю - спросить его:
куда, мол, идешь? - да нет, лучше не спрашивать... наверное к ней! И точно -
к ней, к Марфе Савишне отправился Яков - и еще дольше прежнего у ней
просидел; а на следующий день - опять! Атам через день - опять! Начал я
воскресать духом; потом вижу: происходит в сыне перемена, - и лицо у него
другое стало - и в глаза ему глядеть стало возможно: не отворачивается.
Унылость все в нем та же - да отчаянности прежней, ужаса прежнего нет. Но не
успел я ободрить маленько, как опять все разом оборвалось! Опять одичал
Яков, опять приступить к нему нельзя... Сидит, запершись, в каморке - и
полно ходить к полковнице! "Неужто, думаю, он ее чем-нибудь обидел - и она
ему от дому отказала? Да нет, думаю... он хоть и несчастный, но на это не
отважится; да и она не такая!" Не вытерпел я наконец - спрашиваю я у него:
"А что, Яков, - соседка наша... Ты, кажется, ее совсем позабыл?" А он как
гаркнет на меня: "Соседка? Или ты хочешь, чтобы он смеялся надо мною?" -
"Как?" - говорю. Так он тут даже кулаки стиснул... освирепел вовсе! "Да! -
говорит, - прежде он только так торчал: а теперь смеяться начал, зубы
скалит! Прочь! уйди!" Кому он эти слова обращал - я уж и не знаю; едва ноги
меня вынесли - до того я перепугался. Вы только представьте: лицо, как медь
красная, пена у рта, голос хриплый, словно кто его давит! И поехал я -
сирота сиротою в тот же день к Марфе Савишне... в большой ее застал печали.
Даже в теле она изменилась: похудел лик. Но разговаривать со мной о сыне она
не захотела. Только одно сказала: что никакой тут людская помощь
действительна быть не может, молитесь, мол, батюшка! А там вынесла мне сто
рублей. "Для бедных и больных вашего прихода", - говорит. И опять повторила:
"Молитесь!" Господи! как будто я и без того не молился - денно и нощно!
Отец Алексей тут снова достал платок и снова утер свои слезы - но уж не
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг