пика, шел на спад. В Ленинград возвращались поездом, не взяв билетов;
вполне реальные опасения, что нас застукают контролеры, окончательно
вытеснили из наших умов образ "прокаженного" монаха.
...Цирюльни и аптеки -- заведения степенные, они поборники
постоянства и бросают свои якоря прочно. Парикмахерская в доме © 27
существует с незапамятных времен; если бы на полчасика вызвать из
бытия и небытия всех ее клиентов, они заполнили бы Средний проспект от
Съездовской линии до Гавани; среди них оказался бы и я. Здесь впервые
к моей ребячьей голове прикоснулись ножницы парикмахера; здесь же я,
уже в юношеском возрасте, попросил подстричь меня "под полный бокс",
-- то была наимоднейшая тогда прическа. Молодой парикмахер выполнил
просьбу с превышением: от затылка до макушки снял волосы под ноль,
оставив надо лбом залихватский чуб. Когда я пришел домой, все
ужаснулись, а родная сестра намекнула, что в таком виде место мне не
на Шестой линии, а на Пятнадцатой (там психбольница). Мать же привела
слова какого-то древнего француза, который сказал, что ни в чем
человечья глупость не проявляется столь зримо, как в модах.
...В небольшом двухэтажном доме © 29, что на углу Шестой линии,
весь нижний этаж занимает булочная; она обосновалась здесь в
предвоенные годы. Наверное, уже мало кто помнит, что до нее тут была
захудалая мастерская дамских головных уборов; на оконных витринах
виднелись запыленные, выгоревшие шляпки, все одни и те же. А до
шляпок, в двадцатые годы, на этих же витринах красовались жестяные
венки и траурные ленты; внутри магазина на широких черных полках
стояли обитые глазетом гробы. Вдоль всего фасада дома тянулась черная
вывеска; на ней белыми, четкими, академически строгими буквами
значилось: "Похоронное бюро ВЕЧНОСТЬ".
...Возле станции метро сворачиваю на бульвар, что между Шестой и
Седьмой линиями, и шагаю по нему. Во втором или третьем доме от угла
на Седьмой линии в дни моего детства был большой магазин нэпмана
Солнцева -- "Хозяйственные, москательные и колониальные товары". По
возвращении из Старой Руссы мать долго не могла поступить на службу
через Биржу труда и приватным образом временно нанялась в семейство
Солнцевых приходящей гувернанткой; она присматривала за их
восьмилетней девочкой и девятилетним мальчиком и обучала их
французскому языку. Она говорила, что Солнцевы -- люди тактичные и
дети их -- хорошие, послушные, так что работа у нее нетрудная. Но
бабушка Аня жалела мать, бабушку очень огорчало, что та пошла в
услужение к нуворишам, купчишкам.
...На доме © 23 по Шестой линии года до 1932-го можно было видеть
большую вывеску: "Библиотека Семенникова" (на ней значились и
инициалы, но я их запамятовал). Эта частная библиотека помещалась во
втором этаже; пользоваться ею могли только взрослые, за небольшую
плату Мать брала там книги; помню их не по авторам и названиям, а по
тому, что на каждой был наклеен экслибрис и очень длинное, очень
подробное наставление, как надо обращаться с книгой, -- вплоть до
того, что нельзя читать во время еды (как раз то, к чему я привык
сызмальства и от чего всю жизнь не могу отучиться). Семенниковские
книги мать старательно берегла, и если кто-нибудь из знакомых
выпрашивал у нее книжку на несколько дней, она демонстративно
вписывала в свой брульон (по-нынешнему в общую тетрадь) имя того, кому
доверила книгу, и срок ожидаемого возврата. Личные книги мать берегла
не столь рачительно; они постоянно кочевали по родственникам и порой
исчезали безвозвратно; зато и у нас все время сменялись, а порой и
навек оседали чьи-то чужие, не библиотечные книги. Но это относится
только к прозе; стихотворные томики мать считала своей прочной
собственностью, не давала их "навынос" никому, и даже мне приходилось
испрашивать у нее дозволения почитать Фета, Апухтина или Брюсова (в
роскошном издании братьев Сабашниковых). Из-за этого я привык делить
мысленно все, что в мире напечатано, на литературу вообще и на некую
как бы надлитературу, сверхлитературу -- поэзию.
...Дом © 15 по Шестой линии. Длинное, казенного обличия
трехэтажное строение; до революции в нем помещалась частная Ларинская
гимназия, в дни моего детства оно пустовало. Напомню, что пустующих
зданий в двадцатые годы было немало, немало стояло и недостроенных
домов. Когда в 1928 году трест "Металлострой" взялся за достройку и
надстройку шестиэтажного дома на Тринадцатой линии (коробку его вчерне
возвели еще перёд первой мировой) -- это была сенсация на весь Васин
остров. То была первая стройка, которую мне довелось увидеть. Помню
фасад, обнесенный лесами, по ним двигались подносчики кирпича с
"козами" на плечах. Ныне это приспособление, кажется, намертво ушло в
былое -- и мир его праху.
С "козой" мне пришлось лично познакомиться в 1935 году на
фарфоровом заводе "Пролетарий", где я работал кочегаром. Порой, когда
смена не совпадала с графиком обжига, кочегаров использовали как
подсобную рабочую силу. Однажды мне с помощью "козы" довелось таскать
кирпичи на крышу горнового цеха, -- ремонтировалась труба над одним из
горнов. По железной сквозной крутой пожарной лестнице, вмонтированной
в наружную стену высокого корпуса, подниматься с девятью кирпичами за
спиной нелегко; но это бы все ничего, а вот после лестницы каждый раз
предстояло пройти с грузом по ничем не огороженной крыше до ее гребня.
Тут было не только тяжело, но и жутковато; высоты я, признаться,
боюсь. Но все казалось куда страшнее, когда я возвращался по тому же
склону кровли налегке. Казалось бы, должно быть наоборот, ан нет: пока
на "козе" кирпичи -- идти трудно, но на высоту обращаешь меньше
внимания; груз, давя на плечи, как бы выдавливает из тебя страх.
Быть может, это частное наблюдение можно и расширить: когда
человек чем-то "нагружен", ему не так страшно за себя. Страшнее всего
живется тому, кто (в смысле духовном) шагает по жизни налегке.
...Кинотеатр "Балтику" (бывший "Форум") знают все василеостровцы.
Но уверен, даже не все коренные васинцы помнят, что когда-то в доме ©
28 по Седьмой линии, то есть через два дома от "Балтики", существовал
и другой кинотеатр -- "Яр", и что прекратил он свое существование с
появлением звукового кино. Впрочем, кинотеатр -- громко сказано: то
была частная киношка с низеньким, тесным и душным зальцем и с фойе
столь маловместительным, что даже и в трескучие морозы зрители ждали
начала сеанса на улице. Билеты в "Яр" стоили сравнительно дешево, и
посещали его главным образом подростки и шкетовье. Здесь давали
интересные приключенческие фильмы и комедии, давно прокрученные в
перворазрядных кинематографах типа "Солейль", "Пикадилли", "Паризиана"
и том же "Форуме". Серьезных и сугубо любовных картин, таких как
"Доктор Мабузо", "Медвежья свадьба", "Куртизанка на троне", "Белая
моль", здесь на экран не выпускали; тут шли "Багдадский вор", "Знак
Зорро", "Черный мустанг", "Черный Билль", "Черный конверт", "Ночной
экспресс", комедии с Монти Бенксом, реже -- с Гарольдом Ллойдом.
Королем здешних зрителей был Вильям Харт; ковбойские боевики с его
участием давали битковые сборы.
Картины ковбойские (по-нынешнему -- вестерны) казались мне
глупыми, отклика в душе не вызывали; я смотрел и хвалил их из
обезьянства, из подражания товарищам. Мне нравились фильмы про моряков
и пиратов -- "Капитан "Летающей черепахи", "Рваные паруса", "Сюркуф --
гроза морей", а больше всего -- непритязательные комедии. Глядя на
дурачества Монти Бенкса, на нелепые злоключения простодушного
коротышки Паташона и длинного унылого Пата, я ржал до слез, до
физического изнеможения.
Но даже в дешевом "Яре" бывать мне удавалось не часто, и, должно
быть, привыкнуть к кино я не успел; чтение и тогда, в детстве,
занимало куда большее место в моей жизни, нежели кино, а теперь, под
старость, и тем более. Да, признаться, и в юности, и в зрелые годы так
называемые игровые фильмы в духовную мою жизнь глубоко не проникали.
"Ни один жокей не может ехать на двух лошадях сразу", -- говаривала
моя бабушка; я люблю книгу.
Для кого как, а для меня разница между художественной литературой
и художественным кино -- как между сахаром и сахарином. Сахарин в
пятьсот раз слаще сахара, но сахар усваивается организмом, а сахарин
целиком выделяется из него. От каждой книги, даже посредственной, в
душе моей что-то остается, я делаюсь немножко другим. В кинотеатре я
тоже вживаюсь в судьбы героев, порой с волнением слежу за тем, что
делается на экране, но, когда кончается фильм, выхожу из зала тем же
Вадимом Шефнером, что и входил в него, -- не лучше и не хуже, и уж
никак не умнее. Конечно, есть фильмы выдающиеся, но я говорю здесь
усреднение, и говорю о своем, личном восприятии художественного кино,
которое (восприятие, а не кино), очевидно, свидетельствует о моем
однобоком развитии. Другое дело -- картины документальные: когда
смотрю их, понимаю, что кино -- великое изобретение. Больше всего
берут за сердце хроникальные ленты Великой Отечественной войны, их
неподкупно голая и величественная правда.
Впервые военно-документальную ленту мне довелось смотреть в том же
"Яре". Основная картина сеанса была, видимо, коротковатой, и перед ней
пустили "культурфильм" -- так назывались тогда хроникальные фильмы.
Шел 1929 год -- год военного конфликта на КВЖД; в нашем классе
коллективно разучивали песню про китайских генералов, которые
Нас побить, побить хотели,
Нас побить пыталися, --
А мы тоже не сидели,
Того дожидалися!..
И вот на экране -- боевой эпизод. Красноармейцы-дальневосточники
идут в атаку. Вдруг один боец падает, роняет винтовку. Он упал -- и
остался лежать неподвижно. До меня не сразу дошло, что он убит: в
художественных фильмах умирают выигрышно, красиво, многозначительно,
с подтекстом, а тут просто упал солдат и не поднялся. Но давно забыл
я лица актеров, умиравших понарошку на экране "Яра", а этот безвестный
пехотинец, всерьез погибший на полузабытой, бегло вписанной в анналы
войне, мгновенно и навсегда вошел в мою память, а значит, и в жизнь.
...В доме рядом с "Яром" помещался "Центроспирт" -- магазин с
зеленой вывеской; в нем продавали только "русскую горькую" (так
писалось тогда на водочных этикетках) -- и больше ничего. Продавцы и
товар располагались за деревянным барьером; выше барьера, до потолка,
тянулась проволочная сетка, в которой имелось несколько окошечек,
вроде как в вокзальных кассах. Большинство покупателей уносило водку
домой, но были и нетерпеливые потребители. Через улицу, на Шестой
линии, в небольшом доме с большим двором находилась база ломового
извоза; гужбаны -- мужчины здоровенные, в брезентовых брюках и
куртках, опоясанные красными широкими кушаками, -- часто наведывались
в эту торговую точку. Купив бутылку, они спешили в ближайшую
подворотню. Ловко вышибив пробку, гужбан делает несколько вращательных
движений, создавая в бутылке водочный водоворот, и, закинув голову,
подносит сосуд ко рту: хрустальный винт мгновенно ввинчивается в
глотку -- и бутылка пуста.
Но "подворотники" пили водку не гольем, а с закусью, чему
способствовала частная инициатива. Возле дверей "Центроспирта" на
покрытом ватником ведре с очищенным вареным картофелем восседала
толстая тетенька. Желающему закусить она бесплатно давала две-три
картофелины, присыпав их солью из спичечного коробка. За это гужбаны
и прочие выпивающие вручали ей опорожненную посуду.
Затем "Центроспирт" закрылся, а в его помещении обосновался
книжный магазин. Помню, я приметил там на витрине книжку "Форель
разбивает лед", -- она запомнилась мне из-за названия; что это стихи
Кузмина, я узнал много позже.
...На Шестой линии, рядом с Андреевским собором, стоит невысокое
строение скромных, благородных пропорций; это церковь Трех святителей,
построенная Трезини; она старее собора. Возле ее дверей в дни моего
детства еще видна была гранитная, вделанная в стену, доска, на которой
мерцали поблекшей позолотой узорные таинственные грузинские письмена.
От стародавних обитателей Васильевского острова я слыхал, что в
давние-давние годы в подземелье церкви погребена молодая грузинская
княжна. Она была невестой какого-то великого князя и собиралась войти
в семью Романовых, но захворала в Петербурге чахоткой, отчего и
умерла. В день панихиды вся улица была устелена дорогими коврами и
усыпана белыми розами, и по этим коврам и розам знатные грузины на
руках внесли с церковь гроб с прахом своей соплеменницы. Правда ли
это, не ведаю.
...Так шаг за шагом, дом за домом дошел я до Большого проспекта;
но о нем я уже достаточно рассказал в предыдущих главах своей летописи
впечатлений.
39. 23 СЕНТЯБРЯ 1924 ГОДА
У трамвая памяти свое расписание. Порой он, не сбавляя скорости,
проносится мимо великолепных дворцов и знаменитых памятников, а потом
часами стоит возле какого-нибудь бедного, невзрачного строеньица; а то
вдруг даст задний ход -- и вновь тащится по улице, где проехал совсем
недавно.
Вот дом © 19 на Шестой линии. Небольшой, двухэтажный, ни в
архитектурном, ни в историческом смысле ничем не примечательный. Для
99999-ти прохожих -- дом как дом, а я, 100000-й, проходя мимо него,
всегда вспоминаю 23 сентября 1924 года -- день Великого наводнения.
Оно было в свое время подробно описано в газетах и журналах, я лее
поведаю о нем только то, что зацепил своей детской памятью, не ручаясь
за почасовую точность в изложении событий. Я не помню даже, в какой
день недели это произошло: кажется, школа уже несколько дней была
закрыта на дезинфекцию по случаю скарлатины. В те годы такие
внеплановые карантинные каникулы случались довольно часто: скарлатину
лечить тогда не умели так радикально, как ныне, и она не зря считалась
болезнью опасной; нередко от нее и умирали.
Да и многие другие заболевания, которые нынешняя медицина или
вывела под корень, или сумела превратить в легкоизлечимые, в те
времена порой приводили к летальному исходу. Когда я учился в "В"
классе, девочка, что сидела через парту от меня, вдруг перестала
ходить в школу; пронесся слух, что она заболела дифтеритом. А потом
однажды, перед предпоследним уроком, классная руководительница сказала
нам, что те учащиеся, которые хотят пойти на отпевание, могут покинуть
класс. Мать умершей повела нас на Киевское подворье; там нам раздали
тоненькие, длинные, как спицы, восковые свечечки. Девочка лежала в
закрытом гробу, а над ее лицом в гробовой крышке поблескивало
застекленное окошечко. Некоторые подходили и смотрели; я не подошел,
побоялся; с девочкой этой у меня были нелады, еще совсем недавно она
отозвалась обо мне очень обидно, а я в ответ тоже обозвал ее как-то
зло. Я побоялся взглянуть на нее, потому что подумал: а вдруг она еще
помнит обиду и с укоризной посмотрит на меня из этого маленького
окошечка, и тогда я сразу упаду от разрыва сердца.
Но вернусь в сентябрь 1924 года.
С утра дул сильный ветер, однако во дворе и на черной лестнице,
где я играл с ребятами, он ощущался не так уж угрожающе сильно, а
радио в его бытовом применении еще не существовало; о том, что в Неве
поднимается вода, я узнал от взрослых, когда, набегавшись, забежал
домой съесть кусок хлеба. Бабушка сказала, что ветер сегодня дует из
"гнилого угла" Маркизовой лужи, и если он не "завернет" к вечеру, то
добра не жди. Она велела мне мыть руки не в ванной, а в кухне над
раковиной. Ванну она уже заполнила водой на тот случай, если
водопровод перестанет действовать; во все большие кастрюли она тоже
налила воды про запас: в те годы водоснабжение прекращалось иногда по
самым неожиданным внешним причинам.
Вскоре Елизавета Николаевна, вернувшись с Андреевского рынка,
сообщила, что ветром там повалило два ларька, что покупатели все
разбрелись и что продавцы тоже спешно покидают базар, опасаясь
наводнения. Она слышала толки, что в Гавани на Шкиперке уже залило
мостовые, что трамваи в тот конец Васильевского уже не идут и что на
Камской улице у Смоленского кладбища вода бьет из люков. Дома
Лакомцеву ждало огорчение: пока она ходила на рынок, в ее комнатке
из-за неплотно закрытой рамы выбило ветром два стекла. В доме по
Седьмой линии, что наискосок от нашего, тоже вылетело несколько
стекол.
Слыша все это, мой брат решил сходить на набережную Невы,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг