руки, Лена пробилась сквозь чащу кустарника и повисла на шее Лобова. - Там!
- Успокойся, - негромко сказал Иван, приглаживая ее спутанные волосы;
он успел заметить пеструю тень и догадался в чем дело. - Это филин, только и
всего.
Лена, не отрывая лица от груди Ивана, затрясла головой:
- Нет! Он очень большой. И страшный!
- Это филин, - повторил Лобов. - Большущий филин, с пигмея ростом! Мы
зовем его лешим. Не бойся!
- Филин?
Лена приподняла голову и недоверчиво взглянула на Ивана. Он первый раз
видел так близко ее еще испуганные, но уже робко улыбающиеся глаза.
На опушку леса выскочил Кронин, бежавший на отчаянный крик девушки.
Разом остановившись, Алексей помедлил и тихонько пошел обратно. Он жестом
успокоил показавшегося из-за деревьев Клима. Штурман с любопытством
разглядывал грустное, чему-то улыбающееся лицо Алексея, шедшего ему
навстречу. Отвечая на немой вопрос товарища, Кронин вполголоса сказал:
- Они перешли на ты.
Клим засмеялся:
- Да, на вы так отчаянно не закричишь!
- Ее напугал леший, - пояснил инженер и вздохнул. - Наш старый
знакомый, леший!
- Любовь редко обходится без нечистой силы. - Штурман шутливо толкнул
Алексея в плечо. - Гляди веселее, товарищ. И зорче! Если, конечно, тебе и в
самом деле нужны рыжики. На влюбленных надежда плохая.
В этот вечер Клим долго не мог уснуть. Может быть, дело было в том, что
все горел и горел костер, хотя его, вообще говоря, следовало бы давным-давно
загасить. Но у костра, Клим узнал об этом, на секунду выглянув из-за полога,
закрывавшего вход в палатку, - сидели Иван и Лена. Точнее, когда Клим
выглянул, у костра сидела одна Лена. И слышался тупой, с металлическим
призвоном стук топорика: Иван рубил сушняк для костра из того штабелька, что
был заранее заготовлен, но еще не порублен на дубовой колоде до нужной
кондиции. Никто ведь не думал, что костер будет гореть до полуночи, а когда
Клим высунул из палатки нос, по времени уже начались следующие сутки. Костер
горел жарко, дров для него требовалось много, поэтому понятно было, почему
Иван так долго тюкал своим топориком.
К вечеру похолодало, - из Арктики обрушилась на евразийский континент и
докатилась сюда, до Оренбуржского планетарного резервата и до Елшанки, волна
чистого, как родниковая вода, настоянного на снеге воздуха. Вечернее солнце
было ясно-золотым, любовно начищенным до своего полного, истинно солнечного
блеска. Четко обозначилась линия горизонта, степные дали прописались со
всеми своими неброскими деталями, заря была короткой, полной льдистой зелени
и сини. Высоко поднялся купол неба с разгорающимся серебром звезд, -
обитаемый мир точно вздохнул полной грудью, расширился, да так и застыл в
этой звонкой, чуткой ко всему происходящему предночной дреме. А теперь
царила ночь, это мир крепко спал, изредка поеживаясь и своими вздохами
тревожа жесткую листву дуба и перепелов, которые металлическим звоном своих
голосов еще и еще раз напоминали всем, что давным-давно спать пора.
Умиротворенно дышал костер, звонко похрустывая без разбора пожираемой
древесной пищей, и упрямо тянул к небу языки пламени и шлейф дыма с
багрово-золотистыми искрами, - все пытался и никак не мог забросить их к
самым звездам. А звезды этой холодной и ясной августовской ночью сверкали на
черном с просинью бархате небес так ярко, что неровный свет костра был не в
состоянии их притушить. Видимый земной мир сузился до костра и
тускло-багрового света вокруг него, до кожаной листвы дуба вверху и травы с
опавшими листьями и желудями внизу. Лена сидела возле костра, подтянув к
груди охваченные руками плотно сжатые колени и положив на них голову, и,
глядя на огонь, думала о чем-то своем. Кого-то Лена напомнила Климу. Кого-то
близкого, понятного, знакомого с самого раннего детства, но кого? Клим так и
не мог догадаться. И эта блуждающая на самой грани разрешимости, но никак не
разрешающаяся воспоминанием догадка, так же как свет костра и тюканье
топорика, мешала штурману окончательно утонуть в дреме и заснуть. Когда
тюканье топорика прекратилось, Клим не удержался и снова выглянул из
палатки. Из багрового полумрака выплыла фигура Ивана с охапкой полешков и
хвороста. Аккуратно опустив свою ношу на землю, Иван присел на корточки и
подбросил свежей пищи ненасытному огненному хищнику. Костер забеспокоился,
было присмирел, но потом, сердито пыхнув снопом дымных искр, снова потянул к
небу свои пляшущие в нетерпении, длинные огненные пальцы, опять пытаясь
добраться до самых звезд. А звезды, как ни в чем не бывало, нежились в
бархате небес и мерцали так сильно, смеялись, наверное, над усилиями
обжоры-костра, что Клим забеспокоился, - как бы они не сорвались и не
попадали на землю. Иван сел рядом с Леной и осторожно обнял ее за плечи.
Только теперь Лена изменила позу, подняла голову и спросила о чем-то Ивана.
Иван ответил, и Лена засмеялась, все еще продолжая глядеть на него. Иван
улыбнулся и плотнее, но очень бережно, это сразу было видно, сжал ее плечи.
Улыбнулся и Клим. Теперь, когда Лена изменила позу, он вдруг понял, кого она
напоминала ему раньше. Васнецовскую Аленушку! Странно успокоенный этой
догадкой, Клим сразу же начал засыпать. И уже барахтаясь в баюкающих
круговертях одолевающего сна, продолжал с улыбкой додумывать пойманную
мысль. Аленушка и ее бедный братец Иванушка! Только совсем не бедный, совсем
не братец и вовсе не Иванушка, а просто Иван. Иван Лобов, со своей
Аленушкой, с Леной Зим, найденной им там - среди звезд, на удалении в
десятки световых лет от Земли - и сидящей теперь рядом с ним у костра на
берегу очень русской и чем-то сказочной реки - Елшанки.
Часть третья
Глава 10
Снегин, да и весь дальний космофлот пережили томительные недели
ожидания, пока "Магистраль", следуя на максимальной гиперсветовой скорости,
сближался с потерпевшей катастрофу "Денеболой". Ну, а что пережил за это
время Иван Лобов, Всеволоду даже и думать не хотелось. Все равно ведь ничем
не поможешь! Так как черный ящик "Денеболы" передал кодовый сигнал о вводе
программы "Голубой сон", надежд на спасение ее экипажа практически не было.
И все-таки!
Программа "Голубой сон" была принята в дальнем космофлоте как чисто
условная мера спасения экипажей, попавших в очевидно безвыходное положение,
когда медицинская наука пришла к выводу, что в течение ближайших десятилетий
проблемы глубокого анабиоза и последующей реанимации будут скоро решены.
Проще говоря, ожидалось, что здорового человека, подвергнутого охлаждению до
температуры, близкой к абсолютному нулю, можно будет оживить и вернуть к
полноценной психической жизни. Оговорка о психической полноценности
реанабиотированных в этом медицинском прогнозе была очень важной. Мозг, а
точнее кора его больших полушарий, неопаллиум - наиболее тонко
организованная и уязвимая часть человеческого организма. Собственно,
проблема глубокого анабиоза с последующим оживлением на уровне примитивных
позвоночных, рыб и амфибий, была решена еще в двадцать первом веке. Двадцать
второй век принес успехи по реанимации пресмыкающихся, простейших
млекопитающих и некоторых птиц. Но на уровне высших млекопитающих медицина
натолкнулась на специфические трудности, связанные с утратой оживленными
животными высших психических функций.
Далее всего опыты по реанабиозу были продвинуты на собаках. Оживлять
собак после глубокого анабиоза научились со стопроцентным успехом. Но
пробуждавшиеся собаки становились не хорошо известными всем и каждому,
по-своему умными друзьями человека, а собаками-придурками с психическим
уровнем то ли барана, то ли овцы. Эти собакоподобные твари были либо
остервенелыми хищниками, либо добрейшими существами, способными лишь
раболепствовать перед человеком и пугаться его малейшего недовольства. Ни
те, ни другие совершенно не поддавались дрессировке! Лишь в начале XXIII
века был получен первый обнадеживающий результат: пробудившийся от ледяного
сна пес узнал своего хозяина. Именно тогда и была принята программа "Голубой
сон", а гиперсветовые корабли были оборудованы соответствующей аварийной
аппаратурой. Решение на участие в программе "Голубой сон" принималось
добровольно: каждый член экипажа был волен отказаться от программы и принять
естественную смерть. За тех, кто находился без сознания или не мог здраво
контролировать свои действия, решение принимал командир корабля. При
введении "Голубого сна" экипаж погружался в наркоз непосредственно на
рабочих местах. А затем вместе с боевым креслом опускался в термостатическую
камеру, где и погружался в глубокий анабиоз. Программа получила свое
"голубое" наименование из-за того, что наркоз, предшествовавший анабиозу,
благодаря специальному подбору нейролептиков сопровождался лиричными,
добрыми снами. По свидетельству добровольцев, испытавших на себе наркоз
"Голубого сна", без последующего анабиоза, разумеется, свидетельству
шутливому, после таких дивных сновидений не только не страшно помирать, но и
жить-то прежней жизнью не очень хочется!
Параллельно с оборудованием гиперсветовых кораблей аппаратурой
"Голубого сна" на юге обратной стороны Луны в кратере Аполлон был выстроен
"Голубой колумбарий", где в термостатах при температуре, близкой к
абсолютному нулю, спали ледяным сном анабиотированные в ходе корабельных
катастроф и ждущие своего воскрешения космонавты.
К сожалению, наука поторопилась с оптимистическими прогнозами. Даже на
собаках разработанный комплекс "Голубого сна" не всегда давал полноценные
результаты. Переходить в такой ситуации к пробному реанимированию
космонавтов, спящих голубым сном в своем лунном колумбарии, было конечно же
недопустимо - кощунственно! Был в реанабиозе некий секрет, природная тайна,
никак не дававшаяся в руки некроторной и восстановительной медицине.
Приходилось искать и надеяться, и ждать.
Состыковавшись с аварийной "Денеболой", "Магистраль" подтвердил
сообщение бортового черного ящика. Отсеки жизнеобеспечения рейдера оказались
разрушенными, по этой причине и была введена в действие программа "Голубой
сон". Введена тотально: в жилых отсеках не осталось ни одного человека - ни
живого, ни мертвого. Но когда началась эвакуация анабиотированных на
"Магистраль", выяснилось, что их не шестнадцать, как значилось в судовой
роли, а всего четырнадцать! Двух членов экипажа не оказалось вообще на борту
корабля. Тайна исчезновения двух человек открылась, когда один из патрулей,
инженер Джеймс Бартон, с помощью лучевого резака проложил себе дорогу в
бортовой эллинг "Денеболы". И обнаружил, что один из двух малых
исследовательских кораблей отсутствует. Выяснилось, что вместе с малым
кораблем, шлюпом, пропали специалист по проходу подпространственных каналов
лоцман Мир Сладки и бортовой врач рейдера Лена Зим. Ни в самом пространстве,
ни в подпространственном канале никаких следов малого исследовательского
корабля обнаружено не было. Очевидно, гравитационный удар кумулировался
фронтом своей волны на шлюпе и раздавил его, растер в молекулярную пыль. О
том, что в момент гравитационного удара шлюп с лоцманом Сладки и врачом Зим
выполнял самостоятельное поисковое задание, свидетельствовали данные черного
ящика рейдера. Поэтому сомнений в том, что Мир Сладки и Лена Зим погибли -
пропали без вести, сомнений не было ни у кого, в том числе и у командующего
дальним космофлотом Всеволода Снегина. Без вести люди пропадали и на Земле.
Что уж говорить о космосе! Был человек - и нет его. Совсем нет - ни праха,
ни могилы!
Всеволод хорошо знал историю любви Ивана и Лены, это позволяло ему
видеть и в их поздних, уже супружеских отношениях то, чего не видели другие,
более далекие от них люди. И в двадцать третьем веке, в эпоху галактической
экспансии земной цивилизации, настоящая любовь встречалась не часто.
Непросто найти настоящую любовь! Надо заметить ее ломкие ростки и сберечь
их - расцветут они сами, всякий раз по-своему, неповторимо. Надо любить не
саму любовь, а то высокое, истинно человеческое, что стоит за ней. Всеволод
ясно понимал все это еще и потому, что так и не сумел воплотить в жизнь эти
очевидные его холодноватому разуму истины.
В космофлоте и его земных "окрестностях" Лобовых немного шутливо,
немного завистливо называли примерными супругами. И очень редко -
влюбленными! Считали, что их связывает не столько сама любовь с ее взлетами
и падениями, изменами и раскаяниями, ссорами и примирениями, сколько дружба,
похожая на ту, что связывает юношей и девушек в пору ранней молодости.
Искушенные в коллизиях любви знатоки обоего пола поначалу предсказывали, что
кто-нибудь из этой пары, может быть, Лена, может быть, Иван, - это дело
случая, рано или поздно влюбится по-настоящему. Влюбится, потеряет, что
называется, голову, и тогда вся эта супружеская идиллия, как это несчетное
число раз уже случалось в истории рода человеческого, рухнет, истекая
страстями хмеля и горечи. К числу такого рода искушенных скептиков относился
поначалу и сам Всеволод Снегин. Хорошо зная Ивана, в его мужской верности
Всеволод, вообще-то говоря, был уверен, а что касается Лены, то вот здесь-то
его и одолевали сомнения, - Лену он знал хуже. К тому же собственный опыт
нашептывал ему, что сердце любой, увы, красавицы склонно к измене и к
перемене. Всеволод все пытался представить себе, как поведет себя Иван
Лобов, если с Леной случится такая беда, - и не мог. Не мог, как ни изощрял
свое воображение! А поэтому тревожился и за Лобова, и за весь экипаж
"Торнадо", с известной иронией отмечая про себя, что тревожится он не только
как их друг и товарищ, но и как администратор, озабоченный кадровыми
проблемами дальнего космофлота.
Шли годы, прошло целое десятилетие, потянулось второе, а громы и молнии
любовных страстей и неурядиц по-прежнему почтительно обходили Лобовых
стороной. Искушенные в коллизиях и тонкостях любви скептики примолкли. Если
они и говорили, то теперь уже о том, что нет правил без исключений, а любовь
мужчины и женщины - это как раз та самая область человеческих отношений, где
правило запросто становилось исключением, а исключение - правилом. А тревога
за Лобовых у Всеволода, это ему и самому было любопытно, тревога
полудружеская, полуадминистративная, - не проходила. На собственной шкуре он
не раз испытал, какой капризной и коварной в своем непостоянстве может быть,
казалось бы, самая верная и беззаветная любовь, с какой пугающей легкостью
она рассыпается порой от лукавого взгляда со стороны или многообещающей
улыбки. Теперь, чувствуя себя в душе куда опытнее и старше супружеской пары
Лобовых, Всеволод беспокоился не только за Ивана, но и за Лену. Лобов стал
знаменитостью, был у всех на виду. Лена же скромно держалась в тени его
славы. И хотя Иван, казалось бы, вовсе не замечал этой славы, Онегину
становилось не по себе, когда он пытался представить себе положение Лены,
если ее немногословный супруг вдруг захмелеет от страсти, оправдывая
грустную пословицу: седина - в бороду, бес - в ребро. В конце концов
Всеволод решил легонько коснуться этих вечных проблем в разговоре с Алексеем
Крониным, рассудительности которого он доверял и который конечно же лучше
его самого знал глубины отношений Ивана и Лены. Алексей, по-своему обычаю,
сначала отшутился и, посмеиваясь, перевел разговор в русло взаимоисключающих
друг друга исторических примеров. Но когда Снегин этого легкого тона не
принял, посерьезнел и сказал, что если уж говорить начистоту, то и его порою
беспокоят супруги Лобовы. Но вовсе не из-за капризов и прихотей ее
благородия любви! От ее вмешательства со стороны у Лобовых есть двусторонняя
гарантия. "Как-то, размышляя о том, чего бы можно пожелать этой влюбленной
паре, - без обычного юмора, хмуро сказал Кронин, - я вдруг испугался.
Испугался потому, что ничего лучшего, кроме апофеоза некоторых арабских
сказок, так и не придумал. Помнишь? Они жили счастливо и умерли в один день!
Мне стало страшно, когда я представил, что будет с Леной, если случай, а в
дальнем космофлоте от него никто не гарантирован, сожрет жизнь Ивана. И что
будет с Иваном, если такое случится с Леной!"
И вот такое случилось! Случилось в самом подлом варианте, не оставив ни
на Земле, ни в космосе даже могилы Лены Зим. Когда Всеволод по своим
служебным каналам узнал об активном интересе экипажа "Торнадо" и самого
Лобова к Даль-Гею, то сначала он просто обрадовался и облегченно вздохнул. А
вот потом, уже задним числом немножко, сердцем своим, огорчился, хотя и
понимал разумом, что это глупое, сентиментальное огорчение. Обрадовался он
тому, как быстро Лобов оправился от обрушившегося на него несчастья и без
промедления, вместе с Климом и Алексеем, подключился к изучению ситуации в
Даль-Гее и тренировкам в различных видах боевых искусств. Огорчился он по
той же самой причине! Огорчился тому, как быстро Иван сумел забыть о Лене и
войти в целенаправленное русло оперативной подготовки. Всеволод отлично
понимал, что такой волевой командир, как Иван Лобов, просто не мог позволить
себе раскиснуть, предаваться отчаянию и лить пустые слезы. Только дело,
рискованное, отчаянное в перспективе дело, можно было противопоставить
личному горю! Столкнувшись с бедой, Иван нашел единственное разумное
решение, можно было только позавидовать его самообладанию, умению во имя
дела стряхнуть с себя все личное - радость или горе, несущественно. И
все-таки, каким-то краешком своего сердца, Снегин огорчился! Конечно, если
бы Иван, получив известие о гибели Лены, забросил все дела, покинул друзей
и, предавшись отчаянию, забился в какой-нибудь глухой заповедник, Всеволод
не вздохнул бы с облегчением. Напротив, расстроился и сделал бы все
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг