рогатый чертик с зелеными глазами; когда вы чуть наклоняли склянку, он
тотчас же всплывал вверх, -- в этом и заключался весь фокус. Помню и
такую забавную штучку -- "уйди-уйди", ее всегда продавали на вербных
базарах: к короткому деревянному мундштуку прикреплена сморщенная
резина; дуешь в мундштучок -- и на конце его возникает шар; перестаешь
дуть, то закрываешь, то открываешь отверстие в мундштуке, и воздух,
выбиваясь из шара, издает гнусавый, капризный, ноющий звук, в котором
действительно слышится "уйди, уйди". Случались дни, когда едва выйдешь
на улицу -- и сразу со всех сторон доносится это прерывистое,
пронзительное нытье. Мы, мальчишки, пищалку эту обожали, девочки ее
презирали, а взрослые прямо-таки терпеть ее не могли.
Мать взяла Толе и мне билеты и наказала нам ровно через час быть
у ворот Зоосада, она будет нас там ждать, а пока что пойдет на Биржу
труда, чтобы стать на запись. Слов нет, причина резонная, -- но, быть
может, мать не захотела сопровождать нас из-за того, что жалела
зверей, не хотела видеть их в неволе; а может быть, она просто решила
сэкономить, ведь билет для взрослого стоил копеек двадцать. Чичероне
моим стал Толя, он бывал здесь уже не раз. Первым делом он повел к
слону, потом к барсам и тиграм, к медведям, к верблюдам. Всех этих
зверей я знал по книгам, по картинкам. А вот о гиене я только читал,
да еще слыхал краем уха, что есть "геенна огненная", изображения же ее
нигде не видел и почему-то представлял себе ее длиннотелой, гибкой,
свирепой, одетой в оранжевую шерсть; оказалось, это неуклюжее,
довольно безобидное и тусклое на вид существо.
Очень хотелось мне увидать наконец-то фурию. Подслушав как-то в
разговоре взрослых, что какая-то "зла, как фурия", я решил, что это
маленькое, очень опасное и вредное животное; спрашивать же у старших,
как этот зверь выглядит, я не смел: сразу догадаются, что подслушивал.
Теперь Толя меня разочаровал, сказав, что в Ленинградском зоосаде
фурий не держат, они водятся только на Мадагаскаре, а здешний климат
для них вреден. Позже, когда я поведал об этом матери, она сперва
рассмеялась, пораженная моей наивностью, граничащей с глупостью, а
спустя какое-то время достала для меня книгу, где в общедоступной
форме излагались древнегреческие и древнеримские мифы. Тогда особого
впечатления на меня они не произвели, их глубинной, зазеркальной сути
я не уловил и запомнил лишь имена, и почему-то только женские; они
звучали загадочно и красиво, словно названия парусных кораблей:
Аврора, Эос, Медея, Афродита, Ниобея, Паллада, Эвридика, Прозерпина,
Андромеда, Артемида... Целый белокрылый флот, плывущий неведомо куда.
Хоть долгожданную фурию повидать мне не удалось, от тех зверей,
которых я впервые в жизни увидал живьем, впечатлений оказалось
предостаточно, даже чувство удивления застопорилось. Я очутился в
положении голодного гостя, которого хозяева с ходу начали пичкать
роскошными яствами и забыли предложить кусок хлеба. Однако вскоре,
говоря иносказательно, и кусочек хлебца нашелся. Мы вошли в закрытое
помещение, где обитали некрупные представители семейства кошачьих, и
я узрел камышового кота; в его залихватской осанке угадывались и
дикость, и одновременно что-то родное, простое, понятное, -- это был
парень свой в доску, которого замели при облаве, и припаяли ему
отсидку. Но гвоздем программы оказалась соседняя клетка: на ней, как
положено, висела дощечка с наименованием животного по-латыни, а ниже
значилось по-русски: "КОШКА ДОМАШНЯЯ". С пылу, с жару я заподозрил
здесь какой-то подвох, -- мол, кошка хоть и домашняя, да какая-нибудь
необыкновенная; нет, все было по-честному: за мелкой решеткой, на
матерчатой подстилочке, перед блюдцем с молоком сидела самая
нормальная кошка, серая с белыми пятнами. В отличие от всех прочих
зоосадовских зверей, находившихся на тюремном положении, она имела
право выходить из своего условного плена когда ей угодно: сбоку в
клетке, вместо дверцы, виднелся широкий открытый лаз. Должно быть,
потому, что к обозрению всяких диковинных животных, птиц и гадов я был
душевно подготовлен, настроен на удивление и восхищение, а на
обыкновенную кошку нарваться здесь никак не ожидал, -- именно ее-то я
в тот день запомнил портретно, личностно, а остальных обитателей
Зоосада (кроме, пожалуй, камышового кота) воспринял усреднение -- как
ожившие иллюстрации. Через год или через два, когда я вновь побывал в
Зоосаде -- на этот раз со школьной экскурсией, -- Кошки Домашней,
этого редкостного существа, я там уже не нашел.
...Мы были у ворот в срок, назначенный матерью. Она вручила нам
гривенник, и мы купили у продавца по "раскидаю". Кузен выбрал себе
голубой, я -- лиловый. Голубого цвета я никогда не любил, вернее, он
нравится мне очень избирательно: хорош он только в натуре -- в небе,
на лепестках незабудок, в зрачках; а на архитектурных плоскостях, на
тканях, на бумаге, на пластмассах он кажется мне скучным и
неестественным; даже на пейзажах художников я воспринимаю его не как
подлинный цвет неба, а как слой голубой краски. И только, пожалуй,
среднеазиатские мастера керамики, живя под вечно голубым небом, сумели
уловить его цвет; голубые изразцы мечетей в Хиве, Бухаре и в
Самарканде -- подлинно небесного цвета. А "раскидай" этот я запомнил
так хорошо потому, что подарки получал не часто. Однако, описывая
скудость тех дней, я вовсе не хочу разжалобить читателя; то, что
сейчас, издали, кажется бедностью, тогда воспринималось мною как
естественное и единственно возможное положение вещей.
Мы пошли домой не прямо, а прежде направились на Сытный рынок.
Здесь мать купила нам у беспатентной торговки по домашней горчичной
коврижке; стоили они три копейки штука, имели форму прямоугольника,
покрытого красивым ромбическим узором; горчицу в тесто сыпали не
скупясь -- аж в зобу спирало, едва откусишь кусок; но именно из-за
этого-то коврижки казались удивительно сытными и вкусными. Базар
поражал размахом, чего-чего там только не продавали, даже живых гусей.
Они гуляли в загончике высотой всего в одну доску, а возле них стоял
человек с предлинным шестом, на конце которого блестел сложно
изогнутый железный прут; если гусь пытался покинуть загон,
гусевладелец, при помощи этого приспособления, брал птицу за шею и
осторожно водворял обратно. Вдоль рядов, где крестьяне продавали мясо
и овощи, ходил одетый по-городскому человек и выкрикивал:
-- Ароматная бумага! Роскошный подарок хозяйке! Ароматная бумага!
Очищает любой воздух! Ароматная бумага! Кто купит -- не пожалеет!
В руке он держал полоску белой шершавой бумаги, она с краю
дымилась, распространяя приятный пряный запах. Удивительно и обидно
было видеть, что никто у него не покупал; на него даже внимания никто
не обращал, будто это не человек, а пустое место ходячее. Зато все
глазели на другого человека. Он на голову возвышался над рыночной
толпой; лицо спокойно-надменное, серые выпуклые глаза, рыжеватые
волосы разделены строгим пробором. Великан шел неспешно, держа в руке
фанерный чемоданчик, на котором черной краской был намалеван череп, а
под ним -- две скрещенные кости, как на пиратском флаге. На спине его,
доставая до самых ягодиц, висела фанерная доска, и на ней оранжевыми
буквами значилось: "СМЕРТЬ НАСЕКОМЫМ!!! ИСТРЕБИТЕЛЬНЫЙ ЯД ПО
СЕКРЕТНОМУ ПАТЕНТУ!!! ГАРАНТИЯ УСПЕХА!!!" Пониже были изображены мухи,
тараканы, клопы и вши -- все вверх лапками, мертвые. Человек этот
запомнился мне своей таинственностью; он шагал, ни на кого не обращая
внимания, никому не пытаясь навязать свой смертельный товар, будто
нечто совсем иное держал в уме. У меня мелькнула мысль, что это шпион
Малой Антанты или тайный агент сэра Чемберлена.
Спиной к Сытному рынку, лицом к парку высится массивное здание с
башней, с огромными окнами-аркадами. Пожилые ленинградцы по старой
памяти называют его (в отличие от Биржи Томона) Биржей труда. А
молодые и люди среднего возраста и знать не знают, каким вместилищем
надежд человеческих было это здание в двадцатые годы. Возле этой Биржи
всегда толпился народ; и безработные ленинградцы, и приезжие
сезонники, обутые в лапти, с ночи занимали очередь на запись. Летними
ночами и панель перед аркадами, и участок парка, что через улицу, были
усеяны дремлющими и спящими на скамьях, на траве, а то и просто на
камне людьми: всем хотелось устроиться на работу, и не по личному
выбору, а на какую угодно. Но записаться -- еще не значило устроиться.
Безработица была большая, глубокая. Задевала она многих, сказалась в
тогдашних поговорках ("Ты куда? -- На Биржу труда") и в песнях,
например во всеми распеваемых тогда "Кирпичиках":
И, как водится, безработица
По заводу ударила вдруг.
Сенька вылетел, а за ним и я,
И еще двести семьдесят душ...
Сейчас на каждом углу и возле ворот каждого завода висят
объявления: "Требуются... Требуются... Требуются..." -- а тогда в
газетах печатались язвительные фельетоны и строгие статьи, осуждающие
некоторых директоров за прием рабочих "от ворот", то есть помимо Биржи
труда. Постепенно к исходу двадцатых годов значение этого учреждения
все уменьшалось, но и в 1931 году оно еще функционировало, -- помню
это по личному опыту: в том году я был принят в ФЗУ имени Менделеева
через Биржу. А потом Биржа труда как-то незаметно, тихо сошла на нет,
закрылась. Незаметно произошло чудо: не стало безработицы.
34. ДВОР И ПЕСНИ
В нынешние дни лестница стала продолжением улицы, а во времена,
которые я здесь описываю, она была продолжением квартиры. Посторонним
околачиваться там не полагалось, шуметь никому не разрешалось; в
двенадцать часов вечера дворник запирал парадный подъезд, так же как
и ворота во двор, на ключ -- до утра. Должность швейцара была уже
упразднена, но на парадной нашей, в комнатушке, расположенной под
нижним лестничным пролетом, доживал свой век бывший швейцар дядя Митя
-- строгий молчаливый старик с голубыми глазами навыкат, с большими
белесыми, похожими на мочалки, бровями. По старой привычке он
присматривал за порядком. Мы, мальчишки, норовили быстро-быстро
прошмыгнуть мимо его каморки, а чаще, идя на улицу, пользовались
черной лестницей, тем более что это казалось и интереснее: ведь она
вела во двор.
Дворы в те времена имели в жизни ленинградцев, а в особенности в
жизни детей и подростков, куда большее значение, нежели теперь. Каждый
двор принадлежал как бы только тем, кто живет в данном доме или
флигеле; ко всем пришельцам относились настороженно, а дворник имел
право прогнать со двора любого чужака, если тот покажется ему
подозрительным. Нынче в новых районах вовсе нет дворов в прежнем
смысле этого слова, да и в старых районах многие дворовые участки
соединены и часто между домами можно пройти весь квартал.
Дворы утратили свою автономность, их поглотила улица. Она теперь
начинается сразу же за дверью квартиры, а еще недавно между домом
(семьей) и улицей пролегала как бы некая буферная зона -- двор.
Во дворе существовали свои законы, не похожие ни на семейные, ни
на школьные, ни на уличные; как ни странно, скорее всего они походили
на детдомовские, и, быть может, именно потому уже через день я
почувствовал себя в своем дворе как дома. Здесь тоже чтили силу, но
уважали и справедливость, и старшие, как правило, младших не обижали.
Когда у меня (изредка) случались стычки с ребятами моего возраста,
брат мой не оказывал мне никакого покровительства -- дерись сам за
себя, на равных, а не надейся на подмогу. Но дрались не часто, потому
что и без того хватало развлечений.
Передний двор наш представлял прямоугольник, мощенный мелким
булыжником и ограниченный по длинной стороне стенами двух пятиэтажных
домов, а по короткой -- двумя высокими серыми брандмауэрами. Часть его
площади занимали поленницы дров, но для беготни, игры в лапту и для
киканья ("кикать" -- гонять ногами тряпичный мяч) места вполне
хватало. Двор имел две подворотни: одна вела на улицу, другая -- на
задний двор. Задний двор, зажатый между первым и вторым флигелем, был
куда меньше и невзрачнее переднего; здесь, кроме всего прочего,
находились домовая прачечная и помойка -- бетонное сооружение с двумя
горизонтальными дверцами на блоках, -- в ней было интересно рыться,
если поблизости не торчал кто-нибудь из взрослых; они всегда гнали
ребят от помойки. Девочки на задний двор почти не заглядывали, зато
мальчики обретались там частенько: притягательную силу имела не только
выгребная яма, а и подвалы второго флигеля; большинство из них
пустовало, и мы там играли в казаков-разбойников. В подвалах таилась
загадочная полутьма -- маленькие окошечки, вровень с землей, почти не
давали света; пахло сыростью, местами под ногами хлюпала вода; на полу
валялись черепки от цветочных горшков, старые консервные банки с
рваными краями, какие-то железные, насквозь проржавевшие детали.
Однажды в дальнем конце подвала мы нашли старинный велосипед -- с
огромным передним колесом и малюсеньким задним; ржавчина изрядно
пообглодала его, и все же он оказался таким тяжеленным, что вытащить
его наружу мы не смогли. В одном, сравнительно сухом, отсеке подвала
ребята соорудили разбойничью пещеру -- сложили там из кирпичей
скамейки и подобие стола, а бетонные стены размалевали углем;
изображены были гробы, черепа, кости, наганы и игральные карты. Здесь
валялись старые журналы, натасканные из дому, и мы жгли лист за
листом, скручивая их в жгуты. В пещере рассказывались страшные
истории; как и в детдомовских россказнях, в них часто фигурировали
привидения, воскресшие покойники, а также всевозможные жулики и
бандиты, -- только здесь и у потусторонних и у земных персонажей была
твердая питерская прописка.
Из рассказчиков наибольшим вниманием и почетом пользовался мальчик
лет тринадцати по прозвищу Огурец; его старший брат имел уже две
отсидки за хулиганство и был лично-персонально знаком с самим Мотей
Беспалым, царем Скопского дворца. Скопской дворец находился за Большой
Невой, в Коломне; то было большое бесхозное здание, никакому
начальству не подведомственное, милиция даже днем обходила "дворец"
сторонкой, и жили в нем, по словам Огурца, "громильцы, фармазонщики и
пронститутки", а командовал ими знаменитый Мотя Беспалый. Храбростью
этот Мотя отличался отчаянной: однажды, спасаясь от преследования, он
прыгнул будто бы с крыши шестиэтажного дома на крышу соседнего
двухэтажного, пробил своим телом кровельные листы и, отделавшись
легкими царапинами, чин чинарем ушел через чердак. Советской власти
Беспалый вреда не причинял, грабил он только зажиревших
буржуев-нэпманов; время от времени он занимался даже филантропией,
сочетая ее с наглядной антирелигиозной пропагандой: так, ради бедной
верующей старушки, оба сына которой погибли в германскую, он
специально очистил ювелирный магазин на Садовой, нанизал золотые
изделия на веревочку и кинул старушке в форточку эту драгоценную
снизку, привязав к ней еще и бумажку в десять червонцев, на полях
которой начертал собственноручно: "Где бог не может -- там Мотя
поможет!"
Женька Огурец много и с энтузиазмом повествовал и о Графе
Панельном -- знаменитом предводителе васинской шпаны, жившем в
Моторном доме; дом тот находился на Васильевском и был подобием
Скопского дворца; в нем обитали жулики и бродяги, ни о каком управдоме
там и речи быть не могло, милиция тоже боялась туда сунуться. Граф
Панельный никогда не дерется ни кулаком, ни ножом; он имеет морской
маузер, стреляет из него навскидку и может попасть в пуговицу,
подброшенную в ста шагах от него. Он -- гроза гаванской шпаны: стоит
ему появиться в Гавани с двумя ближайшими соратниками: Мишей Буланым
и Пекой (Петей) Гумозным, и гаванцы драпают врассыпную. У Графа
Панельного есть невеста, Нюха Гопница, красоты неописуемой, и живет
она на чердаке Моторного дома. Все это Огурец излагал со знанием дела,
с тончайшими подробностями, почерпнутыми им якобы у старшего
брата-хулигана; но брата этого ни я, ни кто другой из ребят нашего
двора не видел ни разу. Сам Женька Огурец был мальчик мирный,
безвредный; он очень быстро бегал, команда, в которой он играл в
лапту, всегда имела много шансов на победу.
В 1926 или в 1927 году -- точно не помню -- с ним случилась беда:
он попал на Большом под трамвай и долго пролежал на Первой линии у
Марии Магдалины -- так по старой памяти именовали эту больницу. В один
теплый осенний день он снова появился во дворе -- на костылях, без
правой ноги. Теперь, когда все другие играли в лапту или в пятнашки,
Огурец сидел на скамье возле серой стены и смотрел на играющих и
бегающих. Девочки часто подсаживались к нему, говорили что-то
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг