рассказывала:
- Пошла, - говорит, - я раз в голбец за капустой да посмотреть, чё
это у мужика мука так быстро идёт. Спущаюсь - матушка-заступница! -
сидит у мешка мужичонка бородатенький да муку прямо ладонями трескает.
Морда, как у кошёнка, глаза светятся, на усах мукой обметано. Я ему:
"Кыш, проклятущий!" А он вдруг расти начал, прямо на глазах поднимается,
разбухает. Да так по-нехорошему всё ухватить норовит. И дышать невмочь
стало - задыхаюсь, уж захрипела. Тут, думаю, и конец мой настал. И не
отобьёшься ведь! Меня вон в девках два солдата в кустах поймали, уж и
юбку на голову закинули, да я отбилась. А тут ни рукой, ни ногой не
шевельну. Сама не помню, как я выскочила. Ох, досталось Карпе тогда, до
сих пор мою отметину на темени носит! "Мне, - грит, - рассказывать не
велено, а то вовсе замучают". Тьфу, пропасть! Гадость какая!
И страшно деду, а всё интересно, хоть одним глазком охота поглядеть,
какие они, биси, у других-то. Снова к Николаю Бенедиктовичу пошёл,
больше-то не знает, к кому.
- Ох, паря, не дело ты задумал, ни к чему это всё. Ну что они тебе
на душу пали?! Ладно, коли уж загорелось в трубе, слушай. Только одно
скажу: так всё было, не так - не ручаюсь. Был, говорят, в деревне нашей
гармонист. Фасонистый, гордый не по годам, но музыкант был изрядный. У
них ведь как заведено: денег не плати, только окажи почёт и уважение. Так
и шло всё чин чинарём, но вдруг случилось, что на пирушки его звать
перестали. То ли другой какой гармонист объявился, то ли ещё какая
причина. Заскучал он - обидно стало. Гармонию чуть не на вышку забросил.
А тут вышел раз на крыльцо да и сказал в сердцах: "Хоть бы меня черти на
вечорку позвали!" Ближе к вечеру парни незнакомые приходят: "Ты, что ль,
гармонист?" - "Ну я. А вам-то какая печаль?" - "Зря злишься. Приходи
лучше в баню нашу, поиграй малёхо. Мы тебе хорошо заплатим".
Гармонисту-то того и надо, но для виду ещё поторговался: и идти, мол,
далеко, и денег маловато, и охоты нет на ночь глядя. Согласился всё ж. "А
баню нашу, - грят, - по синенькому огонёчку найдёшь". Пошёл он, как
стемнело. Долго плутал, огонёчек синий его, однако, вывел. Свет от него
какой-то неяркий шёл, будто месяц молодой сквозь тучку проглядывает.
Вошёл парень в предбанник - пусто. Банную дверь приоткрыл - там окромя
огонёчка ничего нет. Прикрыл только, - как козочки по мосту
колготятся, - застучало по доскам, да дверь сама собой и распахнулась.
Глядит, и странно ему делается: парни те же, девки при них незнакомые, да
баскущие такие, что глаза отвесть невозможно, и всё вроде как
положено, - закуски, полштоф на полке - однако что-то не так. То ли
девки больно бесстыжие, ногу чуть не выше колена кажут, то ли парни
больно мордастые да круглые, не поймёшь. Ну да ладно, плюнул гармонист
сквозь зубы, сел в уголок, пальцами по кнопкам пробежал и заиграл. Те
сразу заскакали. И пляска у них такая удивительная, какой он и вовсе не
видал. "Не моя, - думает, - забота, как пляшут. Моё дело маленькое -
прокукарекал, а там хоть не рассветай". Играет, пот со лба утирает, а эти
всё не унимаются. Стал гармонист примечать: они, когда скачут, пальцы в
скляницу макают, глаза снадобьем каким-то трут. Любопытно ему стало, что
за снадобье такое налажено, улучил минутку и залез одним пальцем, пока
плясуны отвернулись. Правый глаз смазал. Тут как искры посыпались, стены
у бани сразу разъехались, и оказались они то ли во дворце, то ли в
кабинете каком. А парни и девки бесстыжие совсем другими сделались.
Хвостатые и рогатые, прыгают друг на друга, на полу извиваются! Срам, да
и только! Гармонист от изумления и играть-то бросил. Они к нему: пошто,
мол не играешь?! - "Да мне до ветру надобно, по нужде". - "Не пустим,
удерёшь". - "Да я вам гармонию оставлю. Вот те крест!" Как крест-то на
себя наложил, они вроде съёжились и от дверей бочком, бочком попятились.
Вскочил парень на вольный воздух - и дёру! А место-то узнать не может.
Сам не помнит, как до дому добрался. На печь залез да там и дрожал до
утра. А утром со святой водицей, с крестом пошёл ту баню искать. Насилу
отыскал. Гармонь, говорит, в клочья порвали - одни планки остались, да
ещё скляница на полке стоит. Парень уж её не тронул, углы только банные
окропил святой водицей, помолился, дверь с окном крестом обнёс. Так и
сейчас эту баню Чёртовой называют, не моется там уж никто.
Такая вот история, Карпуша. Понял ли?
- Да понять вроде не шибко хитро. Нешто ты, Николай Бенедиктович,
полагаешь, что скляница та сохранилась? И угланы её не разбили, и баба
никакая под дело не приспособила?
- Это уж как повезёт, Карпуша. Чёртова баня, запомнил?
Как сказал, так и случилось. Сыскал дед эту баню. И скляница там на
полке стоит, только то чудно, что ни пылинки на неё не село, как
протирает кто. Снадобья-то самая малость осталась. Протёр дед один глаз,
вот только забыл - правый ли, левый. Не в том суть. Стал он многое
видеть, что раньше недоступно было. Идёт по деревне и дивуется. Куда глаз
ни кинь - везде окаянные пристроились. Один вон у самой околицы
притулился, на жердине ждёт, когда кто мимо пройдёт. А сам-то
приговаривает: "Меня с печи батогом, а я с вами веселком. Как захочу, так
и проглочу". Известное дело, похваляется. Сам-то с палец, съесть не
съест, а вот попортить всегда пожалуйста. Идёт девчоночка-углашка, репку
жуёт, он и - прыг! - на неё. Сначала на репку, потом уж с неё на роток,
а там и в нутро. В избе у оконца старуха сидит, пониток починяет, а нитку
в иголку вдёрнуть не может. Окаянный под руку толкнёт, она и не попадает.
Старуха-то лешакается на иглу: "Вот, чёрт тебя забери!". А он и рад, на
глазах раздувается, что твой пузырь.
Идёт Карпа дальше, сквозь стены всё в избах видать - такой зоркий
глаз стал. В одной избе, вишь, молодые на полатях заиграли. У молодухи-то
коса длиннющая, до полу свешивается, вот окаянный её и теребит, сам
норовит заместо мужика пристроиться. А другой свекра подговаривает,
нашёптывает ему в уши - тот за молодыми в щелку подглядывает. Дальше
идёт - мужик за столом сидит, думу чёрную думает. А чертёнок из-за штофа
выглядывает, подмигивает - быть в этом дому делу чёрному.
Страшно стало деду. Что-ж делать-то? Как себя да родных уберечь от
такой напасти? У каждого ведь черти свои. Вот колдунья-горбунья в голбец
спустилась, в пестере жучков перебирает. Дед Колян птичкам перышки
оправляет, а в другом дому черти медуницами кажутся - в гнезде своём
гамазятся. Всех и не распознаешь - какие они у других бывают.
Призадумался дедушка Карпа: что ж люди-то скажут, коли у него самого
окаянные откроются. Их хоть и не видно, а способы-то есть - на каждого
управу найти можно.
Ведь и сегодня такие люди найдутся, что любого колдуна распознают и
высмеют. Колдуны хитрованы, а они хитрее того.
Вот у нас как-то было. Пошёл слушок на мужика одного, что он
чертистый. Ты дом его видел - раньше справный был, а теперь без хозяина
совсем плохой. Вдруг стали за ним замечать, что глаза при беседе отводит.
Это уж первый признак. А потом баба одна рассказала. Дочка у неё была.
Волосики кудрявые, мягкие, глазища большие, ну чисто ангелок во плоти.
Три года девять месяцев ей исполнилось. И вот, надо же такому случиться,
в избу мужик этот чертистый пришёл, на опохмелку просить стал. Мать-то на
пече лежала - она дояркой робит - после утрешней дойки. За скотиной
опять же ходила, вот и умаялась. А колдун-то пристал, как банный лист -
денег ему подавай. Она ему: "Уйди ты, Христа ради, не до тебя, чёрт
лысый!" Тот не уходит. "Пусть дочка, - мать-то говорит, - кошелёк тебе
подаст. Мелочь там у меня, бумажных-то уж нету". Дочка и подала -
восемьдесят семь копеек. Колдун по голове её погладил и говорит:
"Спасибо, доченька. Вон ты какая, Граша, красивая выросла". И только-то.
А ведь хватило! Стала девочка чахнуть и чахнуть. И недели не прохворала,
померла, бедная. Что с матерью-то было! Вот она выла и выла. Дитя-то
последыш, его жальчее всего. А ведь только погладил по голове и сказал:
"Какая ты, Граша, красивая". Пошла мать к старушке узнать. Та ей говорит:
"На похороны не зови никого. Кто в могилу свёл, тот первый должен
прибежать". Так и сделала. А день-то ненастный получился, дожжило, ветер
опять же холодный. И вот надо же! Ни один человек не пришёл, а этот
чертистый тут как тут. В избу заходит. "Я, - говорит, - должок тебе
принёс. Восемьдесят семь копеек". А сам всё в гробик норовит заглянуть,
видать, чертёнка забрать надо было. Им же нельзя, чтобы черти
пропадали, - остатние замучают. У матери-то в глазах потемнело, но
сдюжила, ничего уж не сказала. Схоронила баба Грашу, на могилке поплакала
и пошла к бабушке учиться. Та ей всё как есть рассказала, ничего не
утаила. И как узнавать, и как привязывать. Знаешь, поди, воскресная
молитва есть? Так её если навыворот прочитать при колдуне, он на одном
месте мозолиться будет, никуда уйти не сможет. Или иголку ещё хорошо в
косяк втыкать - тоже с места не сойдёт. Так вот и привязывают. Баба та
колдуна на поминки зазвала, на девятый день. Накормила его до отвала,
браги поднесла, а потом возьми да и прочти воскресную молитву навыворот.
Привязала его к лоханной ножке. Это лохань - с неё зимой скотину
поят, - которую в избу со двора забирают. Он и заелозил, и так и сяк, а
выйти-то не может - молитва его держит. Ох, худо ему было - полную
лохань наблевал, дак баба блевотину съесть заставила, всё не отпускала
колдуна. Всласть поизмывалась, но дочку-то не вернёшь. Чертистый позже,
как увидит её, бегом бежит. Потом съехал с деревни. Так вот колдунам
достаётся.
Задумался дедушка Карпа. Куда ни кинь - везде клин. И от чертей не
убережёшься, и от человека знатливого. А биси-то уж и вовсе поперёк горла
встали - не знает, что с ними и делать. Ночами они деду такую трёпку
задавали, что не дай Бог. Поутру едва с лежанки вставал. А всё потому,
что портить не желал. Закаялся он, деда Коляна проклял, минуточку ту,
когда колдуном заделаться решил. Тоже пошёл учиться, как от чертей
избавиться. Обошёл все святые места. В монастырях на соломе, когда и на
голых досках ночевал, дале-то складов его не пущали, поганый мол,
человек. Ничё не помогало, пока со знающими людьми не свиделся. Они ему
велели чёрную магию учить, чтобы все дьяволья известны стали.
Это у нас в верхах, говорят, тоже такая книжица имеется. Там все
еретники созлые деревнями живут. Книга-то ихняя и есть. В черномазии этой
всё не по-простому. Буковки не чёрненькие, а беленькие, страницы, вишь,
навыворот, как сажа, чтоб читать сподручней было. Вот как прочтёшь её,
всё про всё знать будешь. Карпа много мест в верхах тогда исходил.
Научился-таки. А как силу набрал, домой возвернулся. Как раз на покос и
угодил. Начал людям о бисях своих рассказывать. А им-то это самое плохое
и есть, чтоб другим известно стало. Карпа силу набрал - так просто его
не возьмёшь, - вот и порешили они всем гуртом навалиться. Это уж бабка
мне поведала. Откосил Карпа за день, стал литовку протирать, чтоб звонко
шла, да как вдруг подскочит! Стал руками размахивать, будто отбивается от
кого. Потом упал, по траве катается, от горла кого-то отдирает. Весь
покраснел, хрипит, уже и кричать не может, пена со рта клочьями летит.
Баба не будь дура, молитву сотворила, крестом обнесла кругом. Вроде
отпустило малёхо. А страшно, что ж дальше-то будет. Пошёл Карпа к
батюшке, покаялся в своём грехе. Тот стал молебен по нему служить, ещё
отпустило поболе. Тогда Карпа все свои сбережения нищей братии роздал,
молиться стал. Молился три месяца и три дня, почти без продыху. И ведь
помогло - отстали от него черти, дали ему покой и ослабу.
А с Николаем Бенедиктовичем ещё того страшнее получилось. Он ведь всю
жизнь свою чертей множил, вот и стали они его под конец давить. Довели
человека так, что и гроб он себе стесал, сколотил, отходить уж собрался.
А биси-то не давали с миром помереть. Я уж тогда большенький был, сам всё
помню.
Раз утром прибегает Колянин углан, внучек.
- Дедушко, - говорит, - помирает.
Ну, мне же любопытно, вот тоже и побёг туда. В избу-то пришли, так
сразу и слыхать, что человек кончается. К самой лежанке подходить боязно,
издали поглядываем. Дед Колян сам с собой разговаривает. Только на разные
голоса, ругается по-чёрному. Один голос тонкий, другой потолще. Руками
размахивает, всё норовит задеть кого-нибудь. Старушки шепчутся, бабка его
молча стоит, как закаменела. И вдруг - Господи! - хлынуло из него. И
носом и ртом: сметана, молоко - так и хлещут! У Николая Бенедиктовича аж
шары на лоб полезли, руки свело. А старушки приговаривают: "Нажрался за
жисть свою поганую чужого молока, вот Господь всё обратно и отбирает". А
это и вправду бывает такое.
У нас корова раз пришла с пастбища - вымя распёрло, не заденешь,
сразу реветь начинает. Дед-то нахмурился. "Это, - говорит, - Николая
Бенедиктовича работа. Он молоко закрыл". Шапку в горсть - и за порог. Уж
не знаю, о чём они там толковали, но дед Колян пришёл, пошептал что-то
над коровой. "Через день, - говорит, - снова доить можно будет. Лучше
прежнего получится". Так и было. Той поры не меньше двух ведёр выдаивали.
А то ещё могут молоко под кожу скотине запустить. Тогда уж и вовсе не
поправить, забивать придётся. А не забьёшь, дак пропадёт, и ни молока
тебе, ни мяса. Или, скажем, нагуляется корова за день, а молока только с
кружку и нацедишь. Это тоже биси выдаивают колдуновские. Вот так и воруют
они молоко.
Хлынуло, значит, у Николая Бенедиктовича и ртом и носом. Серёжка,
внучек его, аж затрясся:
- Дедушку жалко! - да и кинулся к нему, за руки схватил.
У деда Коляна глаза разом размутнелись, погладил он Серёжку по
голове, говорит:
- Вот спасибо тебе, внучек, забирай себе и владей.
А мать Серёжина оттаскивает его и орёт на всю избу:
- Верни ему обратно, сыночка! Верни, Серёженька!
Тот и понять-то ничего не может, башкой крутит.
- Верни, всю жизнь маяться будешь!
А дед уже последний дух испускает. Догадался Серёжка - неладное
сделал. Хлопнул тогда деда по плечу и говорит:
- Прости меня, деда! Забирай себе обратно.
Только сказал, Коляна опять закорежило. Ужас, что с ним делалось!
Черти-то помирать не хотят, вот и ему не дают, мучают. Если б на кого
другого перешли, из родственников. Тогда бы сразу на тот свет отпустили.
А так не имеют такого права.
Чуть позжее отпустило деда Коляна маленько. Вот он и говорит:
- Помру, дак читать надо мной позовите Гришу. - Это тот, который в
бане распятие видел. - Только его и зовите, чтоб никто другой даже рядом
не стоял. Он один отчитать до конца сможет.
И снова его заломало. А тут мужики с поля вернулись.
Поглядели, в затылках поскребли.
- Однако, конёк надо поднимать, иначе не помрёт, всё мучиться будет.
Взялись за топоры, над дедом Коляном потолок разобрали, хоть с
комнаты на вышку лезь. Не помогло. Тогда один на крышу залез да подрубил
конёк. Это, вишь, делают, чтобы душе способнее было в небо подниматься. У
колдуна-то душа грешная, от грехов великих заскорузлая, как гири они
пудовые, так просто не подымется. Но и конёк не помогло подрубать. Тогда
старушка одна посоветовала:
- Возьмите стакан с тонкими стенками, из которого он воду пил,
поставьте в самую печь под трубу да в стороны разойдитесь.
Так и сделали. И вдруг вздохнул так спокойно Николай Бенедиктович, аж
ветерок по комнате прошёлся. Морщины у него разгладились - дух испустил.
И в тот же миг вода в стакане помутнела, забурлила и как кровью
окрасилась, плеснула волной и успокоилась. И вот что любопытно - опять
чистая да прозрачная стала. Тут все и разошлись - покойника ещё обмыть,
обрядить надо. Кто-то за Гришей отправился.
А нам с Серёжкой интересно: как это Григорий над дедом Коляном читать
будет? Сговорились мы по дурости и малолетству крадом на печь забраться,
чтобы выглядеть, как всё будет. Не стало никого в избе, вот мы и -
шасть - на печь. Рухлядью тряпочной накрылись, чтобы раньше времени не
разоблачили, и затаились. Серёжка шепчет:
- Не боись, на русской печи тебе никакая сатана не страшна, это мне
мамка сказывала.
Да я и сам уж знал, что печь наша матушка на всё горазда. В ней и
варят, и пекут, и бельё стирают. Раньше ещё и мылись, бывало. А уж дух
какой от неё в избе - нигде такого нет.
Ну, затаились мы, как мышки, ждём. Сережка посапывает - умаялся за
день, а я руку себе чуть не до крови исщипал, чтобы не уснуть. И вдруг
входят три дяденьки в избу, а там как раз никого не было. Входят,
озираются, один на божницу глянул, дак его аж зашатало. Подскочили они к
Николаю Бенедиктовичу, ногами стучат, что твоя кобыла. Я пригляделся, а
ноги-то у них коневьи. Вот страсть-то! Двое покойника под руки
подхватили, третий на его место ладится лечь. А лицом-то он - ну вылитый
Николай Бенедиктович. Тут я как заору:
- Спасите! Спасите! Воры!
Мужиков как и не было вовсе. С печи-то я спрыгнул, чтобы Серёжку не
разоблачили. Бабка его и говорит:
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг