Вадим Сергеевич Шефнер
НЫНЕ, ВЕЧНО И НИКОГДА
Гражданская война кончилась.
После многих передвижений полк прочно обосновался в Старой Полисти, где
были большие казармы. И сразу начались перемены. Отчислялись красноармейцы
старших возрастов, переводились куда-то командиры; а к тем командирам,
которые оставались пока в полку, приезжали жены и дети. Все вокруг полны
были новыми, уже мирными заботами, все чего-то ждали. Всем казалось, что
время тянется слишком медленно.
Но Волькин отец ничего не ждал, и время для него шло слишком быстро. Он
еще числился в списках, с ним еще считались - все-таки военспец; но никому
он уже не отдавал приказаний, и его уже не назначали дежурным по части. Его
не отчисляли потому, что ему некуда было уйти из полка, и еще потому, что
знали: протянет он недолго. Да он и сам знал это.
И только два человека в мире: Георгина и Всеволод, Волька, - не верили,
что он умрет. Они просто не могли себе представить его смерть, и потом оба
они были верующими и надеялись, что бог тут чем-то поможет.
А Волькин отец теперь целыми днями лежал в длинной, очень неуютной
комнате со сводчатым потолком.
Таких комнат было несколько в правом крыле казармы, и назывались они
почему-то "гостевыми селюльками".
И вот отец лежал в этой гостевой селюльке на широком мягком диване, со
спинки которого свисали ошметки срезанной шевровой зеленоватой кожи. На полу
возле изголовья стоял эмалированный мелкий судок - в него отец сплевывал
мокроту. Когда-то в трех таких судках, поставленных один на другой и
соединенных дужкой, вестовой приносил обеды из командирской столовой, но
теперь отцу хватало на день тарелки супа.
У другой стены комнаты, возле шкафа, стояла узкая железная кровать без
матраса. На ней лежали доски, и доски эти были застелены старыми ватниками.
На этой постели дремали во время дежурства или санитар, или фельдшер
Дождевой, или Георгина - она дежурила чаще всех. Вольку к отцу пускали
неохотно, да тот и сам гнал его из селюльки. Ведь у отца была чахотка. Она
началась у него из-за ранения, полученного еще на германской войне. Она тихо
тлела в нем все эти годы, пока он воевал, а теперь, когда все войны вроде бы
кончились, она вспыхнула в нем, и для пего началась новая война, последняя,
в которой он воевал один на один.
Однажды Волька все-таки продежурил ночь возле отца. Санитар отпросился
куда-то на ночь, фельдшер Дождевой был очень занят, а Георгина так
вымоталась, что Вольке волей-неволей разрешили дежурить. Он давал отцу
холодную воду с клюквой, и его поражало выражение жадного наслаждения на
лице отца, когда тот пил.
Но вот отец уснул, и Волька тоже задремал на своей постели, на
ватниках. И должно быть, оттого, что спал он одетым, он все время ворочался,
и ему снилось, что сидит он в повозке на каких-то мешках и все едет, едет и
не может куда-то приехать. И он сразу проснулся, как только отец окликнул
его.
- Всеволод, дай мне, пожалуйста, свежую рубашку, - сказал отец ровным
голосом. - Она в шкафу, на второй полке.
Волька вскочил с постели, прибавил огня в настольной лампе и кинулся к
шкафу. Он быстро нашел рубашку, но невольно задержал взгляд на рисунке - на
внутренней стороне дверцы шкафа были изображены химическим карандашом голый
мужчина и голая женщина в короне. Под ними очень четко был написан стишок:
Царь Никола веселится
В Могилеве, в ставке,
А Распутину царица
Не дает отставки.
- Что ты там разглядываешь, - недовольно сказал отец. - Там писаря
шутили - надо сказать, чтобы стерли. Ерунда.
Он снял свою рубашку, смял ее в ком и бросил возле дивана. Она тяжело и
влажно, как большая жаба, шлепнулась на пол. Сын подал отцу свежую, и тот
вскоре уснул.
И Волька тоже уснул, и опять ему снилось, будто он все едет и едет
куда-то. Внезапно он проснулся. Отец, накинув на плечи шинель, сидел за
столом и курил папиросу. Перед ним лежала голубая коробка "Зефира © 300" -
командирам на днях начали давать в пайке папиросы вместо табака,
- Папа, тебе ведь нельзя курить! Ты обещал тете Гине не курить! -
прошептал Волька, вставая с постели.
- Ты не говори ей, пожалуйста, что я курил, - сказал отец. - Это ее
огорчит.
- Но тебе нельзя курить, - повторил Волька. - Тебе это вредно.
- Вредно, не вредно - теперь это не так уж важно. Ты ведь знаешь, я
скоро умру.
- Нет, ты не умрешь, папа! Бог этого не допустит! - сказал Волька,
повторяя слова, которые часто произносила Георгина, и сам искренне веря в
них. - Бог не допустит этого!
- Бог многое допускает, - усмехнулся отец, жадно затягиваясь папиросой.
И уже раздраженно добавил: - И что это у тебя все бог да бог! Вот что значит
у баб на воспитании быть! Уж не в семинарию ли поступать собрался? Запомни:
в нашем роду ни купцов, ни жандармов, ни попов не было. Надеюсь, и не будет.
И штатских, надеюсь, не будет.
Он тяжело откинулся на спинку стула и строго посмотрел на сына. Отец
был страшно худ, и от худобы, от болезни лицо его казалось темным, будто он
загорел пoд каким-то нездешним солнцем; не под тем солнцем, которое светит
над нашей землей, а под каким-то другим, которое горит над ужасным,
неведомым для нас миром.
- Ну, так кем же ты думаешь быть? - резко спросил отец, будто продолжая
какой-то давнишний разговор, хоть никогда такого разговора у них не было.
- Не знаю еще, папа, - ответил Волька.
- Придется говорить с тобой как со взрослым, - сказал отец. - Мне
некогда дожидаться, когда ты вырастешь. Ты запомни этот наш разговор, а
когда-нибудь и поймешь его. Он пойдет тебе на пользу. Я знаю, память у тебя
хорошая.
- Да, память у меня хорошая, - с хвастливой готовностью согласился
мальчик. - Я помню наизусть "Демона", и "Бородино", и "Лодку феи ветер, вея,
опрокинул не со зла", и еще многое помню... Я все сразу запоминаю, и и...
- Не хвались, - прервал его отец. - Можно быть идиотиком и иметь
превосходную память.
- Но ведь я не идиотик!
- Нет, - улыбнулся отец. - И ты должен стать военным. В нашей семье все
были военными. Одни служили на флоте, другие в армии, но все были военными.
Запомни, что только военный по-настоящему служит отечеству.
- Я постараюсь, папа, стать военным, когда вырасту.
- Постарайся. Только знай, что тебе будет трудно поступить в военное
училище, ведь ты из дворян. Новая власть настороженно относится к нам.
- Я все-таки поступлю, папа. Я ведь уже умею стрелять из винтовки, тетя
Гина меня научила.
- Во всяком случае, запомни: если ты и не станешь военным, то во время
войны мужчина все равно должен быть на войне.
- Да, папа.
- И еще запомни вот что. Иногда жизнь заставляет делать плохое. Все
люди делают плохие поступки. Но двух вещей делать никогда нельзя: поднимать
руку на женщину и изменять своему отечеству. - Отец закашлялся, прошелся по
комнате и сел на диван. Он долго сидел нагнувшись, потом скинул шинель и
лег.
За окном светало. Вольна задул лампу и сел на низкий подоконник. Окно
было почти вровень с землей, из него видна была темная сорная трава, росшая
у стены, а дальше - мощенный крупными булыжинами казарменный проулок. Вдали,
в просвете между двумя кирпичными стенами, виднелось небо. На нем холодно и
бездомно вздрагивала утренняя звезда.
Дверь скрипнула, вошел фельдшер Дождевой. В комнате сразу же запахло
спиртом.
- Спит? - тихо спросил он, кивнув в сторону отца. -Ну, иди себе домой,
я тут побуду... Постой, я тебя через санчасть проведу, а то часовой у
дежурки не пропустит. Идем.
По темному сводчатому коридору они вышли на внутренний плац. Потом
прошли насквозь приземистое одноэтажное здание, где в коридоре пахло
карболкой, и очутились на крыльце. Оно выходило на очень широкую, поросшую
травой улицу, где стояли деревянные домишки.
- Ну, иди, - сказал Дождевой. - И скажи Георгине Павловне - пусть не
торопится меня подменять, пусть отдохнет. Я подежурю.
- Дядя Дождевой, а скоро папе станет лучше? - спросил Волька.
- Ты же знаешь, что он очень болен, - ответил Дождевой, сердито глядя с
верхней ступеньки крыльца. - Разве Георгина Павловна не объясняла тебе?
- Да, она объясняла. Она говорит, что бог все-таки поможет.
- "Бог, бог"! - зло передразнил Дождевой. - Какой уж тут, к черту, бог!
- Почему вы такой умный, а в бога не верите? - с укоризной спросил
Волька.
- Вот оттого, что умный, оттого и не верю, - ответил Дождевой. - И
притом я прошел медицинскую науку, а по этой науке отсутствие бога твердо
доказано. А ты что, видел бога?
- Нет, дядя Дождевой, я не видел, но святые видели его, -возразил
Волька, повторяя слова Георгины. - И Жанна д'Арк юже видела. И спасла
Францию от проклятых англичан.
- Уж не знаю, какая там Жанна, а насчет святых дело ясное: они сами
себя доводили. Такое и со мной было. Как я узнал, что брата моего под
Кенигсбергом убили, я сильно пить стал одно время. Ну, раз дежурю - это под
Гнилой Липой было, - вдруг вижу, брат в землянку входит. Я ему и кричу:
"Андрюша, почему же ты в штатском?" А он ничего не сказал и вышел. Я
закричал не своим голосом и за ним кинулся. Тут меня и связали санитары. С
тех пор я пить перестал и больше не чудится.
- Дядя Дождевой, но вы и сейчас пьете, - робко возразил Волька.
- Ну, разве это я пью! Так, небольшие дозы для дезинфекции организма.
Совсем без спиртного в нашем деле нельзя. Вот вырастешь, выучишься на врача,
тогда сам поймешь.
- Нет, дядя Дождевой, я буду военным, когда вырасту.
- Знаю, это отец тебя настраивает. Отец у тебя, ничего не скажешь,
командир боевой, честный военспец, да только он на все со своей военной
колокольни глядит. Сейчас ни о каких войнах разговору быть не может. Сейчас
у нас мирное строительство начинается. Мы всем капиталистам, которые к нам
лезли, морды побили, у них у самих сейчас такое идет, что не до жиру, быть
бы живу. Сейчас им не до войн. А нам надо Советскую Россию из разрухи
вытаскивать, понял? А ты - "военным буду". Ну ладно, иди, заболтался я с
тобой.
По тихой улице прошел Волька до набережной реки Быховки. Здесь, в
двухэтажном доме вдовы Веричевой, Георгина снимала комнату. Через калитку
садом прошел он во двор, миновал будку со спящей собакой и вошел в отдельные
сени, где стояло множество ящиков с пустыми трехгранными бутылочками для
уксусной эссенции. У мужа Веричевой был небольшой уксусный завод, но завод
этот сгорел во время революции, а сам Веричев умер. Теперь вдова сдавала
комнаты, но весь верх, кроме той комнаты, что снимала Георгина, пустовал. По
крутой лестнице поднялся Волька наверх и тихо открыл дверь.
На ключ Георгина дверей никогда не запирала - она ничего не боялась.
Однако спала она очень чутко.
- Как он себя чувствует? - спросила она со своей постели.
- Все так же, тетя Гина, - ответил Волька. - Сейчас там Дождевой, он
сказал, чтобы ты отдыхала.
Волька тихо разделся и лег на свою узенькую койку.
"Только бы Георгина мыться меня не погнала перед сном", - думал он,
раздеваясь. Но все обошлось благополучно, она ни слова не сказала. И
вообще-то она была не строгая, а последнее время и совсем ни в чем Вольку не
неволила. Он с наслаждением вытянулся под одеялом а, перед тем как закрыть
глаза, оглянул комнату.
Было уже светло. Георгина тихо лежала у другой стены, лицом к Вольке.
Ему была видна половина ее лица и пепельные волосы на подушке. Нельзя было
понять, спит она или думает о чем-то, закрыв глаза. Она была плотно укрыта
зеленым одеялом, и там, где ноги, одеяло сужалось. "Будто русалка с
хвостом, - думал Волька. - Но у русалок и глаза зеленые, я об этом читал, а
у нее - синие. И даже не синие, а такие, как ранние васильки, когда они еще
не успели выгореть. Она очень красивая, Георгина, - и непонятно, почему она
полюбила моего отца. Ведь он некрасивый и много старше ее. Я люблю отца
пoтому, что он мой отец, я люблю его ни за чeм. Но почему, за что полюбила
его Георгина?"
Ему было уютно в постели. И в комнате в этот ранний час было так тихо,
спокойно, и весь мир казался сонным, как всегда в детстве, когда ты
готовишься уснуть. И вся комната была пропитана таким приятным,
успокаивающим запахом - запах этот щел от Георгининой винтовки, висящей на
стене в чехле из серой мягкой кожп. Приклад у винтовки был из кипариса - вот
отчего так хорошо пахла винтовка. И запах этот сопровождал Георгину всюду,
где бы она ни жила.
Георгина не любила рассказывать о себе, но однажды, когда Волька уж
очень стал ей надоедать, она вынула из чемодана шкатулочку, и в той
шкатулочке был листок, вырезанный из журнала. Там на снимке была изображена
сама Георгина. На ней ладно сидела солдатская форма. Георгина стояла у входа
в землянку, а на заднем плане видны были искалеченные огнем стволы деревьев.
Дальше шел текст, который Волька много раз перечитывал, - ему казалось,
что там все очень красиво написано.
ГЕОРГИНА И ГЕОРГИЙ
(Из фронтовых озарений)
Нежданными проблесками и промельками озаряются порою суровые будни
окопной войны. Скромные лавры наших самоотверженных сестер милосердия не
прельстили юную уроженку Петрограда м-ль Н. Подобно известной французской
девушке-снайперу Виолетте Риан, наша юная героиня, покинув
благосостоятельную семью и приняв, в память погибшего жениха, имя Георгины
Ладожской, решила оружием мстить тевтонам за смерть своего возлюбленного.
Наряду с нашими солдатиками, с нашими героями в серых шинелях,
очаровательная невеста-мстительница бесстрашно несет все тяготы военной
жизни. Уже не один германец нашел свою смерть от ее пули... На днях на
передовой позиции Н-ского полка состоялось награждение отважной девушки
георгиевским крестом. Офицеры Н-ского полка по подписке преподнесли героине
сделанную по особому заказу винтовку с оптическим прицелом и кипарисовым
прикладом... И кто посмеет сказать, что не бывает чудес в наш век! Не по
Высшей ли воле, не озарением ли Высших, Неведомых нам сил сочетались имена:
Георгина и Георгий!
Мать Вольки умерла, когда он был совсем маленьким.
Он жил под присмотром няни и двух теток. Тетки обе верили в бога, но
каждая в своего: сестра отца была протестантка, сестра матери -
православная. Когда Волька подрос, они стали водить его в церкви, каждая в
свою: одна - в кирку, что на углу Большого проспекта и Первой линии,
другая - в Андреевский собор. В кирке ему не очень нравилось: там было
слишком чинно, там надо было сидеть все на одном месте и нечего было
рассматривать на стенах - это была церковь для взрослых. Когда началась
война и отец ушел на фронт, Вольку перестали водить в кирку - это было
непатриотично. Теперь его водили только в собор. Ему нравилось пение, и
свечи, и горьковатый запах ладана, и таинственные изображения святых, и
серьезное лицо священника. Волька в те годы удивился бы, если бы кто-нибудь
сказал ему, что бога нет. Разве для того, кого нет, стали бы строить умные
взрослые люди это большое, красивое и крепкое здание?
Разве для того, кого нет, стали бы рисовать эти иконы и украшать их
золотом? И наконец, разве могли стоять на коленях перед никем, перед тем,
кого нет, все эти молящиеся люди? Мальчик знал, что бог есть, только он
невидим, - на то он и бог. Видимым-то всякий может быть.
Потом произошла революция. Одна тетка уехала кудато, а вторая, тетя
Аня, стала молчаливой и грустной и уже не обращала на Вольку внимания. Потом
в Петрограде начался голод, и няня Таля увезла его к себе в деревню,
Тверскую губернию. По воскресеньям она водила Вольку в соседнее село, в
Пятницкую церковь, чтобы он молился за отца. Теперь отец был уже не на
германской, а на гражданской войне, он был в Красной Армии.
В сельской церкви было бедно и уютно. Мягко пробивался свет в длинные
узкие окна, где стекла были лиловаты от старости. Вокруг церкви раскинулось
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг