Василий ТИХОВ
СТРАШНЫЕ СКАЗКИ
О ТОМ, КАК ЯКУНЯ КОРОВ ПАС,
А ГРИША ЧЕРЕЗ ТО ЧУТЬ КОЛДУНОМ НЕ ЗАДЕЛАЛСЯ
Раньте мы жили не так, как теперя. Раньше у каждого на дворе скотина
водилась. Это только уж у самого непутящего заботушки не было. Вот стадо
большущее и собирали. Ну, коли стадо большое, - дак пастуха нанимали,
такой обычай водился. Это только у верховских коров одних отправляли. Я
вон, когда жил там, помню: хозяйка поутру коровушку выганивает и
приговаривает: "Иди с Богом, кормилица". Так с Богом и паслись. Там уж
такой говорок пошёл, что коров, мол, Никола-угодник пасёт, оберегает их от
зверя лютого.
А тут такой случай приключился. У мужика одного медведь корову
задрал - требушинку выпустил, бок объел, а остальное сушняком завалил.
Насилу мужик нашел её, заваленную. Нашёл да осерчал сильно: "Плохо, -
говорит, - Никола-угодник пасёт. Для человеческой паствы из него пастух
хороший, а для скотины - никудышный. Наказать надо святого угодника!" И
ведь наказал. Икону с божницы снял, в телегу на дворе поставил да и
отходил вожжами. Ох, визгу было! Баба ему в волосья вцепилась, блажит на
всю деревню, а мужику, что с гуся вода, - всё нипочем. Грех, конечно. Но
не наказал его Господь, под свою защиту взял - может, и верно
Никола-угодник провинился. Ведь за святотатство да богохульство наказание
быстро приходит.
Гриша, опять же, сказывал. Он по святым местам много ходил, всякое
повидать пришлось. Было, говорит, раз в монастыре, то ли у нас, то ли на
югах где-то, на Дону, - уж и не упомню. Раньше, вишь, монахи не только по
кельям жили за монастырскими стенами, но и странники встречались. Нищие.
Ежели нищей братии подашь, то один грех тебе на том свете простится.
Странника считалось грех обойти, не покормить, приюту не дать. А тут такое
дело. Пришёл одинов странствующий монах в монастырь, он за веру свою
пострадал, вот и пошёл по земле. У ворот постучался, поклоны земные
отвесил, всё, как и заведено. Пустили его братья за порог, а там
пожадничали - ног не обмыли, в трапезную не провели, где-то по-за дверями
оставили. Странник разобиделся - тоже с устатку кушать охота. А со злости
да обиды выколол шильцем глаза у Богородицы с иконы. Тут же гром
разразился, помутнело за окном. Прибегают братья к нему, а монах застыл -
как закаменел. Стоит - и ни с места, язык навовсе отнялся. Глянули
монахи - Господи, Господи! - глазницы у Богородицы пустые, а по щекам
слеза кровавая стекает. Пали они на колени, молиться стали, свой и чужой
грех замаливать. Господь, он милостив, прощает. А тут прощения не дал. У
самого монастыря погода не на шутку разыгралась, а за оградкой вёдро,
солнышко светит, как очертил кто-то постройку.
Настоятель-то тогда в отлучке был, вот монахи и растерялись. Неделю
молились, поклоны били - всё прощения вымаливали. А странник - как
стоял, так и стоит. Решились тогда его из пола вырубить. Принесли топор,
стали доски тесать. А из-под топора-то кровь брызнула! С ней сила из
монаха стала по капельке выходить. Поостереглись тогда. Тут и настоятель
вернулся. Выслушал их, на странника посмотрел и распорядился, чтобы монахи
по всем святым местам разошлись - грех замаливать. И на Афонскую гору
поднимались, и ещё где-то были - запамятовал я. Как месяц минул,
отпустило странника. Уложили его на постели белые, руки на груди
сложили - сам он и пошевельнуться не мог. А перед тем, как дух испустить,
заговорил: "Жить надобно в мире и согласии с самим собой - так мне там
повелели. Только тот познает рай небесный на земле, кто не гневаясь
проживёт. Гневливые да богохульные, они самые грешники и есть". Сказал так
и помер. Его в оградке монастырской схоронили, каменный крест тяжёлый
поставили. Народ по праздникам на могилке собирался, так и непонятно было,
не то святой, не то грешный. Сейчас-то уж никто и не упомнит, а молва о
нём всё ещё идёт.
Так что мужика верховского, видать, простили, хотя и грех на нём
тяжкий был. А обычай страннику уважение оказывать у нас и до сего дня в
силе остался. Только разные людишки пользуются этим. У нас ведь и кержаки
есть, те, которые другой веры придерживаются, челдоны, по-нашему. А тут
девки-студентки к ним приходят. "Ой, да какие у вас иконки хорошие, да
книжечки старинные. Не дали бы нам? Мы, - говорят, - для науки, чтобы не
пропало". А старикам-то ведь неведомо, какая такая наука книжками да
иконками занимается. Отказали они, больше и на порог пускать не стали. А
на следующий день старица с посохом в ворота стучит. Сама в рубище, волос,
как крыло вороное, только седина серебрится. Приняли её старики, уважение,
почёт оказали. Бабка её в баньку повела с дороги. Та, слышь, в предбаннике
крест медный сняла с шеи, напросилась, как и положено. А после бани:
"Я, - говорит, - по деревням хожу, людей в истинную веру обращаю. Уж
многих обратила. Одно плохо - старая-то вера, она всё по книжкам писана,
а книжек недостаток. Вы уж, коли есть, не поделитесь ли для святого дела?"
Ну, старики рады стараться - выложили всё добро на стол. А странница
книжки полистала, три штучки отобрала. "Эти, - говорит, - сгодятся.
Мне-то самой уж не унесть, вы девкам завтра отдайте. Я девок завтра за
книжками пришлю". Сказала - и за порог. А наутро давешние девки и пришли.
Старики им всё и отдали.
Вот как так? Зачем такой обычай? Был бы Гриша сейчас живой, отругал бы
он стариков. Он, вишь, у нас как святой почитался - с каждой болячкой, с
каждой бедой к нему шли. А ведь многое он в жизни своей повидал, с разных
сторон её пощупал, многое ему открыто было, что нам и не снилось. Помнишь,
поди, я тебе сказывал, как он на колдуна хотел выучиться, как распятие
святое его от этого дела отвернуло. У этого его хотения тоже своя история
есть. Он ведь не из богатеньких, жизнь свою в людях начинал - по найму
робил, а сызмальства в подпасках у Якуни. Тогда-то его и зацепило.
Якуня, говорит, психоватый был - волосья сивые из-под шапки лохмами
во все стороны лезли, а как заговорит - будто кто его за язык потягивал.
Он у нас и жил, в нашем конце. Избу-то уж не рубил - пришлый был человек.
В бросовом сарае устроился, откупил его у хозяев за три рубля. А как
совсем студёно станет, наряжался обутки шить. Пока семью обшивает, так и
живёт в избе на всём готовеньком. Ввечеру соберёт вокруг себя угланов и
давай складно так сказывать про Илью Муромца, Егора Святибора - богатырей
наших русских, как Егор крышкой гробовой накрылся да там и дух испустил.
Сказывал, как Илья - крестьянский сын ворогов на Руси святой крушил.
Интересно было, заслушаешься. Вот Гриша по малолетству и тёрся возле
Якуни. Тут-то Якуня и заприметил углана. Сходил, родителям поклонился,
чтобы в обучение отдали пастушескому ремеслу. Те уж не супротивничали -
семья большая, семеро по лавкам, а кормиться не шибко хорошо приходилось,
коровёнка-то одна, трудно без подмоги. Так и повелось: куда Якуня, туда и
Гриша. Неразлучные были друзья, хотя и не все секреты сразу пастух своему
помощнику открывал.
У Якуни, вишь, дудка такая была, он её трубой ерихонской, как
подопьёт, называл и завсегда, когда гулял, по-матерному молился и в трубу
дудел. Делал он её тайно, на всю жизнь, запасной-то уж не было. Сказывали,
что к лесному хозяину на поклон ходил, чтобы первейшую осину во всём лесу
отобрал. Трубу-то из бесовского этого дерева делать положено, чтобы две
вершинки у него были да одна молнией расщепленная. Тогда, слышь, сатана в
неё вселяется. Но пастух сам трубы опасался, вот берестой и обматывал.
Видал ведь: у нас корчаги полосками обвиты. Это не только для прочности,
но и для сохранения от нечистого духа: только молитвой и крестом посуду
обережёшь.
Вон у меня было. Сергунькины, Коляновского внучка, на дальние покосы
отправились, а его у нас оставили - углан ещё был, с собой брать
невозможно. Вот мы и остались с ним вдвоём домовничать: со скотиной
управляться, по хозяйству там делать, что надобно. Матушка мне наказала с
вечера муки для квашонки насеять да растворить на утро, чтобы хлебушек
пекчи. Я, как велено, всё исполнил, и со скотиной быстро управились.
Ночевать-то ещё неохота, вот я и вздумал сдуру подшутить над Сергунькой,
он чуть помладше был. Спустил с вышки к самому окошку нитку и биток к ней
привязал. Это мы в бабки играли, у меня биток знатный был - я его свинцом
от дроби залил. Привязал так для ветра - он дунет, нитка раскачивается,
вот биток и стучит, и трётся, и колотит в окно. А ближе к вечеру я
Сергуньку рядом посадил и зачал страсти разные рассказывать. Ох, я и
постарался. И про лесного хозяина, и про русалку, которая парней в воду
затаскивает, и про банников, как они кожу с человека сдирают. А ещё
сказывал, как лешачиха ближе к ночи к избам приходит - в окна, двери
стучит, беду накликает. Сама, говорил, она голая, чёрная, титьки аж до
пояса болтаются, а в хайле огонь горит. Ежели к ней человек на крылечко
выйдет, она его поцелует, а потом удавит волосьями своими долгими до
смерти. И не нашлось ещё смельчака, который бы сладил с лешачихой добром.
Сергунька со страху трясётся.
- Неужто и крест её не берет и молитва?
- Не, - отвечаю, - она от креста и молитвы заговорённая.
А тут как раз ветер и дунул. Биток у меня как заколотит в окно!
Скребёт и колотит, скребёт и колотит! Сергунька под стол полез.
- С нами крестная сила! - кричит. - Спаси, Господи!
А я ещё пуще страху подпускаю:
- Лешачиха! В хайле огонь, в руках кочерга! Спасайся, кто может!
Мне-то смешно, а Сергуньке не до смеху. Сам, как плат, стал, уж и
креста толком на себя наложить не может. Тут я смекнул, что вовсе так
парень от ума отстанет.
- Хватит, - говорю, - вылезай, Сергунька. Ушла лешачиха, никого уж
за окном нет.
А стукоток-то продолжается.
- Кто ж тогда стучится? - спрашивает Сергунька.
- Да это я биток на нитку привязал.
Ох, как он осерчал! Пожитки собрал, в свою избу лыжи навострил. Еле
удержал его. Да и то, если б про лешачиху не вспомнил, утёк бы от меня.
Так, считай, до ночи дружба у нас и расстроилась. Ночевать-то на
полатях порешили. Только я перед сном заставил Сергуньку в голбец слазить,
квашонку вынести, чтобы дошла к утру. Он побурчал, да ослушаться не
посмел - признал-таки за старшего. Вот улеглись мы с ним, в избе уж темно
стало - ветер непогодь натянул. Стал я Сергуньке сказки рассказывать, да
опять на леших-то и свернул. Сергунька не верит теперь:
- Выдумываешь всё. Вон как про лешачиху набрехал - до сих пор
поджилки дрожат.
- Да вот те крест, Сергунька, ни словечка не соврал. Всё как есть
рассказал. У многих уж такое бывало. Вон, у Пантелея баба. Он в солдаты
ушёл - дак на второй год, считай, лешачиха навыла. Пришла под окна и выла
до утра. Дак через месяц известие получила Пантелеиха, что мужика её на
манервах жизни лишили.
- Не боюсь я твоей лешачихи. Не возьмёт она меня на пече, сам знаешь.
Только в избе покажется, я на печку и прыгну.
- Лешачиха-то одна беда. Да человеку дьявол вона сколь напастей да
ловушек в жизни строит! В голбец спустишься - дак и там нечисто. Слыхал
ведь про суседко-то.
- Слыхал. Но суседко, он ласковый, он человека зря обижать не будет.
Разве только не по нему что сделаешь.
Только так сказал, застучало что-то, зашебуршало.
- Чуешь ли, Сергунька, шебуршит кто-то в голбце?
- Чую, Егорушко. Дак это твой биток, видать, за окном колотится. Ты ж
его не отвязал.
- Да вот он, Сергунька, у меня. Ты пока под столом сопли распускал, я
сбегал да отвязал.
- Опять ведь шуткуешь, Егорушко. Нет у меня веры тебе ни на
копеечку-медяшку. Сам в голбец спущусь доглядеть, что за каверзу ты опять
подстроил.
- Ой, не ходи, Сергунька. Чую я, неладно там. Я ж муку не перекрестя
оставил.
- Дак она, поди, в корчаге с берестой. Не должны её трогать.
Сказал так да с полатей кувырком слетел. Я уж за ним не увязался -
страшно было. А Сергунька дверь голбичную нараспашку - и вниз. Скатился и
заорал, как режут его. Поросята так по осени визжат, когда их под нож
ведут. Соколом на полати взлетел, как на крыльях. Вцепился в меня, дрожит
весь:
- Ой, Егорушко, что ж мне там такое приблазнило! Ужас ведь кромешный!
Спущаюсь, а тама сито само собой ходит, будто его кто трясёт. А мука-то
пригоршнями сама в сито залетает. Вот и сеет так, вот и сеет.
- Ага, не поверил, что неладно в голбце! Вот я муку не перекрестил,
суседко и сеет её. Ничё, не боись, до нас-то он не доберётся. А муку мы
утром соберём, матушка и не заметит.
- Страшно, Егорушко, в голбец опять спущаться.
- А мы со свечечкой. И иконку с божницы возьмём. Никакая сатана тогда
нам не страшна.
Всю ночь Сергунька на полатях мозолился. Да и мне не до сна было. А
поутру спустились в голбец со свечечкой. Глянули: мука-то закаменела вся.
Её, вишь, как суседко-то просеял, она каменной и сделалась. От матушки нам
тогда здорово досталось, зато на всю жизнь наука. И то польза.
Так что и в оплетённую посуду сатана заглядывает. И Якуне берёзка
могла не помочь. Но трубой своей он лешего призывал. Голос у трубы
звонкий - не за одну версту слыхать. Коровы-то её издали чуют, вот и
бегут, как пастух отрубит. Через то разные каверзы случаются. В соседней
деревне, сказывают, ещё был пастух. Она-то через речку от нас, вот Якуня с
тем пастухом соперничал - кто больше знает. Однажды так сговорились: кто
кого перетрубит. Коров как на выгон погнали поутру, пастухи встали по
разные берега и трубили по очереди. Первый струбил - оба стада к нему
кинулись. Якуня струбил - они через речку полезли. Так и трубили, скотину
маяли до полудня, пока оба стада из воды уж и выбраться не смогли. Мужики
долгонько коров из воды выводили. И ничего не сделали с пастухами тогда -
нельзя их, пока выпас, трогать. Зато потом отходили так, что те едва
очухались.
Это всё не по книжкам узнано, а так, жизненные факты. Гриша многое
тогда с пастухом пережил. Оттого тоска его и взяла, захотелось поболе
того, что человеку Господь отпустил, испытать. Раз у них с Якуней такая
вышла история. На самый Егорьев день, когда скотину выгонять пора,
расхворался пастух. Но ведь как заведено: какой хворый ни есть - работа
прежде всего, больничных-то раньше не было. Вот Якуня и притащился к Грише
на дом. Керкает, в груди что-то клекочет.
- Иди ты, Гриша, заместо меня в лес. Мне-то уж не уговориться на сей
раз.
- А зачем, дяденька Якуня, в лес-то? Чего я там забыл?
- Ты, паря, не перечь. Коли хочешь, чтобы отпасли ладно, сам на
договор отправляйся.
- Да с кем договор-то, дяденька?
- Это уж не твоя забота, не след тебе его имя называть. Главно, чтобы
договорился, чья очередь это лето пасти. Ежели не забоишься идти,
побожись, что никому сказывать не будешь о хозяине. Ни единой христианской
душе!
- Знаешь ведь, дяденька Якуня, что деваться некуда. Пойду и сказывать
никому не буду.
- Ну, тогда слушай в оба уха и запоминай. Завтра в полночь пойдёшь к
Кривому логу, там полянка есть. В серёдке полянки пенёк стоит. Садись на
него и жди, когда из лесу мужик выйдет. Только с первым, гляди, не
разговаривай. И не смейся, а то быть беде. Потом выйдет повыше мужчина. С
ним тоже в разговоры не вступай. А вот третий будет, высоченный, с ним и
разговаривай. Он тебя спросит: принёс, мол, яичко? Ты отвечай, что да.
- Где ж я его возьму, дяденька Якуня? Из курятника?
- Яичко надо в церкве своровать, другое здесь не подойдёт. И тоже в
полночь брать надо. Не забоишься, Гриша?
- Забоюсь. Как же в церкве-то воровать? Грех ведь!
- Грех этот я на себя возьму. Мне уж разницы нет - одним больше,
одним меньше. Потом он тебе скажет, как яичко делить будете. Здесь уговор
такой: кому достанется, тот и пасёт. Попросит он тебя лесину завалить.
Ежели ёлка будет, ссекай её комлем на полдень. Ежели осина - вершинкой на
полдень. Яичко на серёдку дожить надо, а чтобы оно хозяину досталось,
садись всегда с полуденной стороны, чтобы ветки тебе мешали по лесине
идти. Как он яичко заберёт, по рукам ударите. Но смотри, дале
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг