занимает свое естественное скрепляющее место (вроде водородных связей в
дезоксирибонуклеиновой кислоте) - такие исконные слова, как "блядь", "жопа",
"срать" мелькают во всех русских (украинских) былинах и летописях, начиная с
Несторовой, - и без этого скрепляющего начала закручивание слов и фраз в
окончательную форму романа было бы невозможно.
Относительно неблагозвучного для русского уха офирского верховного титула
"Pohouyam", мелькающего по всему роману. У автора не поднялась рука заменить
его на что-то приблизительное - "вождь", "царь", "император" или даже на
африканское "нгусе-негус". В Офире автора неправильно поняли бы, потому что
верховного правителя там называют именно так: "Pohouyam". Это высший офирский
титул, а "негус" или "нгусе-негус" - должность, которую занимает Pohouyam.
Следует напомнить, что подобные звуковые накладки и кальки в разных языках не
редкость - вспомним английское "ху ис ху". Оно ведь нас не коробит. Дело
привычки. Филологическое открытие: оказывается, "мат" и "ненормат" - это одно
и то же. В Чехии, например, русским не следует просить у женщины "спичку" -
можно схлопотать пощечину, в Болгарии в мужской компании предлагать "курицу" -
можно получить по морде (за что?!), а в некоторых странах Латинской Америки
петь украинскую песню "Iз сиром пироги" - могут выдворить из страны. В Офире
не надо плохо отзываться о "дровах". Так же осторожно следует обращаться с
аббревиатурами различных партий и организаций - последняя новость из этой
оперы: "Единый Блок Левых Организаций Молодежи". В этом смысле автор щадил
слух и зрение русского читателя и (там, где это было возможно) писал подобные
лексы латинскими литерами, а учение, происходящее от слова "Pohouyam", и его
последователей автор перевел на русский как "дофенизм" и "дофенисты" (от
неблагозвучного, но привычного "до фени").
ГЛАВА 12
ГЛЫНА
Глухо стукнет земля,
Сомкнется желтая глина
И не станет того господина,
Который называл себя я.
Б. Савинков
Хоть и обругали байстрюком, зато культурно, по-французски, - bastarde. Не
убили, уши не оборвали, даже по шее не дали, даже не тронули - и на том
спасибо. Однажды на станции Блюменталь его тоже обозвали байстрюком. После
этой станции Сашко уже не ждал от взрослых ничего хорошего. Плюнут и разотрут.
Толстый поп в сутане на всю жизнь остался перед глазами. Был май, Сашко видел
станцию, перрон, забитый ранеными. Цвели белым цветом вишни, было красиво, но
сыро, встренно и пронзительно холодно, сыпал мелкий снег, от немецкой колонии
доносились громкая беспорядочная стрельба, лай собак и крики перепуганных
петухов. У перрона напротив вокзала стоял под парами деревянный бронепоезд и
изредка оглушительно и лениво палил в мокрое небо из пушки. У штабного вагона
зябла охрана. Сашко тихо наигрывал для раненых "Марусю", как вдруг мимо него,
держась за щеку, быстро прошагал сам батька Махно с телохранителями - батька
только что ходил на боевую рекогносцировку и заодно оправился в дощатой,
донельзя обосранной уборной за вокзалом. Сашко запел, привлекая внимание
батьки:
Батька Махно
Смотрит в окно,
За окном
Темным-темно.
Нестор Махно высморкался под бронепоезд, отскреб об подножку вагона
прилипшее говно с хромового сапога, вскочил на подножку и с такой злобой
зыркнул на хлопчика, что Сашко тут же свернул аккордеон. Махно было не до
музыки, ему сегодня не везло: на батьку напал понос, болел зуб, около уборной
он вступил в говно, махновцам не удавалось взять немецкую колонию - Блюмы,
Тали и Блюментали здорово огрызались, а батька не мог заорать свое знаменитое:
"Хло-о-пцы! Роби гря-а-зь!", потому что конница с тачанками позавчера ушла
робить грязь к Мариуполю, и хлопцы сами лежали в грязи. Мертвых пока не
выносили, а раненые, кто мог идти, подходили под снегом к вокзалу, стонали,
матерились на майский снег, поминали батьку разными тихими словами, садились,
ложились прямо на перрон и перевязывали друг друга какими-то грязными тряпками
и окровавленными бинтами.
Уже собрался полный перрон раненых. Вот подошли еще двое - один босой,
легко раненный в руку, с какой-то старинной музейной винтовкой, в рваных
галифе, в солдатской гимнастерке и австрийской фуражке; в раненой руке он нес
здоровенного гуляй-градского петуха без головы, а здоровой рукой поддерживал
дружка с длинной саблей, очень бледного, раненного в живот, в немецкой каске
типа pickelhaube*1, в вышиванной льняной рубахе, в атласных малиновых
шароварах и в великолепных хромовых сапогах - не хуже батькиных, но измазанных
не говном, а глиной.
- Глына*2, - безнадежно сказал бледный раненый в немецкой каске. Он
зажимал окровавленными пальцами разорванный живот, чтобы внутренности не
вываливались наружу, и тупо глядел на свои хорошие сапоги.
- Глына, - с готовностью согласился босоногий. - Я твои чоботы соби
визьму, гаразд, Мыкола?*3
Мыкола не ответил.
- По рукам? - переспросил босоногий.
- Ро houyam, - прохрипел Мыкола.
Здесь были лица строгие, спокойные, искаженные страданием, просто
красивые, чуть ли не римские, но были и рыла со звериными челюстями без
подбородков, с тупыми водянистыми глазами, низкими лбами, неандертальскими
надбровьями, впавшими носами, закрученными усиками, чупрынами и чубчиками,
заячьими губами, беззубыми ртами. Были азиаты, кавказские и семитские типы,
вот только негров не было, но если бы здесь сейчас объявился негр, то и негру
никто бы не удивился. Вся эта маргинальная толпа напоминала бы репинскую
Запорожскую Сечь, если бы от картины Репина так же несло сивухой, мочой и
потом и если бы не было так холодно. По перрону в толпе бродил очень толстый и
очень пьяный бородатый поп в сутане, пугал раненых адом кромешным и громко,
излишне громко убеждал их не трогать немецких колонистов:
- Не треба, хлопцы. Германцы нация умная, культурная, образованная, они
наведут в России порядок. От.
- Ты потише, отец Павло, - посоветовали ему. - Нестор почует.
Вдруг из штабного вагона, как черт, выскочил сам Махно в уже отчищенных от
говна сапогах и заорал:
- Я все чую! Ишь, паразит, разъелся! Агитатор сучий! Порядок ему в России!
Ну, водолаз (почему "водолаз", никто не понял), пугаешь нас пеклом на том
свете, так полезай в него на этом! Жириновский! Где Жириновский?! В топку его,
хрена патлатого! Эй, байстрюк! Где байстрюк?.. Играй "Интернационал"!
Махно был обозлен зубной болью, майским снегом и большими потерями. Он
чувствовал - глына дело, Блюменталь сегодня не взять, а завтра будет некогда.
За батькой выскочили его телохранители - среди них какой-то матрос в бушлате,
перекрещенном пулеметными лентами, и в бескозырке с гаерской самодельной
надписью "Броненосец "Портвейн-Таврический"", - и, жуя на ходу, набросились на
попа. У паровоза столпились раненые, из грязных окон вокзала боязливо
наблюдали несколько бородатых крестьян и пейсатых евреев, готовых тут же
спрятаться.
Сашко заиграл "это есть наш последний". Отец Павло мгновенно отрезвел. Он
молча и отчаянно вырывался, сутана мешала ему отбиваться ногами. Поп не хотел
лезть поперед батьки Махна в пекло, но дюжие батькины охранники втащили его на
паровоз, согнули, поставили на колени в кучу угля и успокоили:
- Ничего, не рыпайся, Нестор добрый... Щас в раю будешь...
В тендер заглянул бледный пожилой машинист и сказал вполголоса, желая
спасти попа:
- Хлопцы, що вы робыте, вы мне колосники костями засорите, бронепоезд не
пойдет.
- Заткнись, дурень, щоб батька не слышав, а то за ним пойдешь, -
посоветовал ему матрос Жириновский с "Портвейна-Таврического".
Охранники неуверенно глянули на Нестора - може, не треба, може, шуткуе
батька?
Но батька не шутил. Заложив руки за спину и наклонив голову, он глядел
исподлобья куда-то вверх синими ясными очами с таким видом, будто его уже
ничего не касается, будто он сейчас бросит все к чертовой матери и уйдет, -
будете знать, останетесь здесь без батьки.
Снег ровнял огороды за станцией, покрывал говно за уборной. Охранники тоже
поняли, что глына дело. Матрос Жириновский открыл заслонку в топке. От жара у
попа загорелась борода. Отец Павло страшно закричал, но захлебнулся огнем.
Охранники озверели и принялись заталкивать попа в топку. Вот скрылась в топке
голова, затрепетали руки, черный дым повалил из трубы, понесло
приторно-сладкой гарью.
Махно сплюнул в грязный снег под свои высокие, не хуже Мыколиных, сапоги и
вернулся в вагон. Толпа молча крестилась, расходилась и сплевывала, босоногий
махновец озирался, сплевывал и стягивал с мертвого или потерявшего сознание
Мыколы сапоги, а штабные охранники, тоже сплевывая, завели Сашка в штабной
вагон, вымыли и вытерли свои дрожащие руки неизвестной чистоты расшитыми
рушниками, отвалили Сашку соломенный брыль картошки, а матрос Жириновский с
"Портвейна-Таврического" заставил хлопчика выпить полный стакан прозрачного
самогона. Потом Сашко блевал под боком бронепоезда дальше чем видел, и с тех
пор мелодия "Интернационала", запах самогона и морские бушлаты с пулеметными
лентами стали вызывать в нем тошнотворное воспоминание о сладком запахе
сгоревшей человеческой плоти, а пение и игра на аккордеоне сделались опасным
занятием - взрослые озверели хуже волков, им все pohouyam, не знаешь, чего от
них ждать, в глаза им лучше не смотреть, могут наброситься.
Но явление черного моряка в белом берете с помпоном, с золотой серьгой в
ухе, с золотым перстнем на пальце и с оранжевым яблоком в фиолетово-розовых
ладонях все же поразило хлопчика. Шкипер был такой черный и яркий, что Сашко
решил, что у него от голода в глазах почернело. Он забыл закрыть рот и
уставился на африканца; а тот присел на корточки, цепкими пальцами разорвал
оранжевое яблоко и положил на мостовую перед хлопчиком.
- Спей яблочко, - заказал Гамилькар. Сашко не услышал.
- Etes-vous muet?*4
Наконец Сашко пришел в себя и заорал первое, что пришло в голову:
Эх, яблочко,
Да распрекрасное!
Едет Васька Чапай -
Рожа красная!
Спел, схватил разорванное яблоко и стал жрать, во все глаза глядя на
африканца. Гамилькар опять затруднился с языком общения и спросил
по-английски:
- What is the "vasca chapay"?*5
Сашко пожал плечами.
- Ты хош знаеш, шо поеш? - африканец опять перешел на русский, но с таким
акцентом, что получилось по-украински.
- А тебе не ро houyam? - спросил Сашко.
- Pohouyam, - согласился Гамилькар. - Очень даже pohouyam. Откуда ты знаш
это слово?
Сашко не ответил. Он жадно жрал оранжевое яблоко и разглядывал шкипера.
Сладкий оранжевый сок капал на мехи аккордеона. Сашко никогда не ел апельсинов
и не общался с неграми. Он даже никогда не видел апельсинов и негров.
_________________________
1 Каска с острым наконечником, которую носили в кайзеровской армии (нем.).
2 Глина (укр.).
3 Я твои сапоги себе возьму, ладно, Мыкола? (укр.).
4 Ты что, немой? (франц.).
5 Что есть "васька чапай"? (англ.).
ГЛАВА
БЕЗ НАЗВАНИЯ
В офирском "Hotel d'Ambre-Edem" после люкса
с No12 сразу следует люкс No14.
Из записок путешественников
НЕСКОЛЬКО АВТОРСКИХ СЛОВ О КУПИДОНАХ ШКФОРЦОПФА
Автор "Эфиопа", неоднократно бывавший в Офире, уважающий офирские обычаи,
но сам не будучи суеверным человеком, решил использовать главы, которые
располагаются между 12-ми и 14-ми, по собственному разумению - а попросту для
авторских отступлений.
Монография Н.С. Шкфорцопфа о лунном купидоне бродила по научным редакциям
СССР до тех пор, пока Шкфорцопфу это бродяжничество не надоело. Ученые
издатели не решались стравить в борьбе за звание "недостающего звена" человека
марксистско-дарвинскую трудовую обезьяну с реакционно-буржуазным сексуальным
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг