Но мать ответила, что вовсе не обязательно, чтобы глаза у них
сверкали, еще этого не хватало.
Кажется, нянина деревня называлась Кожуха. Но, быть может, так
именовалась та деревня, в которой мы переночевали по пути к няне. Няня
жила в большой и очень чистой избе; в ней много места занимала широкая
и высокая русская печь, аккуратно побеленная мелом. В правом углу
темнел киот, под ним висело голубое фарфоровое яйцо и лампадка из
толстого зеленого стекла. Перед окнами стоял длинный стол; вдоль двух
стен, наглухо приделанные к ним, тянулись лавки.
Слева от двери к стене был прибит каганец -- довольно
конструктивный прибор из темного железа. Я не знаю, извлекла ли его
няня временно откуда-нибудь с чердака из-за того, что в то время не
было подвоза керосина, или же керосиновое освещение вообще еще не
пришло в эту деревеньку. В каганец вставляли лучину, а когда она
догорала почти до конца, от нее зажигали другую, защемляя держалкой.
Огарок предыдущей лучины падал в деревянное корытце с водой, стоявшее
на маленькой скамеечке под каганцом. Теперь, в век атома и спутников,
странно сознавать, что я это видел своими глазами, что это было именно
в моей, а не чьей-то другой жизни.
Зимними вечерами, когда за окном простиралась темнота и стужа, мы
сиживали за столом при лучинном свете -- и отнюдь не считали себя
несчастными. Освещение было не очень яркое, но и не столь уж тусклое,
как это может подуматься тем, кто никогда не видывал, как горит хорошо
просушенная лучина. Мать привезла с собой несколько русских и
французских книг и ухитрялась их читать. Няня пряла. Ее внук все время
остругивал ножом какие-то толстые палки. Я сидел и смотрел по
сторонам, не то дремля, не то вспоминая что-то такое, чего никогда не
было. В избе было тихо, уютно и очень тепло, не то что в петроградской
квартире.
Деревенька была совсем маленькая и глухая. Избы стояли не в два
порядка, а в один ряд. Изба нянина находилась на самом краю, а дальше
начинался лес. В зимнюю пору волки забегали в деревушку запросто, и
одного меня играть на улицу из-за этого не выпускали. Своего Шарика,
рыжего пса средней величины, няня часто запирала в сени, чтобы его не
постигла участь соседской собаки: ту волки задрали средь бела дня.
Очень запомнились мне банные дни. Бани, как таковой, у няни в
хозяйстве не имелось, и все поочередно мылись в русской печи. Первый
раз мне очень страшно было лезть в печь, -- мать чуть ли не силой
втащила меня туда, под горячий свод, на горячие кирпичи пода. Но потом
я перестал бояться. После мытья, после паренья появлялось ощущение
почти парения. В тело вступала такая легкость, будто вот-вот -- и
оторвешься от земли, и полетишь, как во сне. Потом, вспоминая это
мытье, я долго пребывал в уверенности, что бани у няни не было по
бедности; но много позже узнал, что уровень достатка тут ни при чем,
что просто в некоторых деревнях Тверской губернии существовал
старинный обычай париться именно в печи.
У себя дома няня выглядела иначе, не такой, как у нас в
петроградской квартире. Не то чтобы моложе, не то чтобы старше -- но
как-то значительнее. Вообще же в памяти моей закрепился ее городской,
первоначальный для меня облик. Но чего не забуду -- так это ее
деревенских овсяных блинов. Пекла она их как-то удивительно
сноровисто, красиво. Ловко лила на большую сковороду жидкое-жидкое
тесто -- и вот блин готов. Эти овсяные блины были изумительно вкусные
-- таких больше я никогда и нигде не ел.
10. ОТЪЕЗДЫ, ПЕРЕЕЗДЫ И ДЕЛА ДОМАШНИЕ
У няни Лины прожили мы месяца два. Помню, уехали еще по снегу. Из
некоторых позднейших высказываний матери знаю, что собирались мы
пробыть в деревне подольше, да начались материальные недоразумения.
Еда и в деревнях становилась все дороже, привезенных вещей оказалось
мало, нянина родня "тянула" с няни, а та, в свою очередь, "тянула" с
матери. Так что образ няни, доброй, ласковой старушки, в окончательном
виде предстает все же несколько подмоченным. Но, как говорится, из
песни слова не выкинешь. А тут даже не песня, а просто жизнь.
Мы вернулись в Петроград, но пробыли там очень недолго. Отец
приехал за нами и увез нас из города. Мы поселились с ним в каком-то
поселке, состоявшем из небольших кирпичных и деревянных домов. Дома
стояли строго по ранжиру, а посредине простирался большой немощеный
плац, где часто маршировали красноармейцы. И вообще в поселке этом
почти не было штатских, кроме жен и детей командиров.
Вскоре я свел знакомство с мальчиком Петей, сыном одного
командира. Их домик стоял рядом с нашим. Петя был постарше меня, и я
считал его очень умным. Он знал много всяких ругательств и обучил меня
разным дурным словам; значение некоторых из них тогда мне было неясно.
Между прочим, Петя утверждал, что при старом режиме никто на свете не
знал ругательных слов, а когда свергли Николая Второго, все сразу
научились ругаться. Он доказал мне это как-то очень убедительно, и я
потом довольно долго верил, что так оно и было. Должен оговориться,
что Петя вовсе не был каким-то там контриком или клеветником: то, что
люди вдруг освоили бранные слова, он воспринимал как явление
положительное.
Однажды этот Петя подучил меня взять из шкатулки моей матери
несколько серебряных рублей и отдать ему. Рубли эти покупательной
стоимости уже не имели, но мать все-таки хранила их, тем более что они
были каких-то редких выпусков. Петина мать обнаружила у него монеты,
отняла их, допросила сына и вернула по назначению все рубли, за
исключением одного, который Петей был уже потерян. Это был редкий
рубль, выпущенный в честь трехсотлетия дома Романовых. Отец мой, узнав
эту историю, выпорол меня широким офицерским ремнем -- единственный
раз в жизни. Не помню, было ли мне больно, было ли мне стыдно, -- но
благодаря такому экстраординарному наказанию я очень хорошо запомнил
все эти события и накрепко понял, что воровство -- дело плохое.
В казарменном городке прожили мы недолго, а затем мать со мной
вернулась в Петроград. Из этого пребывания в Питере мне запомнилась
только женитьба дяди Кости, на которой я присутствовал в качестве
одного из действующих лиц. Когда молодые выходили из Андреевского
собора, кто-то накинул мне на плечи белое полотенце и дал в обе руки
небольшую икону. Мне было наказано держать ее крепко, нести ее тихо и
вести себя серьезно. Все это я выполнил. Нести икону пришлось совсем
недолго и недалеко: от паперти до ворот, то есть до тротуара.
Женился дядя Костя на молодой красивой женщине, тете Нине. Тетя
Нина окончила Высшие медицинские курсы и работала врачом. Бабушка, как
я знаю из более поздних разговоров, не была довольна выбором сына. Ее
огорчало, что тетя Нина "из простых", то есть не из дворянской семьи.
Вообще-то бабушка никогда не проявляла в обращении с людьми
посторонними сословной спеси, но здесь дело касалось домашних
традиций. Надо учитывать, что бабушка и сама происходила из флотской
семьи, и замуж вышла за флотского, а на флоте кастовые требования
испокон веков были очень строгие, даже строже, чем в гвардии. Морской
офицер жениться мог только на девушке из дворянской семьи, да и то не
на всякой. Котировалось русское и остзейское дворянство; иноземное и
все остальные считались сомнительными.
Дядя Костя был лютеранином, но венчался в православном храме.
Очевидно, он хотел этим доставить удовольствие тете Нине,
происходившей из исконно православной семьи. Но оказать тете Нине этот
знак внимания было ему совсем не трудно, так как он просто-напросто не
верил в бога -- ни в лютеранского, ни в православного. Наверно, в
молодости он был верующим, но германская война, распутинщина, военные
поражения, революция, крушение всех личных планов -- все это перешибло
в нем всякую веру в бога. Помню его позднейшие высказывания -- всегда
с насмешкой -- о церкви, о святых и мощах, об Иоанне Кронштадтском, о
попах и пасторах и неизменно о Гришке Распутине.
С религией в семье матери дело обстояло так: все Линдестремы
формально исповедовали лютеранско-евангелическое вероучение, но
праздники справляли по православному календарю и в церковь ходили
гораздо чаще, нежели в кирку. Шефнеры же еще в прошлом веке перешли из
лютеранства в православие.
Мать была верующей, отец же, как мне помчится, относился к религии
вполне равнодушно. Он никогда не богохульствовал, как дядя Костя, но
и никогда не сказал ни одного слова в защиту церкви. Мне кажется, что
его неверие было более коренным, чем у дяди Кости. Дядя Костя
разочаровался в боге потому, что тот не дал ему того, чего дядя ждал
от него, отец же заранее знал, что бог ничего дать не может.
Меня иногда водили в кирку, что на Большом возле Первой линии, но
чаще в Андреевский собор. В соборе мне было много интереснее.
Православие -- религия внешне куда более активная, нежели
протестантизм, и на меня, мальчика, она действовала гораздо сильнее.
Нарядные, блестящие ризы священников, их непонятные речи нараспев,
каждение, запах ладана, свет и запах свечей, иконы в золотых окладах,
моленье то стоя, то коленопреклоненно -- все это было куда красочнее,
чем скромное богослужение в кирке. Мне нравилось молиться, нравилось
добровольно подчинять себя чьей-то таинственной, непонятной мне воле
-- сильной и страшноватой.
Однако и лютеранство, по-видимому, отложилось во мне где-то в
глубине сознания, сказалось на характере. Некая протестантская
сдержанность, сухость, боязнь внешнего проявления не только плохих, но
и хороших чувств -- и отсюда порой неверная и недобрая оценка людей,
слишком открыто проявляющих свои чувства, -- все это не раз осложняло
мою жизнь, да и поныне ее осложняет.
11. ЛУНАТИКИ, СЕЛЬДИ И СОБАКИ
И опять переезд из Петрограда в какой-то военный городок, ни
названия, ни месторасположения которого не помню. Кажется, находился
он где-то в Новгородской губернии. Здесь тоже был плац, а возле него
-- длинные одноэтажные кирпичные казармы. Командиры жили в
двухэтажном, обшитом досками доме, где изо всех щелей тянуло холодом,
хоть время было весеннее. Хорошо, что в доме том имелась общая кухня,
где часто топилась плита, -- около нее можно было погреться.
Окно нашей комнаты выходило на поросшую травой сыроватую площадку.
Там валялись ржавые походные кухни без колес, стояли поломанные
зеленые военные повозки и артиллерийские передки. В сторонке -- ни к
селу ни к городу -- возвышалось какое-то железное чудовище с
котлом-туловищем и короткими лапами-колесами, по ступицы вдавившимися
в землю. Мальчик, сын командира, живший через комнату от нас, сказал
мне, что это чудище называется локомобиль, его реквизнули у буржуев.
У того мальчика была сестрица Лора, девочка постарше меня года на
два. Брат очень гордился своей сестрой: она была лунатик. Он говорил,
что перед каждой лунной ночью мать постилает перед ее постелью половик
и поливает его водой; это для того, чтобы Лора, ступив ночью на
мокрое, сразу проснулась и легла обратно в кровать. А если она не
проснется, то во сне выйдет из комнаты и с закрытыми глазами пойдет
бродить по всему городку. И если в это время кто-нибудь окликнет ее по
имени, то она сразу умрет от "раздрыва сердца".
Сама Лора про свой лунатизм ничего не говорила. Может быть, она
стеснялась, а может быть, брат ее все выдумал. Детям ходить в чужие
комнаты не полагалось, но однажды утром я, по какому-то случаю,
побывал в комнате той семьи. Действительно, перед постелью девочки я
увидел коврик, сплетенный из разноцветных тряпиц; но такой же лежал и
перед кроватью ее брата. Я потрогал Лорин коврик: совсем сухой. Однако
мальчик сказал, что ночь была не лунная, поэтому поливка не
понадобилась.
Так или иначе, мне очень захотелось стать лунатиком. Я начал
упражняться в лунатизме на площадке перед домом: закрывал глаза,
протягивал руки вперед и так ходил на цыпочках; делал я это,
разумеется, не при луне, средь бела дня. Другим командирским ребятам,
в том числе Лоре и брату ее, тоже пришлась по душе эта затея.
Несколько дней подряд мы терпеливо учились быть лунатиками.
Игра эта чуть было не обернулась для меня большой бедой. Однажды
я споткнулся обо что-то, упал и рассек себе правую бровь о какую-то
железину. Когда я поднялся, кровь уже заливала мне правый глаз, левым
же, как уже сказано, вижу я неважно. Я стоял, ничего не соображая от
боли и страха. Лора, девочка-лунатик, заревела и с криком "Вадька
убился! Вадька убился!" побежала к дому.
Тем временем проходивший мимо площадки красноармеец схватил меня
на руки и отнес в санчасть. Фельдшер промыл рану, смазал ее чем-то и
сделал мне перевязку, -- для этого он зачем-то усадил меня в
зубоврачебное кресло. Оттого, что он не утешал меня, ни о чем не
расспрашивал, а молча, с какой-то ласковой деловитостью, делал свое
дело, я сразу успокоился.
Вскоре в санчасть прибежала мать, она горько плакала: дети
сообщили ей, что со мной произошло что-то ужасное. Увидев, что
опасности нет, она все равно не сразу успокоилась, очевидно задним
числом представляя себе более печальный исход. Действительно, придись
эта железина на сантиметр ниже -- и зрение было бы потеряно. К
счастью, все ограничилось шрамиком возле правой брови. С годами он
становился все меньше, а теперь и вовсе не виден: его замаскировала
морщина.
В этом военгородке, хоть пробыли мы там совсем недолго, жизнь моя
была густо насыщена всякими травмами, событиями и происшествиями.
Однажды, проснувшись утром, я ощутил необычную тишину. Что отца
дома не было, я не удивился: он часто дежурил по части. Но тишина была
особенная, она подступала со всех сторон. Тут мать сказала мне, что
ночью пришел приказ и все построились и ушли из городка: и офицеры, и
солдаты (к словам "командир" и тем более "красноармеец" мать еще не
привыкла). Сообщила мне она это с тревогой в голосе, но в дальнейшем
выяснилось, что опасаться не надо было: через несколько дней часть без
потерь вернулась в военгородок.
Отец ночью успел получить сухой паек на несколько дней. На столе
красовались полторы буханки формового хлеба, мешочек с крупой,
полбутылки постного (льняного) масла, несколько кусков рафинада и штук
шесть соленых селедок. До этого я не видывал, чтобы на столе
находилось сразу столько разной еды, и этот натюрморт до сих пор стоит
у меня перед глазами.
Главным лакомством, конечно, был сахар. Но и хлеб -- очень вкусная
вещь, особенно если налить в блюдце льняного масла и обмакивать туда
ломоть. Что касается селедок, то они предназначались главным образом
для обмена. После завтрака мать и еще две командирские жены, взяв с
собой ребят, отправились в ближайшую деревню менять сельдей на творог
и яйца.
Непонятное ощущение печали и заброшенности охватило меня, когда мы
вышли из дома и пошли по немощеной улице городка к его воротам. Мне
вдруг почудилось, что все на свете переменилось. Но военгородок был не
совсем пуст: в караулке возле ворот сидело двое дневальных.
Выйдя в поле, мы долго шагали по неровной извилистой дороге,
которая поначалу привела нас к развалинам. Точнее сказать, то были
каменные фундаменты каких-то строений, не то сгоревших, не то
разобранных. Здесь все стали собирать молодую крапиву, чтобы потом
сварить из нее коллективные щи.
Невдалеке, на взгорье, росли высокие деревья и под ними виднелись
холмики с деревянными крестами. Всезнающий брат Лоры сказал мне, что
это кладбище. "Кто помрет -- того туда везут и закапывают. Когда ты
помрешь -- тебя так тоже закопают". Однако слова эти большого
впечатления на меня не произвели, и погост запомнился мне скорее
зрительно, чем душевно. Я уже знал, что людей убивают на войне, но что
они умирают и сами по себе, без войны, я как-то не представлял себе.
Мне казалось, что пока что ко мне-то это кладбище никакого отношения
не имеет. Вот вырасту -- тогда другое дело, тогда и меня убьют и
похоронят; но это еще так далеко.
Когда мы приблизились к деревне, она поразила меня тем, что избы
не бревенчатые, как в няниной деревеньке, а кирпичные. Крыты они были
дранкой, а некоторые просто соломой. Они тянулись вдоль немощеной
улицы, так что это был не городок, не пригород, а именно деревня.
Здесь каждая из женщин со своими ребятами направилась к выбранному ею
дому, чтобы предложить обмен. Мать постучала в чье-то окно, ей
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг