Русская фантастика / Книжная полка WIN | KOI | DOS | LAT
Предыдущая                         Части                         Следующая
ласково-утешительное, сюсюкали от доброго сердца. Ребята тоже время от
времени подбегали к  нему;  подбегут,  скажут  что-нибудь  незначащее,
нейтральное  и   опять   убегают.   Огурца   теперь   мы   стеснялись,
разговаривать с ним стало трудно, неловко -- не обидеть бы  невзначай;
стыдно было сознавать, что вот у тебя две ноги, а у Женьки --  одна  и
он навсегда калека. Так продолжалось несколько дней. А  был  во  дворе
мальчик Кругляш, прозванный так за его округлое, полное лицо. Он  одно
время, по настоянию родителей, пел  в  хоре  Андреевского  собора,  но
святости это ни собору, ни Кругляшу не  прибавило;  был  он  задирист,
грубоват, любил употреблять крепкие словечки к месту  и  не  к  месту.
Однажды, когда все, устав от беготни,  подошли  к  скамье,  где  сидел
Огурец со своими костылями, и начали рассаживаться, Кругляш,  легонько
толкнув в бок Огурца, сказал ему:
    -- Эй ты, змей  безногий,  подвинься!  Ишь  ты,  на  всю  скамейку
раскорячился, -- откупил ее, что ли?!
    Среди девочек послышались негодующие возгласы, да и ребят  смутила
эта выходка Кругляша.  Огурец  тоже  вроде  бы  обиделся,  начал  было
пререкаться с обидчиком, но, странное дело, довольно беззлобно,  будто
нехотя. И сразу же  после  этого  случая  все  стали  разговаривать  с
Огурцом проще, по-свойски, будто у него опять две ноги; да  и  сам  он
теперь не ощущал себя таким  отъединенным  от  всех.  Суть  тут,  надо
полагать, заключалась в  том,  что  мы  относились  к  Огурцу  излишне
внимательно, и из-за этого он чувствовал себя  чужим;  Кругляш  обидел
его, но обидел как равного  и  этим  снял  ощущение  исключительности,
которое тайно тяготило и Огурца, и всех  остальных.  Это  была  нужная
обида. В дальнейшем Огурец и Кругляш стали очень дружны.
    Во дворе познакомился я с Игорем Неждаевым, мальчиком моих лет; он
жил по нашей  лестнице.  Мой  двоюродный  брат  научил  Игоря  и  меня
вырезать из бумаги (по картонному шаблону) солдатиков  и  раскрашивать
их -- "одевать в форму". Игорь красил своих  в  синий  цвет,  я  --  в
оранжевый. Для вырезания использовали старые  журналы,  оставшиеся  от
дедушки  Линдестрема,  --  "Морской  сборник",  немецкие,   английские
военно-морские ежемесячники, а также итальянский, с красивым названием
"Ривиста маритиме". Войск накопилось у нас много -- теперь не  хватало
только войны. Поначалу  Игорь  хотел  объявить  себя  Россией,  а  мне
предложил выбрать любую другую державу, и тогда мы начнем воевать.  Но
мой брат сказал, что воевать против России нельзя даже понарошку,  ибо
это будет измена. Тогда Игорь  объявил  себя  Францией,  а  я  пожелал
представлять собой "маленькую героическую Бельгию" (это было  вычитано
из дореволюционной "Нивы"); но тут воспротивился Игорь: войну он хотел
вести только с великой державой. Великих  держав  тогда  имелось  куда
больше, нежели теперь; ими, кроме СССР  и  САСШ,  считались  Германия,
Англия, Япония, Италия -- и опять же Франция. Я выбрал Англию; правда,
там жили зловредные лорды и сам сэр Чемберлен, но мне  нравилось,  что
эта страна морская.
    На другой день с утра пошли мы с  Игорем  на  задний  двор  и  там
"расставили" (то есть рядами разложили на булыжнике) свои  войска.  Мы
поочередно метали большую железную гайку, и если она пробивала дыру во
вражеском солдате выше его пояса, он считался  убитым.  Однако  стоило
подуть ветерку -- боевые  порядки  путались,  солдаты  разлетались,  и
приходилось восстанавливать строй, да и  ребята,  глазевшие  на  игру,
мешали нам подначкой. На следующий день мы играли у меня дома -- то  в
комнатах, то в коридоре, а  вместо  гайки  "стреляли"  стамеской.  Тут
бабушка  заявила,  что  мы  портим  паркет,  а  Елизавета   Николаевна
вообразила, что мы можем поранить ее любимца кота  Васюту.  На  третий
день мы перебазировались в Игореву  квартиру,  там  пустовала  большая
комната. Но мать Игоря быстренько лишила нас оперативного простора: из
комнаты этой  нас  вытурила  и  сказала,  что  всаживанье  стамески  в
беззащитных солдатиков возбуждает в нас жестокость и через эту игру мы
оба рискуем стать "перворазрядными садистами",  --  мать  Игоря  имела
какое-то  отношение  к  артистическому  миру   и   любила   выражаться
возвышенно и непонятно. Слово "садист"  я  тогда  понял  так:  это  --
бездельник, который вместо того, чтобы учиться, смывается с  уроков  и
шляется по садам.
    Помню, в тот же день мы с Игорем и  с  мальчиком  по  кличке  Гриб
отправились смотреть футбол. Гриб  обещал  провести  нас  бесплатно  к
полю, он всюду знал все ходы и выходы -- ведь  он  торговал  газетами.
Малолетних  газетчиков  в  те  времена  было  много;  они  получали  у
старшого, взрослого киоскера (обычно --  инвалида  германской  войны),
столько-то экземпляров и распродавали их в людных местах.  Гриб  часто
шнырял с холщовой сумкой на Большом  среди  гуляющей  публики  или  на
остановке у Восьмой линии -- среди ожидающих трамвая.  Стиль  выкриков
у всех мальчишек-газетчиков был примерно одинаков:
    -- Вичирняя  "Кррасная  газита"!  Новости  без  обмана!  Ужжжасный
случай в Новой Деревне! Страшный притон  картежа  и  ррразврата!  Дочь
убегла  с  растратчиком,  мать  --  под  подозрением,  отец   --   под
следствием! Налетайте, граждане!
    Или:
    -- Умористическа газита "Пушка"! Цена  --  пятачок,  смеха  --  на
червонец!  Новый  удар  по  буржуазной  моде!  Зачем  управдом  вертит
хвостом!  Половой  вопрос  и  половой  ответ!  Купляйте,  граждане   и
гражданочки!
    Эти завлекательные возгласы газетчиков не всегда точно  передавали
содержание номера, а иногда были и сплошной выдумкой. Такого же метода
придерживались и уличные продавцы книг.  Однажды  в  воскресенье  мать
взяла меня с собой на Невский, там  в  кинематографе  "Паризиана"  шел
новый фильм с участием Пата и Паташона. По пути нам встретился человек
средних лет в форменной фуражке с позолотой, вроде как  у  ресторанных
швейцаров-вышибал. В одной руке он держал плетеную  плоскую  корзинку,
в другой -- какую-то книжечку. Он шагал по тротуару,  размахивая  этой
книжечкой, и кричал вроде бы испуганным голосом:
    -- Последняя новость! Пятнадцать копеек! Что  делает  жена,  когда
мужа дома нет! Сегодня -- со скидкой! Пятнадцать  копеек!  Что  делает
жена...
    Я стал выпрашивать у матери  пятиалтынный;  она,  понимая,  что  я
клюнул  на  рекламный  прием  и  что  моей  нравственности   книжечка,
по-видимому,  ущерба  не  нанесет,  дала  мне  монетку.   Подбежав   к
книгоноше, я вручил ему денежку, а он с заговорщицким видом сунул  мне
в руку  небольшую  книжку  в  лиловатой  бумажной  обложке.  Это   был
"Господин из Сан-Франциско"  Бунина  в  серии  "Библиотека  для  всех"
издательства "Прибой". Кстати, большой магазин этого книгоиздательства
помещался тогда  на  Среднем  проспекте  Васильевского  острова.  Мать
поздравила  меня  с  удачей  --  она-то  думала,  что   мне   подсунут
какую-нибудь ерунду, а мне достался очень хороший писатель.
    Вечером того  же  дня  я  прочел  "Господина",  --  в  том  первом
прочтении пустота и ничтожность его бытия прошли мимо меня, но от вещи
в целом   осталось   таинственно-трагическое   ощущение.   Запомнились
персонажи второстепенные: дочь господина из Сан-Франциско -- с  нежным
лицом, с прыщичками около губ; немец  в  библиотеке,  его  сумасшедшие
глаза; пара  наемных  танцоров-влюбленных,  слуга-итальянец  в  отеле.
Открыл же для себя Бунина целиком я гораздо позже, лет  в  пятнадцать,
причем открытие началось со стихов. Ныне же, на склоне лет, стихи  его
трогают меня куда меньше, чем его бесподобная проза.
    Вернусь к Грибу. Двор наш  был  сиротский;  у  многих  ребят  отцы
погибли на германской или на гражданской, а  вот  Грибу  повезло:  его
отец, длинный-предлинный мужчина  в  поношенной  черной  толстовке,  и
латаных-перелатаных ботинках, был живехонек. Правда, семье  пользы  от
него ждать не приходилось. Служил  он  где-то  делопроизводителем,  но
стержень его бытия составляла игра; играл он  и  в  карты  в  каких-то
клубах, и в электролото, а больше всего на  бегах.  Он  поименно  знал
всех лошадей ипподрома, все стати их и шансы, знал все хитрости жокеев
-- и все  равно  почти  всегда  проигрывал.  Однако  Гриб  верил,  что
когда-нибудь его папаша сорвет банк  или  "обреет  тотализатор"  --  и
тогда повалит ему вечный фарт. Верил  в  это,  кажется,  и  сам  отец.
Иногда он под вечер  выходил  во  двор  посидеть  на  скамье;  соседи,
степенные люди, подтрунивали над его страстью, и вид у него всегда был
привычно  виноватый;  сквозь  эту  виноватость  проглядывала   гордыня
надежды. Позже я понял, что не  везунчики,  не  счастливчики,  а  люди
много   претерпевшие   бывают   очень   доверчивы    к    жизни,    до
сентиментальности. Чем ниже скатывается человек, тем выше он  (втайне)
надеется подняться потом, когда придет везенье. И чем  больше  нищает,
проигрывается игрок, тем на больший куш он рассчитывает в будущем.
    И вот, значит, мы -- Игорь,  Гриб  и  я  --  отправились  смотреть
настоящий футбол на бывший плац бывшего Кадетского корпуса, где  тогда
находилось поле команды "Динамо".  Пройдя  по  Большому  проспекту  до
Съездовской линии, в ворота мы не вошли,  ибо  игра  была  платная,  а
зашагали по панели вдоль длиннющего  здания  по  направлению  к  Неве.
Нижний, полуподвальный этаж Кадетского корпуса  в  те  годы  пустовал;
часть этажа внутри выгорела, и некоторые окна были кое-как  заколочены
досками. Наконец всезнающий  Гриб  остановился  возле  окна,  забитого
старым  кровельным  железом,  отогнул  ржавый  лист,  и  мы  влезли  в
полутемную комнатенку со  сводчатым  потолком.  Из  этой  комнатки  мы
перешли в другую, затем в коридор, потом опять в комнату  --  и  долго
еще петляли среди хаоса и хлама,  пока  не  вылезли  на  другом  конце
здания в другое окно и не очутились  на  внутреннем  дворе,  в  чем  и
заключалась наша  задача.  Вскоре  мы  сидели  среди  зрителей.  Часть
болельщиков занимала скамьи, многие же расселись просто на земле;  все
они знали  игроков  по  именам  и  время  от  времени   окликали   их,
подначивали, а те в ответ бросали  им  реплики;  казалось,  будто  все
футболисты и болельщики -- одна семья. В двадцатые годы футбол  ходили
смотреть только те, кто и сами, пусть плохонько,  да  играли  в  него;
нынче на трибунах стадионов сидит множество людей, которые ни  разу  в
жизни не коснулись ногой кожаного мяча, они зрители -- и только.
    В тот день играли две знаменитые команды:  "Коломяги"  и  "Унитас"
(мы, по простоте душевной, произносили это слово с буквой "з" на конце
и с ударением на третьем слоге). Чем кончилась игра, кто победил -- не
помню; запомнил только свое восхищение быстрым бегом игроков, взлетами
мяча и свою зависть к мальчишкам-загольным.
    После этого  матча  мы  с  Игорем  направились  на  набережную,  к
Университету. Здесь, возле спуска к  Неве,  против  здания  Двенадцати
Коллегий, вдавались  в  Неву  остатки  деревянного  моста  (мост,  как
говорили, сгорел еще до революции). В хорошую летнюю погоду тут всегда
было полно купающихся -- и взрослых  и  ребят:  со  свай  удобно  было
нырять. Я признался Игорю, что не умею плавать, и тогда он сказал, что
я должен стеречь его одежду. Он разделся на деревянном помосте,  потом
по обгорелому   бревну   спустился   под   мост,   где   переплетались
горизонтальные балки, и оттуда нырнул. Плавал  он  долго  и  время  от
времени кричал мне снизу, чтоб я не зевал,  берег  его  одежду.  В  те
времена была мода "вязать сухарики": кто-нибудь в твое отсутствие  мог
завязать в узлы рукава рубашки или штанины брюк  так,  что  потом  час
промучаешься, пока развяжешь. Сухарики были четырех  сортов:  простые,
двойные, солдатские и мокрые, -- в последнем случае злоумышленник узлы
опускал на минутку в воду; такие  узелки  развязывать  всего  труднее.
Позже, когда я выучился плавать, я не раз здесь купался -- так же  как
и возле Стрелки у томоновской Биржи, и у памятника Крузенштерну против
Морского училища, Милиция  купаться  нигде  не  запрещала.  Надо  было
только знать одно правило: плавать возле килевых судов можно, а  возле
плоскодонных --  барж,  железных  шаланд,  пристаней  и  брандвахт  --
нельзя: под них в два счета может затянуть течением.
    Знакомства,  завязавшиеся  в  детстве  по  месту   жительства   --
территориальные, так сказать, -- запоминаются  обычно  на  всю  жизнь,
однако длятся недолго; вернее сказать, они и длятся всю жизнь, но идут
по угасающей кривой. Игорь занимался в одной школе, я -- в другой;  со
временем у него появились свои школьные друзья, у меня -- свои;  мы  с
ним встречались все реже. Последний раз я был у него дома в  1938  или
1939 году. Он уже окончил какой-то технический вуз; оба  стола  в  его
комнатке и книжные полки  ломились  от  всевозможной  радиотехнической
аппаратуры, -- она была куда более громоздкой  и  объемной,  нежели  у
теперешних радиолюбителей. Игорь подвел меня  к  одному  из  столов  и
показал некое сложное, марсиански загадочное сооружение,  где,  как  я
понял из его объяснения, самыми ответственными деталями были  диск  из
матово-черной бумаги,  весь  усеянный  дырочками,  и  какая-то  черная
четырехлопастная вертушка. Игорь  объявил,  что  через  четверть  часа
начнется  зрительная  передача  (слова  "телевидение"  тогда  еще   не
придумали). Однако то  ли  передача  не  состоялась,  то  ли  приемная
техника не сработала, только мы так ничего в тот день  и  не  увидели.
Игорь сказал, чтоб я заглянул к нему через неделю, тогда все  будет  в
ажуре.
    Я так больше и не зашел к нему: голова моя в те  дни  была  занята
только стихами, да к тому же я был влюблен  в  одну  девушку,  которая
жила за городом, и поездки к ней требовали времени. А главная  причина
-- я не  верил,  будто  по  радио  можно  видеть  на  расстоянии,  мне
казалось,  что  Игорь  занимается  безнадежным   экспериментаторством,
короче,  сказать  --  чудит.  Я  к  тому  времени  прочел  уже  немало
фантастики, и там, кажется, нигде ничего  о  передаче  изображения  не
говорилось; что телевидение уже  практически  и  научно  обосновано  в
реальности -- этого я, по технической своей слепоте, не знал.
    ...Уже много лет у нас дома есть телевизор. Пользуюсь им я, честно
говоря, крайне редко, но, быть может, именно поэтому, когда смотрю  на
экран, меня не покидает ощущение, что я удостоился видеть чудо. И  тут
я часто вспоминаю Игоря Неждаева, и мне становится совестно перед  ним
за свое тогдашнее неверие и хочется извиниться перед  ним;  но  некуда
идти с повинной: Игорь убит на войне в 1943 году.
    ...Чужие ребята во двор, как правило, не заглядывали. Взрослые  --
иное дело; самые странные взрослые. Вспоминаю невысокого  круглолицего
человека в какой-то намеренно нелепой куртке из мешковины;  он  всегда
шагал через двор странной, неуклюжей походкой  --  будто  падал  --  и
всегда улыбался; с  головы  его  низвергался  на  плечи  поток  густых
рыжеватых волос, -- подобными прическами ныне обзаводятся следящие  за
модой молодые люди, а тогда носили только священники. Этот человек, по
прозвищу  Андрюша-Раскоряка,  священником   не   был:   говорили,   он
возглавляет какую-то  маленькую  секточку,  угнездившуюся  на  острове
Голодае, а сюда приходит  к  старушке-побирушке,  тоже  сектантке.  Он
всегда таскал с собой большущую зеленую эмалированную кастрюлю, плотно
закрытую. Ребята утверждали, что в этой посудине Раскоряка по  особому
тайному рецепту варит "святую уху", -- эту  уху  сектанты  хлебают  во
время своих сходок. Еще рассказывали, что женщины-сектантки  кланяются
ему в ноги и почитают за святого  угодника.  Они  покупают  у  Андрюши
обрезки его ногтей и волос;  волосы  носят  на  груди  в  мешочках  на
цепочках, а ногти толкут в мелкий порошок и пьют с  ними  чай  --  для
здоровья. Добавляли, что своих ногтевых и волосяных обрезков  на  всех
покупательниц у Раскоряки не  хватает,  и  потому  он  тайком  обходит
парикмахерские на Васильевском острове и там собирает у  парикмахеров,
маникюрщиц и педикюрщиц отходы их производства -- чтобы  удовлетворить
спрос. Однажды этот дяденька, очевидно не застав дома старушки и решив
подождать ее, поставил кастрюлю рядом  с  собой,  уселся  на  дворовой
скамье, -- и тут-то я исподтишка разглядел его. Не могу  сказать,  что
у него было лицо явного проходимца; хитреца-то в нем чувствовалась  --
в улыбке, в глазах, -- но мне показалось, что он ею  прикрывает  нечто
более значительное, лишь ему известное. Надо думать, он был безумен --
стойким, давно привычным ему и как бы изнутри организованным  безумием
-- и потому сам верил в свою святость.
    Главная примета дворов тех лет -- бродячие певцы и певицы.  Сейчас
музыка и песни, изрыгаемые магнитофонами и проигрывателями, льются  из
окон во двор; в те годы песни лились из двора в окна. В  летнюю  пору,
в ясные дни ранней осени двор наш посещали многочисленные  исполнители
всевозможных песен  и  романсов;  случалось,  за  день  их  перебывает
человек десять-двенадцать. Некоторые пели соло, другие -- дуэтом; одни
под гармонику,  другие  --  под  гитару,   третьи   --   без   всякого
музыкального сопровождения, -- таких было больше  всего.  Что  это  за
люди?  Какая  сила  гнала  их  во  дворы?  Среди  них  встречались   и
опустившиеся  пропойцы,  бродяги  --  всякое  ракло,   по   тогдашнему
выражению; но главную массу  бродячих  певцов  составляли  безработные
самых  разных  профессий,  временно,  до  лучших  дней  избравшие  эту
несладкую специальность.
    Все они пели с чувством, с  надрывом  и  репертуар  избирали  себе

Предыдущая Части Следующая


Купить фантастическую книгу тем, кто живет за границей.
(США, Европа $3 за первую и 0.5$ за последующие книги.)
Всего в магазине - более 7500 книг.

Русская фантастика >> Книжная полка | Премии | Новости (Oldnews Курьер) | Писатели | Фэндом | Голосования | Календарь | Ссылки | Фотографии | Форумы | Рисунки | Интервью | XIX | Журналы => Если | Звездная Дорога | Книжное обозрение Конференции => Интерпресскон (Премия) | Звездный мост | Странник

Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг