Василий ТИХОВ
СТРАШНЫЕ СКАЗКИ
О ТОМ, КАК ЯКОВ У ЛЕСНОГО ХОЗЯИНА ПОБЫВАЛ
Я тебе давече о том, как Гриша с вихорем совладал, рассказывал. Ты,
может, и не поверишь, что такое случается, но вот послушай ещё сказенёк.
Это с Яковом было, он сам и рассказывал.
Вот зажили они с Натальей ладом, детишков нарожали. Яков по людям
плотничал, справный мужик был - топор в его руках так и летал, так и
летал. Весело, говорят, работал, нарадоваться люди не могли, как у него всё
с шуткой-прибауткой, весело и красиво выходило. Да и Наташа в бабах-то
удалась. Она, вишь, в услужении у банника была, дак многое узнала, что нам
и не снилось. Скотину лечить, кости поправлять - к ней со всей округи
сходились, она никому не отказывала. Но вот от порчи и сглазу, от бесов она
не лечила, не бралась. Не велено, видать, было. Так и жили они, от
других-то людей почти и не отличались.
Якову, вишь, приходилось и в соседние деревни наряжаться, чтобы с
заказами затруднений не было. И вот раз пошёл он вёрст за десять. Топор за
пояс заткнул, другой инструмент в ящичке. Идёт себе по дороге, только пыль
лаптями поднимает. И вдруг, говорит, закружило, заметелило прямо на дороге.
Солнце от пыльного столба уж и не видать, темно кругом. Идёт прямо на Якова
огромадный вихорь, деревья, какие по обочине есть, к земле пригинает, в
поле копешки разбрасывает. И то странным Якову показалось, что идёт как по
ниточке. Схватил он ножик, размахнулся да и запустил прямо в вихорь.
Загудело вокруг, земля сдрожала так, что Яков на дорогу повалился.
Поднимается - чисто кругом. Нет никакого вихоря, а в тем месте, куда ножик
бросил, пыль дорожная, как дождём прибита. Пригляделся - батюшки! - кровь
чёрная на дороге. И ножик пропал, как сквозь землю провалился. Однако надо
путь дальше держать, а дорога-то лесом.
Сердце у Якова не на месте, хотя и хаживал он лесными тропками не
однажды, знал лес как свои пять пальцев. Вот идёт он, и все какие-то шаги
за спиной чудятся. Обернётся - нет никого. Совсем ему неладно стало, решил
лесными тропочками пойти, большак стороной оставить, чтобы от ужаса этого
избавиться. Не иначе, заморока его взяла. Ведь знал же, что даже самая
короткая дорога не всегда к цели выведет! Идёт он и вспоминает, что в этом
самом лесу с другими людьми случалось.
А бывало, говорят, по-разному. Вон, бабы раз с покосу возвращались всем
гуртом, языками-то прочесали и напроситься забыли. А лесной хозяин шибко
этого не любит. Вот идут они себе, идут, вдруг кто-то заухал по-страшному,
заорал: "В го-ору! В го-ору!" Бабы в кучу сбились - страшно им, а вместе,
может, и ничего не случится. Идут дале, вдруг в ладоши кто-то бить начал,
да так звонко, что шум по всему лесу. Одна баба догадалась.
"Переворачивайте, - говорит, - стельки быстрее, а то неровен час задавит
нас лесной-от хозяин!" Быстрёхонько ведь перевернули. И что ж ты думаешь?
Сразу всё стихло. Тут они бегом, бегом - даром что за день напластались на
покосе, - убежали. В лесу, вишь, тоже с понятием ходить надо.
Вон, дедушка Карпа сказывал, а ему многое открыто было. Есть, говорит,
в лесу визирки, ну, просеки по-вашему. Одни-то человеком проложены, а
другие незнаемой силой какой-то. И ночами по этим самым визиркам ходит
лесной хозяин, его это тропочки. И шибко он сердится, когда ночует там кто
из людей. Сам-то ты его не увидишь, как идёт, - незримый он. Только собака
и чует. Потому-то он их и не любит. Вот как не удержишь собаку, обязательно
лесной хозяин её задавит. А тебя, коли на визирке ночью найдёт, за ноги
подымет, раскрутит и закинет на самую высокую сосну - так, что и не
слезешь. Ежели опять-таки в лесовной избушке заночевать придется, клади
всегда в головы топор. Никакая сатана тогда тебе не страшна. А так
свидеться с лешим - не приведи Господь. Страшной он, говорят. Высоченный,
головой аж до вершин сосен достаёт, глаза разного цвета, а на ногах лапти
обуты - правый на левой ноге, а левый на правой.
Яков-то, конечно, чуял всё это, но решил, что в знакомом лесу никто не
тронет. Тем паче, мужик он здоровый, на сплаву вон один из реки брёвна
выворачивал на берег. А они ж, пока по реке текут, разбухают от воды,
тяжеленные делаются. А Якову как жердинки кажутся. Вот и здесь не забоялся.
Идёт он себе неторопко, вдруг видит: мужик в армяке, в шапчонке на корове
верхом по полянке скачет. А было это у самого Кривого лога, где дорога на
поля идёт. Удивительно Якову стало - мужик-от задом наперёд уселся, а
корова его слушается, куда хвост повёрнут, туда и скачет. Подходит Яков
поближе.
- Здорово, мужик! Как звать-величать тебя? Всех вроде в округе знаю, а
тебя в первый раз вижу.
- Немудрено это, Яшка. Глаз у тебя незоркий, как у кошёнка
новорождённого. Ну, коли пришёл, давай знакомиться.
- Да как звать-то тебя?
- А зовут меня Зовуткой, а кличут Уткой. Старшенькие по имени,
младшенькие по отчеству. Ты чего это, Яшка, в моих лесах делаешь?
- Да иду себе потихоньку, в селе вон ждут. А ты чем промышляешь?
- А я белок гоняю. И тебя, Яшка, тоже видом не видывал, слыхом не
слыхивал. Вот догоняю белок, тебя давить приду.
Сказал так, рукавицей лицо потное утёр и пропал. Подивился Яков, дальше
идёт. И чует, что места вроде знакомые, а узнать не может. В другой раз на
ту же полянку вышел, в третий. Остановился тут, призадумался. Рубаху
наизнанку вывернул, лапти переобул и - вот диво! - сразу по прямой пошёл.
Идет, а дорогу никак признать не может. Вдруг засвистело так, что деревья с
корнем завыворачивало, - пролетел по лесу вихорь, и стихло всё. У Якова
мороз по коже прошёлся: не к доброму вихорь-то. А тут вышел на ель
громадную. Сидит на нижней ветке девка. Вся как есть голая, ну ни клочком
не прикрыта. Волосья длиннющие, до самой земли свисают, и чешет она эти
волосья золотым гребнем. Яков-то слыхал, что ежели доберётся такая девка до
человека, защекочет до смерти. Вот он за топор и ухватился. Девке-то это не
по нраву пришлось.
- Не пугайтесь, Яков, ничего я вам плохого не сделаю.
- Чего мне пугаться, у меня вон топор есть.
- Спрячьте топор, я вас прошу. Спрячьте. Яков, меня не тронете, всё у
вас тогда будет. Не бойтесь, не бойтесь.
- Да не боюсь я тебя. Мне, слышь, недосуг - в село спешить надо. Не
скажешь ли дорогу, красавица?
- До села-то вам, Яков, сейчас и не дойти. Тут все тропочки в одно
место ведут. Так что вы ступайте не прямо, а направо, вам тогда и работать
нужды не будет.
Вот ведь как, чуешь? Работать, говорит, не надо. Это самое бесовское и
есть. Не может человек не работать. Тут вот тоже у нас говорят: мол,
счастье какое - не работаешь, а деньги получаешь. Ты, слышь, не верь, от
нужды такое у людей. Работает человек, бегает - живёт, а как
остановится - пиши пропало, и недели не протянет. Но и с работой всё не
просто, есть, понимаешь, дни, когда ни к чему притрагиваться нельзя, иначе
Бог накажет.
Вот Ильин день, знаешь, поди? А время-то самое сенокосное, особенно
когда погода стоит. Вот у нас один мужик и удумал в Ильин день метать. И
что ж ты думаешь? Ночью гроза разразилась, молнией у него зарод весь и
пожгло, а от него и соседние пыхнули - пошто, мол, не удержали мужика, не
доглядели?! И ему-то самому худо пришлось. Как ночью побежал сено спасать,
его Господь языка и лишил.
Или вот ещё рассказывали. В субботу, значит, дело было. Шла Богородица
по реке с верхов. Идёт и видит: баба ребёнка топит. Деваться ей, вишь,
некуда - без мужика прижила, без родительского благословения, - одной-то
сиротинку не выкормить, на ноги не поставить. Была бы солдатка, тогда бы
всем миром подняли, а так, кому она нужна? Но Богородица мимо прошла, не
помогла, не поругала. Сказала только: "Бог в помочь", - и дальше пошла. А
ниже другая баба бельё полощет. Богородица брови свела гневливо, ножкой по
воде топнула так, что брызги во все стороны разлетелись, и дальше пошла.
Попали на бабу-дуру эти капельки, на лицо да на руки. Как огненные они
оказались - кожу прижгли, а на том месте язвочки незаживающие
образовались. Ходит теперь эта баба по деревням, милостинкой кормится, язвы
свои всем показывает. А как к нам приходила, Гриша тогда ещё живой был, он
её за околицу прогонял. "Не может, - говорит, - Богородица такое злое
сделать! Обманываешь ты, баба, народ. Сама, небось, гвоздиком ранки
ковыряешь, вот они и не заживают. От Богородицы только мирром да ладаном
пахнет, а от тебя, поганой, серой несёт. Не Богородица то была, а дьявол в
её обличье. Значит, ты дьяволу и потачишь". Шибко ругался Григорий на неё.
Однажды чуть не побил. Может, он и прав, однако по субботам ни один
справный хозяин робить на себя не будет, если уж только так, по
принуждению, по найму или на казённый счёт.
А Яков-то хозяин хороший был, непонятно ему стало, как это так - не
работать.
- Как же такое возможно, чтобы не работать, а жить хорошо? Я вот всю
жизнь роблю и отказываться не собираюсь.
- Дак ты робь, робь. Никто ведь не запрещает. А награда тебе, за
доброту обещанная, будет - за то, что не тронул меня, пощадил.
Любопытно стало Якову, что за награда такая, свернул он направо и в
сторону от дороги лесной пошёл. Вышел Яков на зимовье, на крыльцо поднялся,
дверь отворил. За столом-то - батюшки! - сидит мужичина громадного росту.
Сидит, ухмыляется по-недоброму так. Одна-то рука тряпицей перевязана, на
повязке кровь чёрная проступила. Видать, только-только поранился. А на
столе ножик лежит. Тяжёлый, острый, из крепкого железа, а рукоятка у него
из рога лосиного резана. Яков ножик сразу признал - собственную работу
всегда на отличку любой мастер держит. Странно только, как ножик сюда попал
да ещё и с кровью свежей на лезвии. А у мужичины глаз ой какой недобрый!
- Вот ты мне и попался, озорник!
- Да что стряслось-то, дяденька?
- Нешто не знаешь? Кто ножик бросал? Кто руку мне раскровянил?
- Ну, я. Дак что ж ты, как оглашённый, на людей кидаешься? Пакостишь
опять же.
- Это уж не твоя заботушка. Я тебя сейчас давить буду.
Тут из-за печи выходит ещё мужик - вдвое больше против первого.
- Что ж ты, братан, серчаешь на мужика. Не он виноват, а сам ты. Пошто
по дороге вихрем прошёл? Пошто копешки в поле разбросал? Пошто испугать
решил без надобности? Видел ведь, идёт человек себе, запретов не нарушает,
уважение всем оказывает. А тут ты, как шальной, налетел. Любой на его месте
осерчает. Верно, Яков, говорю?
- Верно-то, верно. Только как мне отсюда теперь выбираться? Дорога
неведома, глушь кругом кромешная. Пока проплутаю, наряд выгодный упущу, а
это уж для детишков моих не ладно. Их ведь не матюками кормишь -
хлебушком.
- За наряд не боись. Работать тебе за сестрицу нашу, за то, что не
тронул её, пощадил годы её молодые, не придётся. Бери пестерь, набивай
золотом вон из того мешка, а братан середний тебя в село на закорках унесёт
так, что и глазом не моргнёшь.
- Дак нет ведь у меня, дяденька, пестеря.
- А ты вон инструмент свой высыпли, вот золотишко в ящике и унесёшь.
Тебе да твоим детям до скончания века хватит.
Подумал Яков, раскинул мозгами, а инструмента лишаться не захотел -
жалко, вон сколько лет кормил да поил его. Золота решил только один кусочек
и унести - детишкам играться. В тряпицу завернул, узелком завязал - и то
приличный получился кусок, фунта на два, а то и поболе. Забрался Яков на
закорки середнему лешему, тот взвыл, крутанулся на месте, и Яков мигом в
селе оказался. Вовремя ведь успел. Хозяева уж других плотников подряжали,
цену назначили, а Якова увидали, обрадовались: мастер пришёл. Одно ему
странно показалось - пока цену назначали и лес показывали, всё косились на
его узелок с золотишком и морды в стороны воротили. Потом не сдюжил хозяин.
- Что ж ты, Яков, такое в узелочке несёшь?
- Да так, безделица, детишкам на игрушки, подарочек.
- Уж больно вонький у тебя подарочек, ты бы его за селом оставил, а
то, неровен час, удушишь нас всех грешных.
Раскинул Яков узелочек, а там дерьмо лосиное, свежее, аж пар с него
идёт. Плюнул Яков, подарочек лешачиный подальше закинул да порадовался, что
инструмент на дерьмо не променял.
Потом уж вернулся домой, Наташе всё рассказал, как было. Повздыхала
она, повздыхала, не велела больше с лешим связываться, поберечься, говорит,
надобно. Она, вишь, считала, что всё это за её службу баннику отзывается,
вот и решила грехи свои замолить. Грех-то, он ныркий, сам и не углядишь,
как подберётся, не бывает безгрешных людей. Разве что Гриша такой
получился.
Отправилась Наташа на богомолье, а путь не близкий, обещалась только к
осени возвернуться. Вот Яков без неё и заскучал. Ночью, как глаза закроет,
является перед ним жена. Рубаха на ей долгая, в пол, волосы по плечам белым
распущены, так и манит, так и зовёт куда-то. А потом, говорит, рубаху
скинет, и светится тело её каким-то незнаемым светом. Тянет Яков руку к
ней, а она со смехом в сторону куда-то убегает. Так и мает его всю ночь.
Вот-вот тепло бабье почувствует, ан нет - как вода из рук утекает! Извёлся
Яков вовсе, в избе ночевать уж и не может - жарко ему, душно, на грудь
кто-то тяжёлым давит. Только в амбаре и спасался. Наладил там себе лежанку.
Или в бане ночевал. Только там тоже неладно оказалось: всё девки с жёлтыми
зубами вержили, хотя и не один год прошёл, как он Наталью у банника
высватал.
А тут однажды, как угланы улеглись, ушёл Яков в амбар. И чует, ровно
зовёт его кто-то. Шепчет так, что едва слыхать:
- Яшенька, миленький, очнись, проснись. Полюби меня, Яшенька, так
крепко, чтобы на весь век запомнилось.
Вот он к двери подходит, а там Наталья стоит. Пальчик к губам
приложила - молчи, мол. Дале всё как во сне было. Манит она к себе Якова и
шепчет:
- Стосковалась я без тебя, миленький. Моченьки нет терпеть, голубчик
мой. Подружки мои монашенки сейчас почивать улеглись, а я к тебе, как на
крыльях, полетела. Только уж, будь ласков, никому не сказывай про меня, а
то быть беде. И тебе плохо будет, и мне, и детишкам нашим не легко
придётся.
Скинула она рубашечку, у Якова аж дух перехватило - дальше плохо
запомнил, что и было.
Ну, мужик с бабой, сам знаешь, чем занимаются. Предались они телом друг
дружке, только чует Яков: не так что-то, неладно. Наталья, вишь, не одного
ребёночка выкормила, а тут титьки, как у козы молодой, как каменные. Но
значения попервости не придал.
Так и повелось: как вечер, идёт Яков в амбар к Наталье своей
ненаглядной, весь день только о том и думает, что ночью будет. Любил же он
её без памяти. Но ночь за ночью всё страннее и страннее ему кажется. За всё
время баба ни разу о ребятишках не спросила, хотя мать была, каких мало, -
нежная и ласковая. Задумался Яков: к чему бы это такое? А тут дедушка Карпа
забеспокоился. Угланы-то, вишь, к нему прибегали:
- Пусти, дядька, к себе ночевать, а то нам без папаньки страшно в
избе.
Стал Карпа присматриваться, всё как есть выглядел. Пришёл к братану:
- Чего с угланами в избе не ночуешь?
- Да жарко, брательник, там, душно. Мне на сквознячке поспать охота, а
за ребятишек беспокоюсь, чтоб не застыли.
- Пошто ты, Яков, в амбаре ночуешь, а ночью там у тебя разговор
слыхать? Али кралю себе завёл, пока Наталья на богомолье? Гляди, не дело
так-то!
- Да чист я перед женой, Карпуша. А с угланами и сам знаю, да ничего
уж поделать не могу. Заморока какая-то. Как ночь, так и тянет меня в амбар
невесть какая сила. Что ж делать-то, присоветуй, брательник. Тебе ж многое
открыто.
- Сперва расскажи мне всё без утайки. А там и решать будем, чем помочь
можно.
Всё, как было, рассказал Яков, ничего не скрыл и сомнениями своими
поделился. Задумался Карпа, ему хоть и многое известно было, а тут странным
всё показалось.
- Надо, Яков, испытание сделать. Та это Наталья или только
прикидывается. Есть у меня ещё в склянице снадобье, не всё израсходовал,
вот и попробую вызнать, с кем ты там по ночам-то шепчешься. Только один
уговор: слушайся меня во всём, не перечь.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг