Василий ТИХОВ
СТРАШНЫЕ СКАЗКИ
О ТОМ, КАК В БАНЕ ПОДМЕНЯЮТ
Всякое у нас бывало. Иной раз такое случится, что самому странно. Я вот
тебе про баню скажу, про нашу.
У нас за огородом баня стоит чёрная - по-чёрному, значит, топится.
Бывал в чёрной бане-то? У вас в городе, поди, нет уж такого дива. С
непривычки может и не понравиться - дымно там бывает, когда протапливают.
Дым-то через махонькое окошко выходит, трубу раньше не было привычки
выводить. И избы ране такие бывали. Но пар там, не в пример белой бане, -
сухой, жаркий. И дух хороший, лесом пахнет, дымком. Другого такого не
сыскать, почитай, по всей земле, как он в русской бане стоит. Наша-то баня
такая же, каменка в ей ещё прадедом моим складена, он же и сруб ставил.
Накрепко, по сию пору стоит, и не покосилась ничуть.
Так вот. Я тогда ещё углан был, но шустрый. Матушка баню протопила, а
отец с братьями подзадержались, робили они много. И пошёл я в баню один. А
одному, да ещё в первый жар, ходить нельзя, это мне сказывали. А я чё,
варнак был, маленький, вот и побежал сдуру. Одежду в предбаннике скинул,
стопочкой сложил, крестик на гвоздочек. Иначе, вишь, нельзя, не положено в
баню с крестиком хаживать. А сам аж от радости жмурюсь: пар-то хороший
шибко любил. Ну вот и дожмурился. Как хлестаться начал, чую: вроде щенок
где-то визжит. Слушаю, а он то под полком, то в углу. Стал и его по
помещению гонять, а щенок вроде под столб забрался и верещит оттуда. Я уж
до земли расковырял - так охота было посмотреть, что за собачонка, - а её
всё нету. За кайлом ведь сходил, не поленился, начал землю копать под
столбом. А тут с потолочины как грабли на меня опускаются, норовят за
волосья ухватить. Я - что есть духу - за дверь! В предбаннике стою,
дрожу, одежда вся раскидана, смена в земле вымарана, только крестик и не
тронули. Ну, я заревел, как оглашённый. Тут в аккурат отец с братьями
вернулись:
- Чего воешь?
- Страшно, тятенька. Тама щенок визжит и грабли с потолочины тянутся.
Чуть волосья все не повыдергали.
- Дак ты, варнак, напроситься забыл!
- Забы-ыл, тятенька.
- Ну, впредь тебе наука. Пошто один в первый жар пошёл? Пошто не
напросился у банного хозяина? Пошто землю кайлом-то ковырял? Вот и получил
сполна. Спасибо ещё скажи, что навовсе не задавили!
Вот с той поры попомнил я тятенькины слова. Когда в баню идёшь или ещё
куда - в овин там, на двор, - напрашиваться надо. У каждой постройки,
вишь, свой хозяин имеется. В бане - банная староста, в овине - овинник,
на дворе - дворовой хозяин. В баню, сказать, заходишь, дак должен
напроситься: "Банная староста, пусти в баньку помыться, попариться".
Никакой сатана тогда тебе не страшен!
Потом уж матушка меня отпоила, приласкала да стращать стала, чтобы на
всю жизнь запомнил. У нас ведь как бывает: вона у соседей дедушка - пошёл
он раз в баню да припозднился. Уж полночь на дворе, а время это самое
нехорошее - шуликины по земле разгуливают, людям досаду делают, - самое
бесовское время и есть. А он запамятовал. И вот ушёл, и нет его, и нет.
Бабка-то забеспокоилась: чё ино, где мужик-от? Послала внучка. А он
прибегает, кричит: "Дедушко в бане головой в каменку лежит! Уж ободрали его
вовсе!" Кинулись туда: так оно и есть. Банники его башкой в каменку
запихали да кожу-то обдирать начали. Жуткое было дело.
Если б только с ним! И с другими случалось. Матушка, вон, тогда же мне
и рассказывала, что с ней самой в девках случилось. Пошла она как-то с
подружкой в баню. А та бойкая была - топит и топит, совсем уж невмоготу
терпеть, но всё мало, ещё поленья подкладывает. Тут с потолочины ей вроде и
говорит кто-то: "Топи печку жарчей, чтобы кожу обдирать ловчей". Матушка-то
напугалась: неладное ведь блазнит, а подруга её знай подтапливает, жар,
видать, любила шибко. Матушка ей: "Тебе, Катерина, знак был, не топила бы
шибче каменку, как бы беды не было". Не послушалась та, хотя и много младше
была. В баню надо идти, а матушка отказалась и Катерине не присоветовала. А
той, что хвост, что погост - всё едино. Одна и ушла. А через какое-то
время послышались крики оттуда, забренчало что-то, паром двери вышибло.
Глядит матушка: Катерина, как ошпаренная, вылетела! Бьётся, кричит, кожа с
неё сама собой сходит. Долго она без памяти была, а как опамятовалась, всё
плачет и плачет. Стали спрашивать, что ж там такое случилось. Она и
говорит: "Лавку, полок окатила, веник запарила да бзданула мятным отваром.
Ой, что тут началось! Ужас какой! Выскочили махонькие в шапчонках
островерхих, стали меня по бане от стены к стене кидать. А сами
приговаривают: "Растопила печь жарчей, кожу будет драть ловчей!" И смеются,
окаянные! А веник, как оглашённый, и хлещет, и хлещет! У меня уж и вздоху
не хватает, а они всё по бане перекидывают. Я под полок, они за ноги
вытаскивают и всё норовят в каменку запихать. Каменка-то каленущая, жаром
от неё так и пыхает. Один за соски ухватился и выкручивает, уж и не знаю,
как кожа не полопалась! Сама не помню, как меня в двери-то выбросило".
Видят люди: неладное дело. Осенили дверь крестным знамением. Однако в баню
никто не решался зайти. Потом уж заглянули. А там пол весь когтями
исцарапан. Глубокущие такие борозды, будто кто плахи хотел выдрать.
Хозяева-то в баню долгонько не хаживали, боялись. Намаялись по чужому пару,
надоело до смерти. Вот позвали они батюшку, холста там, яичек посулили за
работу. Батюшка в бане отслужил, всю как есть баню очистил от окаянных.
"Можно, - говорит, - теперь мыться, париться". Стали они снова там
сбираться: только уж поодиночке никто и не шёл, всем гуртом мылись. А
Катерину долгонько никто не сватал. Угланы её "чертовой невестой" дразнили,
не со зла, конечно, а так пришлось. Тело-то у неё, видать, поганое стало.
Так в девках годков до двадцати засиделась. По тем-то временам это уж
перестарок. Опасались парни брать, мало ли что с ней там окаянные сделали.
Однако ж и её век пришёл - высватал Катерину вдовец из соседней
деревни. Для девки-то это самый позор и есть, но замуж-то охота, естество
женское просит для чрева работы. Повыла она, поголосила да взамуж, как в
омут, с головой кинулась. Только плохо ей жилось: мужик злющий попался,
первую-то бабу свою он в могилу свёл. А за Катериной вон какая провинность
значилась. Не простил он ей баню ту, бил её смертным боем, а родители
обратно уж не принимали. Прибежит она вся в синяках, а они ей: "Вертайся,
откуль пришла. Не нужна ты нам такая!" Так Катерина и до внуков не дожила.
А жаль, хорошая, говорят, баба была, работящая, с детишками ласковая. Что ж
ещё-то надо?
Такие вот факты бывали раньше у людей. Да и нашу семью не миновала чаша
сия. Рассказ этот долгий, мне от дедушки Карпа по наследству достался. От
него это умение ладно говорить и ко мне перешло, хотя у меня так баско не
получается, но Бог не обидел, грех жаловаться. Я ещё молодой был, старушка
одна всё приставала: "Давай, - говорит, - Егорушко, научу тебя, как девок
присушивать. Есть присушки-де такие - как скажешь, ни одна девка не
устоит. Вся твоя будет, делай с ней, что хошь!" А мне ни к чему. Я парень
видный был, уста медовые - девки и так липли, вежливость оказывали, вот я
и не терялся. Ох, грехи наши тяжкие! Ничего нет на свете слаще греха!
Знаешь ведь, поди, девки старые бывают, вот они меня шибко любили. Как
вечер, вызывают: "Егорушко-о, пойдём да пойдём, нам тама чё-то помочь
надобно". А помощь-то, известное дело, какая требуется. Но наказ
родительский помнил свято. Как к бане или к овину там идёшь - обязательно
напрашиваешься: "Хозяин овина, будь милостив, пусти у тебя переночевать".
Да ежели ещё и подношение сделаешь, совсем ладно будет. И всё ласково
получалось, и сатана никакая не брала. Так-то вот.
А дедушка Карпа сказывал такую историю, всё как есть было. Сами-то мы
не из богатеньких, так себе жили, семья большая была. И был у деда
брательник младший, Яков. С младшенькими в семье, сам знаешь, как
получается. За столом у него самая малёхонькая ложка, а хозяйство делить -
дак ничего и не достаётся. Худо младшеньким-то в семье, как подрастут. А
тут как раз неурожай, сушь великая настала. И по полям с иконами ходили, и
молебен во дарование дождя отслужили, но Бог, видать, испрогневался - не
послал дождя ни капли. Над деревней вихорь пыльной ходит, хлеб уж пополам с
мякиной пекут. Не знали, как до осени и дотянуть. Тут, считай
по-современному, призыв подошёл. В солдатчину забирали. Раньше-то у
старосты бывало всё расписано, какому двору очередь рекрутов отдавать. А в
тот год выпало богатенькому мужику. Вот он и приходит к нашим:
- Дай вам Бог здоровьица. Времена тяжкие настали, година лихая,
надобно всем по-соседски делиться. У меня вон хлебушек в анбаре сохранился,
запасец какой ни есть имеется. Не надобно ли помочь? Вон у вас семеро по
лавкам, а в анбаре пусто.
Прадед-то смекнул, с чем мужик пожаловал. Человек он крутой был и нраву
строгого, так и рявкнул:
- Хорош лясы точить! Сказывай требу свою! Не то за порог.
А тот:
- Сынок у меня слабенький, не задался, да и бабу ещё не знает. Ему бы
погулять чуток, девок пощупать, силы набраться, а тут, как назло,
рекрутчина! Не выкупите ли билет наш? Я вам хорошо отплачу.
Жаль младшенького, да совсем уж припёрло, с голодухи уж пухнуть начали.
Ударили по рукам. Выпало Якову безвинно пропадать на армейских харчах да
палках. У солдат-то, известное дело, вся наука через задницу палками
вбивается.
А перед уходом выговорил Яков себе отвальную неделю. И всё за счёт
богатенького мужика, чтобы ни в чём отказу не было. Вся деревня от его
чудачеств веселилась, а родители знай только девок своих за подолы держали,
чтобы Якову не попались. Вина ему было, хоть залейся, жрал в три горла,
куда только лезло! И всё не натешится. В солдаты, почитай, как в могилу
провожали. А тут удумал: "Желаю в санях прокатиться с бубенцами. Чтоб всё,
как на Масленую неделю, было!" Богатенький-то мужик рад стараться. Надо ж
такое удумать! Солью всю дорогу у моста засыпал, на мосту по щиколотку.
Запрягли Якову лошадей самых ярых и всласть накатали. Песен бабы попели,
натешили душу, а последний денёчек подходит. У Якова сердце всё изгрызло,
тоска забирает. Всю остатнюю ночь молился, чтобы Господь лёгкую службу
даровал, чтобы не убило в какой баталии. А утром собрал узелок - и был
таков. Только матушке в пояс поклонился да иконку её поцеловал. Она-то
потом долгонько убивалась: сыночка, кровиночку родную, за три пуда хлеба да
овечку продала!
А в то время в нашей же деревне баба одна на сносях была. Обрюхатила не
ко времени, в самую лихую годину. Ну да против естества не попрёшь. Бабам,
им на роду написано брюхатеть да детишков рожать, тогда никакая напасть не
страшна - не переведутся людишки на нашей земле. А эту, вишь, всё тоска
какая-то забирала. До последнего дня ведь в работе, спину не разгибала.
Больниц-то раньше не было, в банях рожали, по избам, а которую в поле
застанет - дак в поле и разрешалась от бремени. Тут и ей время приспело.
Помолилась она пресвятой Богородице, прощения у всех попросила. Свекор её
благословил. "Иди, - говорит, - с Богом. Принеси нам уж хоть
кого-нибудь". Это, вишь, обычай такой раньше был. Отправилась баба в баню,
да, видать, бес её попутал - не напросилась. Ночью лежит, тихо всё. В
углу, слышь, огонёк синенький загорелся, и разговор слыхать, двое
разговаривают. "Приходи сёдни ночью, подруга, у меня квартирантка". -
"Одна, чай?" - "Одна. Да у неё ночью младенчик будет. Вот мы их и задавим.
Давно я человечинки не пробовала". У родильницы аж испарина по телу пошла,
ребёночек забился. "Дак она, может, напросилась?" - "Нет, забыла. Вот и
наказание будет. Знатную пирушку устроим".
Баба с полка соскочила, света не взвидя, из бани кинулась. Свекор её
отругал да обратно отправил, перекрестя. В избе, вишь, погано, народ: тогда
ведь семьями, не по одному жили. Вернулась баба, а огонёчек уже и не горит.
Тут-то у неё всё и началось. Отмучилась, откричала, девку родила - тело
белое, гладкое, волосики тоненькие вьются. Дак вот опять незадача -
ножницы в предбаннике оставила, пуповину-то нечем резать. Пока обернулась,
время какое-то прошло. Заходит в баню, а девчонка ревмя ревёт, аж заходится
от крика, вся пятнами пошла. Испугалась баба, сиську в рот сунула, а
девка-то и куснула её. Дак ведь до крови, - с зубьями, видать, родилась.
Тут остальные на крик сбежались. Стали говорить: неладно, мол, что
ребёночек с зубами, нехорошая это примета. Кто-то уж убить ладился, да баба
не допустила смертоубийства. Но с ребёночком этим баба намаялась. В зыбке
девку качает - та ревёт, из рожка молоком поит - та ревёт, тряпицу под
ней меняет - та ревёт. Никакого покою нет от ребёнка. Так баба у зыбки и
просидела шестнадцать годочков, всё доченьку байкала. А та ревёт, ест,
пелёнки марает, а расти - не растёт. Ну, ни капельки за шестнадцать годков
не выросла!
Яков к тому времени со службы вернулся. Был он в разных баталиях, а
турку когда воевали, ранило его так, что и лечить не взялись дохтура, вот и
отпустили до дому. Шибко злой он до жизни вернулся. Уж за тридцать, поди,
было. Страны чужедальние повидал, а что ж он ещё из нормальной человеческой
жизни видел? Ничего. Казарма да плац, плац да казарма. На воле-то и
разгулялся, одно что силушка позволяет. Сорвал одинов с мужика шапку, баню
за угол поднял да зашвырнул шапку туда.
- Гони, - говорит, - штоф, а то баню разбирать придётся!
Мужики-то не серчали, тоже ведь люди с понятием. Угощали его сколько
могли. Да не век же дурака валять!
А тут такое дело получилось. Загуляли они. Яков про битвы похваляется,
где и приврёт чуток, силу свою показывает, а мужики да парни знай
подзуживают. И про бои охота послушать, и самим в грязь лицом не ударить.
- У нас, - говорит один мужик, - баня есть. Вона, хозяин раз пошёл
туда, в предбаннике ещё услыхал, что хлещется кто-то. Дверку-то отворил, а
тама банник с банницей друг дружку парят. Каменка каленуща, не утерпишь,
какой жар от неё идёт. Мужик спужался, убежал.
А другой пуще страху нагоняет.
- Там, - говорит, - нечисто. Утром, как хозяева зайдут, каменка
тёплая, всё чисто выметено, прибрано. Боятся они теперь. А ты, Яков, не
испужаешься?
А тому и море по колено.
- Спорим, - говорит, - что пойду туда в ночь-полночь, камень с
каменки выну и живой вернусь.
Ударили по рукам. А баня-то та и была.
Полночь пробило, собрался Яков, молитву сотворил, крестик поцеловал и
пошёл. Входит - что за диво? Каменка горячая, веник в углу подрагивает,
будто кто сейчас заметал. Схватился Яков за камень, а выдернуть-то не
может. Тужился, тужился - не получается. Тут синенький огонёчек в углу
засветился, вышла из-за каменки девка голая. Хвать Якова за руку, а он
выдраться не может - пальцы, как железные.
- Тут-то ты мне и попался. Пошто ходишь по ночам, где не след? Пошто
тревожишь?
- Дак за камнем я, красавица. С мужиками вон поспорил.
- Дурья ты голова, они ж над тобой надсмеялись. Неподвластна человеку
баня с полночи до петухов первых.
- Что ж делать-то мне, голубушка, научи ради Бога!
- Научу, коли пообещаешь в жёны взять.
Посмотрел на неё Яков. Ладная девка. Стан крепкий, бёдра белые, грудью
не одного ребёночка выкормит.
- Да ты, чай, чертовка?
- Нет, солдатик, не чертовка я. Живая христианская душа.
- Что ж ты тут в такое страшное время делаешь?
- Служу я, солдатик. У кого, не велено сказывать. Ну как, согласен ли
за себя взять?
- Девка ты ладная, только боязно мне.
- Вот так раз. Ничегошеньки не боялся, в полночь в нечистое место
пошёл, а тут забоялся.
- Всякое в солдатах повидать пришлось, а такое впервой. Ты, чай, и под
венец-то не пойдёшь?
- Коли согласный, как велишь, будет. И в церкву пойдём, и к родителям
моим. Ну, решился ли?
- Что ж сделаешь с тобой? Решился.
- Ну, коли поладили, слушай меня, ничегошеньки не перепутай. Хозяин
меня так просто не отпустит, его обхитрить требуется. Завтра в полночь сюда
же ступай. Как синенький огонёк засветлится, выйдет к тебе мужик страшной.
У него ты меня и просватаешь. Мужик тебе скажет: "Невесту, мол, выбирай,
которая тебе люба". Приведёт тебя в помещение, а там двенадцать девок, все
на одно лицо. Но ты не тужи. Коли рассмешить сможешь, без оплошки выберешь.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг