Виданное ли дело - в человечью ногу гвозди вбивать! И коренник стоит,
дёргает его во все стороны, плачет горючими слёзами - они у него аж с
горошину сыплются.
Взялся кузнец за передние ноги. Ещё пуще зарыдал.
- Как же мне в руку-то человечью гвозди вгонять? За что ж мне такая
мука?!
- Куй, куй давай! Твоё дело робить, а не глядеть, что под гвоздём.
Присмотрелся я получше, в молодости-то глаз зоркий был. Господи, ужас
какой! Рука-то крестьянская, узловатая, ладонь широкая. Это ж мука какая!
Господь через то же прошёл. И ступни, и ладони ему гвоздями на кресте
дырявили, а он терпел.
Закончил Трофимка работу. Возница в повозку взлетел, гикнул, свистнул,
тройку без жалости нахлёстывает - вот кони и полетели, как проклятые.
Вмиг не стало видать, только дорога загудела по-страшному. А Трофимка
глянул - у ног его кошель тяжёлый лежит. Поднял он его, сказал только:
"Господи, прости!" - взвыл дурным голосом и в канаву кошель забросил. А в
канаве пыхнуло огнём. Чёртовы-то деньги, видать, не простые оказались.
Потом уж мне Гриша разъяснил, что там такое случилось. Возница,
понятно, сатана и был. Он ведь на Пасху обязательно человека в петлю
должен подтолкнуть - иначе ему нельзя. Вот он и присматривает, выискивает
где у кого слабинка есть. А тут семейство целое попалось. Они, вишь,
небогато жили, а ещё год неурожайный. Вот, как совсем невмочь стало,
окаянный им нашёптывал. Хозяин-то печь рано закрыл - они всем семейством
и угорели. А сатане этого и надо - души грешные улавливать. Он их в коней
оборотил и катался, пока луна стояла.
Тогда-то я не понял, что это такое случилось, потом уж только. А ведь
знак это мне был, чтобы не ходил в Кривой лог, чтобы не думал про цвет
папора. А мне уж больно хотелось сапоги заиметь, вот дальше и пошёл. Дошёл
до места, на пеньке пристроился. Сижу, жду, что дальше будет. А из лесу
выходит мужик здоровущий. Как он появился, деревья сразу к земле
загинаться стали. У меня аж мороз по коже пошёл, как в бане, когда с улицы
в жар попадёшь. На мужика и глянуть боюсь.
- Зачем пожаловал, парень?
- Да не знаю, дяденька. Велено было явиться. Разговор, видать,
какой-то до меня есть.
- А кто велел-то?
- Да голос был мне, видение. Старуха маленькая в сарафане да в
платочке блазнила.
- Это уж сестрёнка наша. Голос-то про клады спрашивал?
- Про клады, про клады, дяденька. Я уж думал курочку с телёнком
монетами рассыпать, а голос отговаривал.
- Что ж ты такой-сякой на чужой каравай рот разеваешь?! Ты эти клады
зарывал? Ты заклятие на них ложил?
- Да где мне, у нас деньжищ таких никогда и не бывало.
- А что ж тогда покушаешься?
- Сапоги охота завести, чтоб со скрипом были, а денег недостаток.
- Будут тебе сапоги. Приходи на эту поляну в ночь на Ивана. Мы тебе
тогда и цветочек укажем. Твоё дело сорвать и до дому унести. Понял ли?
- Да понял, понял, как не понять!
Сказал так, а мужика уже и нет нигде. До дому я бегом бежал, на
крыльцо влетел так, что сбрякали ступеньки. Матушка поворчала малость, что
топочу, как жеребец нехолощеный. А у меня на душе и радостно, и муторно -
всё разом. Боюсь, как дальше всё сложится, и радуюсь, что деньжата на
сапоги заведутся. Тут же меня и другие мысли одолели. Сижу, думаю, что бы
ещё с цветом папора получить. Сапог-то одних мало показалось. Это бес к
такому и подталкивал, управлял желаниями. Ну, думаю, заведу себе
гармонь - гармонистам всегда завидовал. Ещё вина накуплю, чтобы угощать
честной народ - меня тогда уважать все будут. И мельницу перекуплю, чтобы
деньги никогда не переводились. Много я тогда напридумывал - самому
сейчас удивительно, как такое в башку залетело.
А время-то к Иванову дню идёт. Стал я тут задумываться, как от
нечистого духа оборониться. Я слыхал, что Евангелие читать надо,
зачерчиваться. А когда сорвёшь цветок, ни с кем не заговаривать, не
смеяться. Это, думаю, по силам окажется. А тут с матушкой беда
приключилась. Она, вишь, заметила, что суседко, домовой по-вашему, косу ей
плести зачал по ночам. Матушка у меня хозяйка была знатная - и стряпка, и
скотница, - коровы у ей всегда обихожены были, в избе чисто. И суседко ей
помогал по хозяйству робить. Мы как с работы вертаемся - в дому всё
ладно, аккуратно. Удивлялись: кто ж это так старается? А ночами суседко
матушку только тёплыми пальцами трогал, не давил её, как бывает. Это уж
первейший признак, что доброе предрекает. Раз ещё косу заплёл. У нас так
считается, что трогать её нельзя, иначе худо будет. Матушка и не трогала
до поры. А тут корову новую во двор завели, я уж тебе сказывал, как это
было.
На первое утро матушка во двор зашла, а корова вся в пене,
мокрёхонькая, а к корму и не притрагивалась. Подивилась матушка, но
значения не придала. Чем дальше, тем больше. Корова день ото дня худеет и
худеет. Тут только смекнули, что суседко её незалюбил, а матушке-то корова
по нраву пришлась. Вот она меня и упросила, чтобы покараулил ночью, что ж
там с ней такое делается.
Сошёл я на двор, за яслями притаился. Сижу, глаза таращу, чтобы не
уснуть. А после полночи старичонка махонький на дворе появился.
Расхаживает по-хозяйски так, в красном колпачке, в косоворотке холщовой,
ноги в лапоточки обуты. Похаживает он по двору, коров по бокам
поглаживает, мерину нашему гребешком гриву расчёсывает. Потом наладился
ему косички мелкие плести. А к Пеструхе и не подходит, она от него бочком
отодвигается, глаз косит. Закончил всех обихаживать - Пеструхи черед
пришёл. Старичок оземь ударился, лаской оборотился. Ласка Пеструхе меж
рогов вскочила и гонять по двору начала. И щиплет её, и треплет. Та уж
вот-вот упадёт - она ж слабенькая с голодухи. Тут я не сдюжил, выскочил
из-за яслей да как заору:
- Вот кто нам скотину мает! Вот кто Пеструхе жрать не даёт! А ну,
брысь отсюда! - И ожёг ласку хворостиной. Юркнула куда-то ласка, не стало
её, как и не было вовсе. Я Пеструху успокоил, погладил, приласкал, корму
ей подсыпал. А потом ночевать ушёл.
Утром матушка прибегает.
- Вставай, Егорушко! Ой, беда у нас. Ты ночью на дворе караулил?
- Караулил, матушка. Тама старичок такой был в красном колпаке. Он
всю скотину, кроме Пеструхи, обихаживал, а её, бедную, гонял. Вот я и ожёг
его хворостиной.
- Ох, что ж он, окаянный, наделал! Всё ведь разгромил, порушил! Иди
посмотри, там как Мамай прошёл.
Выскочил я в одном исподнем на двор, а там и вправду всё порушено.
Ясли перевёрнуты, солома раскидана повсюду. Скотина в кучу сбилась, едва
живая стоит. Тут я и подумал, что, может, зря старичка обидел. Вон он
какой злой оказался. Теперь и другую скотину изведёт. Матушке сказал, а
она пуще того осерчала.
- Я этому ироду спуску не дам! Сама скотину караулить буду, чтобы не
трогал. А то, ишь какой выискался - каверзы строить!
- Успокойся, матушка, как бы беде не быть. Суседко-то ублажать надо,
сама же мне об этом сказывала.
- А я другого себе найду. Помоложе и получше. Этот уж надоел.
Никакого проку от него нету!
И в сердцах косу-то, которую ей суседко плёл, ножницами отхватила. Вот
ночью и началось. Она, говорит, не вздохнуть, не охнуть не может, как
подкатило ей что-то под горло. Одно только и смогла промолвить:
- К худу, к добру ли давишь?
Он её пальцами ледяными стиснул и выдавил:
- К ху-уду!
И всё. Не стало нам покою с той поры. Скотине худо - не ухаживает
суседко за ней, мает только. В дому, как придём, вся мебель переставлена,
мусор кругом. А у матушки голова болеть стала так, что моченьки терпеть
нету никакой. Одинов я к дому раньше подошёл, высмотреть решил, что ж там
без хозяев делается. Подкрался под окошко, слушаю. А там разговор.
- Что ж, братья, делать будем? Как нам человека ещё извести можно?
Всё уж перепробовали - и войны, и болезни насылали - живёт, проклятый.
- Да просто всё, так мне сдаётся. Не надо трогать, пусть люди сами
собой изводятся. Тут только подтолкнуть требуется.
- Как подтолкнёшь-то? Непростое это дело.
- Чего уж проще. Надобно не болезни и войны насылать, а вино зелёное.
Будет вино, и нам хорошо будет. Человек, когда хмельной, так к нам и
просится. Ну, быть ли по сему?
- Согласные. А что с хозяевами этими делать? Простить, может?
- Хозяйку-то можно, ежели подношение догадается сделать. Уж больно
мне не по нутру маять её. Это вам, варнакам, одно удовольствие человеку
каверзы строить, а мне и помочь охота, ежели справный хозяин. А с парнем
вам решать.
- Придёт к нам в Кривой лог, цвет папора отдаст по доброй воле, там
мы его и задавим. Уж больно он любопытен да с Гришей стакнулся. Ежели
обманом выманим - пущай живёт.
- Ну, на том и порешим. Ежели сам на поляне не убережётся, спасать
его и не будем.
На том разговор и закончился. Я - как закаменел, стою, слова не могу
вымолвить. Видел только, как из трубы искры огненные посыпались. Тут и
родители подошли. Я решил всё-то им не сказывать, что слыхал. Только про
подношение суседке и рассказал. Матушка обрадовалась, что наладить всё
можно. Пирог испекла - рыбник, стакашек водки налила. Поставила на ночь
всё это у голбичной двери, а её приоткрыла. Утром ничего на месте не
нашла. С той поры по хозяйству опять всё ладно пошло. А меня разговор тот
мает. Пошёл к Грише, чтобы совет спросить. Выслушал он меня внимательно.
- Не ладно это, Егорушко. Приблазнило тебе или так всё было, не
скажу. Одно только твёрдо знаю: в ночь на Ивана придётся тебе в Кривой лог
идти. Место мне знакомое, совет дам. Только обещайся всё исполнить, как
скажу. Про Евангелие и про то, что зачерчиваться надо, слыхал уже, это
хорошо. Но и другие способы есть, чтобы дьяволу не поддаться.
- Какие же, дядя Гриша?
- Как зачертишься, по сторонам не гляди, кто бы тебя ни звал.
Искушать будут, не поддавайся. Знаешь, поди, как искушают. Грех, он
вёрткий, не заметишь, как подкараулит. А чтобы случаем в ухо не залетело,
их воском залепить придётся. Только с той свечи, какую на венчании жгли.
Тогда, может, и пронесёт.
- Может, дядя Гриша, не ходить мне?
- Нельзя, Егорушко. Коли попался, идти надо. Иначе они тебя в другом
месте укараулят, где и не ждёшь. Лучше уж разом отвязаться. Понял ли меня?
- Да понял, дядя Гриша, понял.
- Ну, так отправляйся. И не боись. Ничего не случится, ежели всё, как
велел, сделаешь.
К ночи на Ивана я загодя подготовился. И воску со свечки венчальной
намял, и Евангелием запасся. А чтобы зачерчиваться, для верности ожег
банный взял. Со всем этим хозяйством и отправился. Мимо кузни, как мышка,
проскочил - боязно было, про тройку вспомнил. И мимо осины тоже, что на
росстани стоит, нехорошее ведь это место. Иду дальше и невесело
становится. Зачем заветы нарушаю, зачем с чертями судьбу свою связываю? Уж
совсем решился было обратно повернуть, но чую: как подталкивает меня
кто-то. Иду бесшумно, в лапти обулся, чтобы удобнее было, только трава
шуршит да из Кривого лога посвистывает кто-то. Сесть хочу, дух
перевести - ноги не сгибаются, сами собой вышагивают. А меня уж и на
полянку вывело. Стоит в серёдке пенёк трухлявый, а кругом пусто, только
папоротник-трава растёт. Всю жизнь мне любопытно было, каков же из себя
цвет его. Тут уж недолго осталось, чтобы узнать, а что-то пакостно на
сердце, кровью его заливает. Сел я на пенёк, зачертился по-быстрому банным
ожегом. Евангелие на коленях разложил и читать зачал.
Тихо в лесу, ни былиночка не ворохнётся. Я уж и носом поклёвывать
стал, совсем как тогда на печи, когда деда Коляна хороняли. Но травинку
припас, чтобы в носу щекотать от сна. И чую, что не один я на полянке,
тесно вроде стало, хотя за круг никто и не переходит. И любопытство меня
разбирает: вот бы хоть одним глазком посмотреть, что ж такое на полянке
делается. А тут в ухо мне нашёптывает на разные голоса. И слышу, матушка
жалобно так застонала: "Егорушко, спаси меня, мучает меня неведомая сила.
Спаси, Егорушко". Сердце у меня зашлось, совсем было на подмогу кинулся,
да про воск вспомнил. Гриша-то мне наказывал, а я запамятовал. Схватился
за вощинку, пока пальцами её разминал, читать бросил. Тут же со всех
сторон ко мне хари потянулись жуткие, какие и во сне не увидишь. Но успел
уши заткнуть, и зачастил, что никакой и дьячок не угонится. Сразу пропало
всё. И хари, и лапы когтистые.
Отлегло от сердца. Но дальше непонятно: как же я цвет папора узрею,
коли по сторонам глядеть нельзя? Только подумал так, пенёк подо мной
подпрыгивать начал. Знак, думаю, и есть. Поднял тогда глаза, а кругом
огонёчки горят. И баские такие, что не налюбуешься. Сижу я, жду, когда
цвет папора появится. Мне ведь он думался красоты неописуемой - листочки
всех цветов и светится ярче солнышка красного. Но как ни глядел - не
увидел такого. Один огонёчек только и подрагивает, мигает как бы,
остальные ровный свет дают. Вспомнил я тут, что и на цветок знак будет,
понял, что самый неяркий он и есть. Всегда так и случается. Ждёшь
настоящее, да кажется оно навроде жар-птицы сказочной. Погонишься за ней,
а там пусто. Настоящее на деле самым невзрачным да худым оказаться
поначалу может.
Вот было у нас. У дядьки моего сын приёмный был, Семён. Баскущий,
ядрёный, и в работе не отставал. Всем задался парень, и девки на него
заглядывались, но уж больно разборчив оказался. Погодки его семьями
обзавелись, ребятишками, а он всё не решался. У одной нос в конопушках, у
другой рот велик, третья всем хороша - и станом крепка, и плечами кругла,
и другими женскими прелестями богата, ан и у неё изъян - разговорчива без
меры.
Так и докопался - не осталось в округе ему ровнюшки. Одна только
девка - кособоконькая да полоротенькая. Он на неё даже и не глядел. А
ведь время пришло гнездо вить, не в бобылях же сидеть! Тут он и
затосковал. Во сне раз такая девка привиделась, что глаз невозможно
отвесть. Стала она его по ночам потаённым поманивать, бабьим. Семён совсем
извёлся - вилы в руках удержать не может. А девка, слышь, чуть не во
плоти ему являться стала. Ушёл он тогда на вышку ночевать, выжидать её.
Девка-то является, во всей красе ему показывается, он уже и жар от неё
чует, а руки протянет - она как сквозь землю проваливается. Проснётся
Семен - в руке у него угол сенника зажат. Утром раз не сдюжил, вышел на
крыльцо да гаркнул во всё горло: "Хоть бы сатана за меня пошла!" И тут же
колокольца забренели, покатился по улице свадебный поезд богатый. За
невестой на телегах приданое везут в сундуках распахнутых. Гривы лошадиные
шёлковыми лентами изукрашены, музыканты в повозках сидят. Одни волынки
тискают, другие в дудки дудят, кто-то в бубен наяривает, кто-то на
гусельцах набрякивает. А невеста та самая и есть, что по ночам являлась.
Взошёл Семён к ней, к бедру крутому прижался, слова нежные в ухо шепчет.
Сам и не помнит, как в церкве подъехали. Встали пред налоем, на Семёна уж
и венец опускают, тут он возьми да перекрестись! Оглянулся кругом -
батюшки! - музыканты-то окаянные. На бубны у них кожа человечья натянута,
дуют в косточки ребячьи, заместо волынки пузырь рыбий, а на гусельцы жилы
бабьи натянуты. А невеста хвостатая да рогатая, задом крутит, хвостом
метёт, пасть уж расщеперила, чтобы сожрать. Зачитал Семён молитву - с
жизнью прощаться, - тут всё и пропало, как и не было вовсе. Очнулся Семён
в сарае каком-то кособоком. Стоит на чурке, а с потолочины на него петля
пеньковая опускается, в руке косточка куриная заместо свечи зажата. Понял
он тут всё: кто к нему по ночам наведывался, в соблазн вводил. А силы из
сараюшки выбраться нет никакой. Стал Семён стонать: может, кто и услышит.
А мимо как раз девка та неказистенькая проходила. Вывела она Семёна,
ухаживать за ним стала да так и прижилась в дому. Родители у неё беднейшие
были, они уж не супротивничали, когда Семён её высватал. Так и
обвенчались, месяца не прошло. Хозяйка она оказалась знатная.
Распрямилась, расцвела в бабах - Семен на неё нарадоваться не мог. А тоже
ведь попервоначалу внимания никакого не обращал.
Так, видать, и с цветком папоротника. Потому его человеку не каждому
сорвать дано, что счастье своё он в красивой завёртке представлять привык,
чтобы сияло всё, глаз резало. А настоящее, оно простое, как баклуши,
ничего мудрёного в них нет.
Сорвал я цветочек. На вид-то он такой неказистенький: лепесточки
белесенькие, неяркие. Повертел я его в пальцах, стал кругом оглядываться.
И только диву даюсь: землю насквозь видать. Вон в корнях ели корчага с
золотыми монетами зарыта, а под этим кустиком - сундук кованый с
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг