Василий ТИХОВ
СТРАШНЫЕ СКАЗКИ
О ТОМ, КАК ДЕДУШКА КАРПА КОЛДУНОМ БЫЛ
Вот ты спрашиваешь, как оно всё в стародавние времена было.
По-разному случалось. Вот я тебе сейчас расскажу, это всё на факте было.
Дед у меня крестьянствовал - на земле, значит, был. Но и рыбку
ловил, зверя бил, дарами лесными кормился. И был у него в соседях мужик,
Николай Бенедиктович. Дед Колян его звали. Разное про него говаривали.
Как по губы-де пойдёт, вмиг из лесу с полным лукошком возвращается. Рыбак
и охотник был первейший - морды всегда ломятся, а уж куничку, белку
ли - лучше всякого вываживал. Стали люди примечать: ведь неспроста
такое, знать, пригонял ему кто-то. Известное дело - биси, без бисей
такое уж никак не получится. Стали спрашивать у угланов.
"Нет, - говорят они, - не видали никаких бисей у дедушки. У нас в
голбце только птички живут в решете. Дедушка их кормит, а нам не велит в
голбец лазать. Баские такие птички, пестренькие - какие-то желтенькие,
какие-то красненькие. Вона, Серёжка в голбец лазил, игрался с имя, дак
дедушка с покосу прибежал. И как почуял, далёко ить? Ох и отмутузил он
Сережку!"
Птички-то, это биси и есть. Они деду Коляну были дадены в помощники.
Так вот бывало.
Потому-то и боялись все Николая Бенедиктовича. Шибко боялись. Он,
когда с кем говорил, в глаза не глядел, всё зырк-зырк по сторонам.
Меня-то уж потом учили: коли уберечься хочешь, дак ты кукиш сложи да и
носи в кармане, когда мимо колдуна идёшь. Я так и делал.
А дедушка-то мой, Карпой его звали, раз с одним мужиком из-за межи
рассорился. Тот у него крадом межу переносил. И добром говорили и к
волостному ходили, а толку - чуть, уж до поножовы едва не дошло. Шибко
озлился дед-от. Тут его как заморока взяла. "Дай, - думает, - пойду к
деду Коляну, может, он научит". Собрал гостинчик: печиво там, казёнку -
да и пошёл. Только за порог ступил, Колян его уже и встречает.
- Знаю, - говорит, - за чем пожаловал.
А дед-то ещё и рта не раскрыл. Вот как он догадался? Всё, значит, ему
открыто было.
- Знаю, за чем пришёл. Проходи, поговорим. Только дело это страшное.
Не испужаешься?
- Не, Николай Бенедиктович, не испужаюсь. Мне, знаешь, мужика одного
спортить надо.
- Да уж знаю про твою печаль. Ну, коли готов, доставай гостинчик,
разговаривать будем!
У деда аж волосы поднялись, кожа на голове зашевелилась. Слыхал, что
через собаку лизть надо, чтобы чертей узнать.
Посидели они так, слово за слово, вечер за окном. Тут Николай
Бенедиктович и говорит:
- Коли, Карпуша, надумал, как полночь пробьёт, приходи к бане нашей.
Там ружьё стоять будет. Заряди ты то ружьё крестиком нательным, а как в
баню зайдёшь, стрели прямо в правый угол. Выйдет тогда из каменки собака
огненная, дак ты в пасть к ней и полезай, не бойсь. А там уж сам увидишь,
что делать.
У деда опять волосы заподнимало, закрестился он наотмашь. А дед Колян
заворчал - осерчал, видать.
- А вот это ты брось, ни к чему тебе крест теперь. И думать забудь,
коли научиться желаешь. Там это не жалуют.
Дед в избу свою вернулся. Полночь пробило, стал он собираться, а от
божницы глаз отвесть не может. Лики у святых строгие. Николай-угодник
нахмурился, мол, не дело ты, паря, задумал! Неладно что-то деду стало.
Как без креста, без молитвы прожить? Материнские золотые слова вспомнил:
"Честным христианским трудом живите, детушки! Никакой чёрт тогда не
страшен. Бесовское, оно хуже воровского. Проживёте без хворости и беды,
коли слова мои попомните". Золотые слова, поминка по бабке. Оно ведь как
бывает? Вот у нас, уж при колхозах, председатель, наш же, деревенский,
собрал по домам иконы, в кучу склал у сельсовета. Старухи воют, бабы
причитают. На иконах-то дух домашний - каждый сучок, каждая царапинка
сызмальства знакомы. Хоть и ругнёшь когда в сердцах, а всё одно - своё,
не соседское. Плач, вой, мужики чуть не за колья хватаются, а
председатель-то керосину плеснул и поджёг. И как его на месте не
вдарило-то! Пламя аж в звёзды столбом жарнуло. Старухи говорят: сами
видели, как святые по этому столбу дымному на небо ушли. За старух не
скажу, правда, нет ли, а вот сам видал: Богородица-то в огне корчится,
кровавыми слезами плачет. У ей же младенчик на руках он хоть и безгрешен,
а на небо тяжко не одной подниматься. Как замерло тогда в деревне.
"Всё, - говорят старухи, - покинули святые домины наши грешные - не
будет теперь ни праздника, ни работы". А председателю этот костёр боком
вышел. Беды с того самого дня на него посыпались. То тёлка пропадёт, то
двор сгорит. А потом, в аккурат на Пасху, сам на конюшне задавился.
Поглядел дедушка Карпа на иконы и поостерёгся идти.
С бабой уж не лёг, забрался на лежанку, а сон не идёт, хоть волком
вой. Ворочался, ворочался на овчине, табаку высмолил чуть не полный
кисет. А тут часы два ночи бьют. Слышит дед: на крыльце как шебуршится
кто. Как был в исподнем, за дверь выскочил. А там дед Колян на
четвереньках на крыльцо ладится. Стонет, на губах пена, весь изодранный.
Глянул дедушка ему в глаза - и аж дух перехватило - глаза-то красные,
кровью налились. Едва губами шевелит, лешакается.
- Что ж ты, мать твою, Карпуша, наделал! Ты ж меня так подвёл, так
подвёл! Выблядок ты злокозненный! Они ж меня два часа по бане кидали, все
кости перемололи, перещупали. Веришь ли, вверх ногами подвешивали, порты
спускали, голубей заставляли голой ж... ловить. Уж какую муку принял
через тебя, сучье ты отродье!
Дед-то опешил, подхватил Коляна, в избу втащил, отхаживать стал.
Очнулся тот, глаза так и сверкают. Зябко дедушке стало, дрожь его бьёт,
хотя и у печи. В глазах у Коляна муть мельтешит. Принял он стакан водки,
застонал протяжно так, потом унялся.
- Всё, - говорит, - Карпуша, нет тебе обратной дороги. Что
задумал, довершить надобно. Иначе смерть тебе мученическая будет. Завтра
в то же время приходи. Только там ещё парнишечка будет, Гриша, ты уж его
наперёд себя пропусти. Но смо-отри, на сей раз тебе спуску не будет.
Ушёл Колян и дверью так хлопнул, что окна сдребезжали. Завила кручина
тяжкая дедушку мово. Струмент в руки возьмёт - он на пол валится, упряжь
чинит - игла пальцы колет. Ни дела, ни работы. Баба вкруг его целый день
крутится, чует неладное.
- Ты бы к батюшке сходил, исповедался, может, полегчает? Или вон с
детишками поиграйся, а то каверзят друг дружке. Может, оно и не так всё
обернётся?
- Молчи, дура! Знай своё место!
Ушла баба на женскую половину, на лавку села, а всё одно мозолится -
жалко мужика. Христианская ведь душа, а вон как мается.
Вот уж и вечер. У деда перед глазами Николай Бенедиктович стоит,
пальчиком грозит. Хочет дед глаза отвесть, али повернуться, а не может: в
пальчике том необоримая сила заключена. Как верёвками его опутало, - ни
встать, ни сесть толком. Полночь пробило, пошёл Карпа к бане. Огородами
крался, аки тать в нощи. Стыдобушка! По своей-то деревне крадом. Они,
вишь, широко привыкли ходить по своей-то по улице. И жили широко, на
полные свои способности. А тут, как курёнок общипанный. Идёт дед и
страшно ему, жутко. Собаки, говорит, где-то завыли, чуть штаны не
испачкал. Про ту огненную вспомнил. Так до бани и добрёл. А там, и верно,
парнишечка стоит, Гриша, мнётся. Ну, может, и не углан уже, а просто
худобушка. Деда увидел, чуть в крапиву не сиганул.
- Мы, - говорит, - так не договаривались. Пущай Николай
Бенедиктович сам приходит.
Насилу дед его успокоил. А уж полночь минула, пора бы Грише и
поторапливаться. Зашарил он за пазухой, крестик с гайтана рванул, в ружьё
забил и - в баню, как в воду студёную. Слушает дед, что ж дальше-то
будет. Грохнуло за дверью, смяргал кто-то, и тихо стало, только ангелы
Господни что-то молитвенное выводят. Дверь в сторону поехала, вышел из
бани Гриша, бормочет что-то. Мимо деда, как мимо стенки прошёл. Глянул
Карпа ему в спину, а парень с затылка аж светится.
Тогда Гриша с полгода ходил, как шальной, ни с кем слово не вымолвит.
Потом уж только рассказывать стал.
- Зашёл я в баню, - говорит, - в угол ружьё нацелил, зажмурился и
жахнул. Высунулась тут морда собачья из каменки, жаром страшным оттуда
потянуло, а в углу вроде как засветлилось что-то. Вгляделся, а это
Христово распятие. Вот как оно из угла показалось, собака смяргала и
пропала. А распятие всё на меня и на меня надвигается. Иисуса до каждой
жилочки видно, тернии прямо в лоб высокий впились - кровь капает. Стал я
кровушку с чела стирать, а он губы по-доброму так скривил - улыбается.
Однако ж видно, что совсем замучился человек - губы спеклись, рёбра все
наружу торчат, а дыхания уж и не слышно почти. Как волна тёплая у меня по
телу прошла, благодать опустилась. Тут и ангельское пение началось. И
выходит из угла Матерь Божия в прозрачных одеждах и ласково так меня по
темечку гладит. Рука у неё лёгкая, невесомая. "Иди, - говорит, - с
Богом". И вот я пошёл, и пошёл, и пошёл...
Много он ещё такого рассказывал, однако батюшка его не залюбил
изрядно.
- Еретник, - говорит, - ты, Гриша, созлый. Анафема проклятая!
А тот уж ничего не отвечал, улыбался только странной своей улыбкой.
Но дед тогда этого не ведал. Взбодрился, на Гришу глядя. Ничего
страшного, наоборот, вон он какой просветлённый вышел. За ружьё крепко
взялся - охотник ведь был, крестом зарядил - да и в баню. А там не то
мылом, не то ладаном пахнет, может, и берёзовый дух стоял, дед уж этого
не упомнит. Жутко опять стало, но пересилил себя, пальнул. Стены банные
закачались, на каменку ровно кровью брызнули - пар солоноватый прошёл, и
жаром страшным потянуло так, что камни стали потрескивать. Чует дед: не
один он стоит, хотя и не видать никого. Появилась тут собака огненная -
сначала махонькая, потом всё больше и больше, уж и на полке не
помещается. Искрами брызжет, а на что похожа - и не углядишь, лик её
убегает куда-то. Пасть, однако, расщеперила, а с губы слюна каплет, пол
земляной чуть не до камня прожигает. В этакую страсть-то прыгать! Зубища,
как косари, по ним кровь чёрная бежит... Дальше дед никогда и не
рассказывал. Очнулся, говорит, в той же бане, у столба. Чует: кто-то его
за пятки щиплет - лебедь белая старается. И тоже ведь в пасти у ей зубья
торчат. Понял дед, что ещё испытание предстоит. И взаправду, лебедь пасть
свою расщеперила: полезай, мол! Полез и - вот диво - оказался за дверью
дубовой в казённом каком-то помещении. Там всё столы, столы понаставлены
и юркие какие-то бегают. Стали они его от одного к другому подпихивать,
пока разобрались, зачем мужик пожаловал. У деда уж и голова кругом пошла.
Спрашивают они:
- Тебе сколько?
- Да чего?
- А за чем пришёл.
- А-а, вон чего... Да мне одного мужика спортить, больше не надобно.
- Ишь ты какой! Мы меньше трёх и не даём.
Насилу уломал их Карпа - одного посулили. Тут опять закрутило его,
заметелило, под зад коленом поддали - дед в дверь и вылетел. Глядит:
опять в бане. А в окошко уже и утро видать. Стряхнул дед пыль с колен -
и за дверь. Идёт, а за ним парнишечка-углашек увязался какой-то
незнакомый. Бежит вприпрыжку и канючит, ну, совсем как дитё малое:
- Дяденька, дай работу, дай работу!
- Да какую ж я тебе, такому углану, работу дам?
- А вона, коров на выпас гонют, хоть одну спорть.
Колдуны-то, они, вишь, поначалу скотину портят, кошку там, собаку ли,
уж потом на людей переходят. Тогда от них самое зло большое и идёт.
Ну, делать нечего, пришлось деду за корову взяться, сам и не знает,
как такое получилось. Спортил он корову, а тут ещё парнишечка откуда-то
взялся, тоже за ним поспевает. Бегут и оба в голос блажат:
- Дяденька, давай работу! Дяденька, давай работу!
А время-то сенокосное было - самая пора. Привёл их дед на двор -
литовки наладил - и айда на покосы. Идут по улице, а Карпа удивляется:
хоть и двое их, парнишков, однако никто их не замечает. Ну ладно, пришли,
весь день пластались, косами махали, а парнишечки всё не унимаются,
работу просят. По дороге опять же кошку спортили, ан третий углан
откуда-то взялся. А потом, говорит, чем дальше, тем больше. Поутру на
покос пришёл, а трава-то даже и не примята там, где биси-то косили.
Парнишечки биси и есть. Ни травника не ворохнулась, всё - как было,
только та полоса, где хозяин сам шёл, выкошена. А парнишечки грозиться
стали:
- Коли не дашь работу, тебя самого замучим! Сам себя съешь, грызь в
требуху запустим. То-то мы на поминках попляшем!
Карпа уж и не знает, что делать: матюком крыть или в колокола бить.
Биси пуще того изголяются:
- Расскажешь кому про нас, вовсе со свету сживём, кожу спустим. Наш
ты теперя, никуда не денешься!
Так и глумятся.
Люди-то бисей не видят, не слышат. Одному деду их видать. Он
попервости, вишь, думал, что чужих разоблачать будет, ан нет, не
получилось. Уж сколько раз к Николаю Бенедиктовичу наведывался - ни
одного не видал. Дед Колян усмешку только строил.
- Ты, - говорит, - не тужи, Карпуша, из-за бисей. Ну их, чужих-то,
от своих житья нет. Ты-то ещё малёхо попортил, а мои уж в голбец едва
влазят. Старуха туда давно не спущается - боится. И всё ить, стервецы,
работу просят. Где ж я им столько работы наберу? Уж и одного здорового в
деревне не осталось. Сам посуди: идёт девка, ядрёная, титьки из сарафана
того и гляди вылезут, ан в чреве её не младенчик - грызь, по ветру
пущенная, требушинку поедом ест. К Рожеству, глядишь, и преставится.
- Страшно так-то, Николай Бенедиктович. Чем же их кроме человечинки
прокормить возможно? Сам говоришь, что все уж в деревне порченые.
- Это, Карпуша, дело поправимое. Они хитры, да и мы не промах. Видал
ты осину? У самой росстани стоит, старая, совсем рассохлась.
- Видал, как не видать, это которая у Кривого лога.
- А как листочки на ей дрожат, видал? Моя осина, мне дадена. Как
биси одолевать начнут, я им такую работу даю. "Пшли, - говорю, - на
старую осину листья считать!" Они хотя и мучители наши, а слушаться
должны! Вот биси на неё и лезут. Считают, считают, а ветер дунет, они со
счёта и сбиваются. Один "Тыща!" - кричит, другой: "Две!", а третий и
вовсе несметуру несёт какую. Так и передерутся, перессорятся. А мне,
глядишь, ослаба хоть на время.
Вот ты, молодой человек, улыбаешься - совсем, мол, Егор Иваныч из
ума выжил, а сам посуди. Голубь-то, вишь, птичка святая, Божья. Господь,
он един в трёх лицах: Бог-отец, Бог-сын и Бог-святой дух. Святой дух, он
тот самый голубь и есть. Так вот, птичка эта святая ни в жисть на осине
свой полёт не остановит. На какую хошь лесину опустится, а на осину
никогда. Колдовское это дерево, бесовское. Опять же почему она колдуну
отдана? Владей, не хочу! Июду-христопродавца знаешь, поди? Дак вот, он
Господа нашего за тридцать сребреников продал - дьявола потешил. А тому
только этого и надо - душу людскую подловить, укараулить. Не стало Июде
покою, вот дьявол в петлю его и затолкал на самую Пасху. Удавился-то он
на осине - с той поры она и дрожит, то ли от бисей, то ли от тела
чёрного, души гнусной. Из осины и для хозяйства ничего путного не
сделаешь. Это только в верхах у нас из неё лодки делают. Ну это так, к
слову пришлось.
Слушай дале, как дедушка мой колдуном был. Хошь, не хошь, а
придумывать с бисями ему много пришлось. Мужика, которого хотел, он так и
не испортил, того ещё раньше лесиной задавило. А куды денешь бисей-то?
Вот он и придумывал. На осину отправит листья считать - они там с
коляновскими повстречаются да и передерутся. Вот люди осину ту обходить
стали. Как мимо ни пойдёшь, она всё ходуном ходит, чуть не с корнями из
земли выскакивает. Или маку горсть бросит им, чтобы весь до зёрнышка
собрали и пересчитали. Они уж и в рост пошли: юркие, пузатые, гунявые.
Дед их мучицей да болтушкой подкармливал, чтобы его самого не так грызли.
С бабкой мешки разделил - один её, другой дедов. Это уж бабка сама
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг