обособленную жилплощадь во времени, а вокруг него оставляет нечто
вроде голого поля -- чтобы издалека обзор был лучше. Потому-то времена
нашей жизни, богатые событиями (радостными или печальными), через годы
кажутся нам временами долгими.
Вскоре после описанного мною происшествия в красной комнате мать
отправилась в Старую Руссу, взяв с собой мою сестру. Отъезд этот был
вызван продолжающейся болезнью отца; он лежал в старорусском
госпитале, его нужно было навещать. Расставаясь, мать дала мне устное
наставление. Суть его, как мне помнится, сводилась к трем пунктам: не
поддавайся влиянию тех ребят, которые склонны к воровству и
сквернословию; не слишком интересуйся девочками и никогда не целуйся
с ними; подчиняйся воспитателям, не вступая в пререкания. Заключая
этот разговор, мать произнесла свою любимую фразу: "Готовься к
худшему, надейся на лучшее".
В Старой Руссе мать пробыла месяц или чуть более. То ли в силу
некоторых отрицательных свойств моего характера, то ли потому, что я
уже перестал быть одомашним" мальчиком и всецело жил детдомовскими
интересами, но только к отсутствию матери я привык довольно быстро и
не очень скучал по ней. От отца же я отвык еще раньше, так как уже
давно не видел его.
Жизнь в детдоме шла своим чередом. Всем осточертела зима; ребята
нетерпеливо ждали весны и все чаще заводили разговоры о том, кто куда
сбежит из детдома с наступлением тепла. Уже сбивались стайки: одни --
чтобы податься в Крым; другие -- в Ташкент; третьи -- неведомо куда,
лишь бы отсюда. Я внимал этим разговорам как завороженный. Один
мальчик из нашей спальни говорил, что, чуть потеплеет, он "похряет на
Губань" (Кубань). Там он уже побывал, там арбузы -- во какие огромные,
и никто их не сторожит, сиди в поле и шамай, сколько в пузо войдет.
Для многих ребят эти разговорчики были просто времяпрепровождением, не
более; но для некоторых, привыкших к вольной бродячей жизни, детдом
действительно представлялся только временным пристанищем, страсть к
дальним дорогам уже прочно владела ими.
Девочки же, и самые младшие, и самые старшие, обладали куда более
стабильными характерами: как мне помнится, они никуда
(пространственно) не стремились, а старались обжить то место, куда их
забросила сиротская судьба. Поражала разница между их спальнями и
ребячьими: у девочек и кровати вроде бы такие же, и одеяла не лучше
наших, а все выглядит по-другому, все опрятнее и наряднее. Даже воздух
у них был чище, что, впрочем, просто объяснялось: ребята в своих
спальнях, случалось, покуривали исподтишка. Слов нет, куренье
детдомовцам строго запрещалось, но с этим запретом считались не очень,
-- уборная насквозь пропахла махорочным дымом. Главное было не
попасться с цигаркой на глаза воспитателю, а так как большинство
воспитательского персонала составляли женщины, которые, естественно,
в мужскую уборную не заглядывали, то там всегда кто-нибудь дымил, а
кто-нибудь стоял на стреме -- и одновременно на очереди, чтобы курящий
"оставил хоть затяжечку". Махорку ребята добывали отчасти у местных
жителей, меняя на нее что попало из одежды, отчасти же в Старой Руссе.
Старшеспальники ухитрились выломать свинцовые трубы из баронской
ванной комнаты, вывезти их в город и там сменять на махру. Я, по
молодости лет, еще не курил тогда и на курильщиков смотрел с
почтением.
Баловаться табачком я начал позже, уже в Ленинграде, а с
четырнадцати лет стал курить взатяжку. Сейчас мне шестьдесят, и этот
почтенный курительный стаж прервался только раз, когда я в феврале --
марте 1942 года лежал в госпитале © 2226 в Осиновой Роще под
Ленинградом. Среди тех полутора месяцев, что я провел там, была
неделя, когда я чувствовал себя столь скверно, что не тянуло уже ни к
еде, ни к табаку. Но едва я "вышел из пике" -- вместе с пробудившейся
лютой жадностью к пище почувствовал и неодолимую тягу к куреву.
Конечно, курить плохо, курить вредно. Но всегда ли стоит изменять
своим привычкам, даже и дурным? Разве нам известно, что ждет нас за
ближайшим поворотом улицы или истории? Я знал хорошего человека,
который месяца за три до войны бросил курить по настоянию любимой
девушки. Девица эвакуировалась в тыл в 1941 году, в 1942 году
благополучно вышла там замуж за другого, а мой знакомый был убит на
фронте в 1943-м. Стоило ли бросать курить?
Но вернемся к нашим девочкам. Выше я описал свое впечатление от их
спален, но видел я эти спальни главным образом из коридора, с порога.
Ни девочки в спальни мальчиков, ни мальчики в "девчонские" спальни не
входили. И не то чтобы это официально было запрещено воспитателями, а
просто внутридетдомовская этика не дозволяла таких посещений; девочку
или мальчика, вошедших в "чужую" спальню, просто задразнили бы;
возможно, этот пуританизм шел еще из дореволюционных детских приютов.
Хочу добавить, что хоть ребята (особенно старшие), беседуя между
собой, часто несли похабщину и хвалились своими любовными победами над
"шкицами", однако в разговорах с детдомовскими девочками даже отпетые
дефективники держали себя весьма скромно. Девочки же были очень
конфузливы и замкнуты ко всему, что даже отдаленно касалось темы
"мужчина -- женщина", хотя в других отношениях многие из них
поведением отнюдь не блистали.
Эта долгая хмелевская зима была трудной для воспитанников, а для
воспитателей, пожалуй, и того труднее. Мне теперь представляется, что
детдомовцы, несмотря на разность возрастов и характеров, являли собой
более уравновесившийся внутри себя коллектив и обладали большей
сопротивляемостью внешним условиям, нежели воспитательский персонал.
Для большинства воспитанников детдом, как они порой ни поносили его,
все-таки был родным домом, единственным прибежищем, ибо другого
пристанища у них не было; кроме того, у детдомовцев была своя
иерархия, свои неписаные правила поведения -- пусть порой грубые,
жесткие, идущие вразрез с педагогическими нормами -- и все же
стабилизирующие взаимоотношения внутри детского коллектива. Для многих
же воспитателей-непрофессионалов детдом представлялся временным
убежищем, где, за неимением ничего лучшего, они надеялись
"перезимовать" тяжелые, голодные и холодные годы разрухи. Службу свою
они несли честно и старательно, детдомовцев никогда понапрасну не
обижали, но меж собой порой ссорились, и все ребята знали об этом.
Загудели предвесенние метели, дороги занесло, ухудшилось
снабжение. В обед на первое все чаще стали давать "суп с туманом" --
так мы прозвали жиденькую болтушку из овсяной муки. С керосином опять
начались перебои. Все реже собирались воспитатели и воспитанники в
красной комнате, а потом ее и вовсе заперли. Откуда-то (говорили -- из
леса) началось нашествие диких котов, -- кажется, именно только котов,
а не кошек; они все были серого цвета, крупные, большеголовые и на вид
вовсе не отощавшие. Они днем и ночью бродили в парке, какими-то путями
проникали в дом, прорывались в кухню, в спальни, бегали по коридорам;
некоторые девочки и воспитательницы их пугались, считали, что они
бешеные; коты же эти, мне помнится, людей не боялись вовсе. Животных
гнали из дома, пугали всеми способами; говорили, что дефективник по
кличке Гадалка -- самый рослый и самый трудновоспитуемый из
старшеспальников -- убил их несколько возле дома: он хватал их за
задние лапы и разбивал головы о стену; я, впрочем, этого не видел, да
и мертвых котов не видел. Местные жители полагали, что коты эти не
дикие от природы, а одичавшие домашние, вернее их потомство; еще
местные поговаривали, что такое котовье нашествие -- к беде, что тут
дело нечисто и в доме нужно срочно отслужить молебен.
Коты вдруг исчезли, словно по команде, и притом без всякого
молебна; зато разнесся слух, будто Ирина Викторовна, пожилая
воспитательница, своими глазами видела привидение -- в коридоре, возле
красной комнаты. Рассказывали, будто бы она, рыдая, вбежала с этим
известием в комнату завдетдомом и кричала, что жить больше в этом
проклятом доме не может. А вскоре всем стало известно, что еще одна
воспитательница тоже видела призрак и сразу подала прошение об
увольнении. Этих слухов никто не пресекал, они растекались по
детдомовским спальням, порождая новые тревожные вымыслы. Что-то
неладное творилось со взрослыми. Очевидно, долгая зимняя оторванность
от культурного центра, хотя бы и такого небольшого, как Старая Русса,
и вынужденная замкнутость в своем педагогическом мирке создали в
Хмелеве условия, близкие к полярной зимовке; но зимовщиков строго
подбирают по психологическим и профессиональным данным, здесь же было
много людей просто случайных.
Среди взрослых началось нечто вроде массовой истерии: все они
ходили мрачные, нахохленные, взвинченные, все чего-то ждали. Граф
Стекляшкин вдруг перестал показываться на людях, за него дежурили
другие воспитатели; вскоре стало известно, что Стекляшка отлеживается:
он пытался повеситься, но его вовремя вынули из петли и "откачали". А
в детдомовских спальнях не прекращались разговоры о привидении.
Поговаривали и о том, что в одной дальней деревне живет святой
старичок, который "все знает"; он опять раз ходил на гору Афон и
добровольно носит на шее железное колесо, по которому предсказывает
будущее; на этот год (по колесу) получается такой прогноз: трава в
поле не вырастет, хлеба не взойдут, к лету начнется голод, а потом
наступит конец света.
В спальне теперь, для экономии керосина, сразу же после отбоя
гасилась лампа. Пока она светила, хоть и очень тускло, мы были как бы
все вместе и никаких призраков не боялись; но вот приходил дежурный
воспитатель, гасил этот скромный светильник -- и сразу каждый из нас
оставался один на один с самим собой и своими суевериями. Чтоб не
привиделось в темноте чего-нибудь ужасного, все стали "спать
куколкой", то есть накрываться одеялом с головой; еще недавно
воспитатели запрещали это, поскольку это негигиенично, теперь же они
не могли проверить в темноте, как мы спим, да и перестали
интересоваться такими мелочами. Увы, вся отцовская борьба с моими
страхами оказалась напрасной: я с новой силой стал бояться тьмы и тоже
стал спать "куколкой". Должен сознаться, что этот страх перед
неведомым въелся в меня тогда столь крепко, что и много лет спустя,
будучи уже вполне взрослым человеком, я чувствовал себя в темноте
немного не по себе, старательно скрывая свою трусость от всех. И
только война, где, как известно, темнота бывает порой спасительна,
окончательно излечила меня от мракобоязни. Привычка же спать
"куколкой" так прочно пристала, что и поныне, если хочу быстро уснуть,
я норовлю поплотнее закутать голову одеялом, оставив лунку для
дыхания.
Так обстояли дела в Хмелеве (или мне кажется, что они обстояли
так), когда мать вернулась из Старой Руссы. На розвальнях с ней сидела
не только моя сестра, а и отец. Его выписали из госпиталя как
безнадежно больного, однако подлинной причины выписки он не знал или,
чтобы успокоить мать, делал вид, что не знает. Мать привезла его в
Хмелеве под тем предлогом, чтобы отсюда он, отдохнув немного,
направился в Петроград хлопотать о новом назначении на службу. Я
помогал разгружать сани; отцу в полку выделили много продуктов --
сухарей, сахарного песку, круп. Кроме того, мать выменяла на рынке
специально для него фунта три сливочного масла и несколько кусков
шпика.
Матери с отцом и сестрой дали пустовавшую дальнюю комнату с
отдельным ходом через "холодную лестницу". В этой просторной комнате
не имелось печурки, но в стене проходил дымоход из кухни, так что было
не очень холодно; одну из стен чуть ли не целиком занимало большое
венецианское окно, и так как солнце уже повернуло на весну, а окно
это, по-видимому, выходило на юг или на юго-восток, то днем комната
нагревалась солнцем. Отец сильно изменился за это время: полнотой он
и прежде не отличался, а теперь и вовсе исхудал. Из комнаты он почти
никуда не выходил, все время лежал, разговаривал мало. Я от него
отвык, дичился, стеснялся его; когда приходил к нему, то не знал, о
чем говорить, и старался поскорее уйти в свою спальню, к детдомовцам.
Однажды, разговаривая при мне с матерью, отец пожаловался ей, что
его отчислили из полка не по болезни, а потому, что такому-то (он
назвал фамилию) он не дал "наступить себе на ножку", и добавил, что из
Петрограда он сразу же поедет в Москву: там в Штабе РККА служит его
старый товарищ по германскому фронту, после революции "вошедший в
фавор" и занимающий какой-то значительный военный гост; отец будет
просить его протекции для восстановления в штате. Мать тотчас же
согласилась с ним. Но, по-видимому, оба в глубине души сознавали
истинное положение вещей. Отец по-прежнему много курил, даже лежа в
постели, и однажды мать замети та ему, что надо бы курить поменьше, а
то и вовсе бросить. "Боже мой, как будто теперь в этом есть резон!" --
возразил он с какой-то странной интонацией, непонятной мне тогда и все
же меня насторожившей. Мать тотчас же заговорила с ним по-французски,
и он посмотрел в мою сторону, будто хотел подозвать поближе к себе, но
тут им овладел сильный приступ кашля. Кашлял он теперь очень часто и
мокроту отхаркивал в серенький эмалированный судок, стоящий на полу
возле постели; прежде, в казарме, в двух таких судках, поставленных
один на другой и соединенных дужкой, ординарец приносил ему обед.
Так как сестра моя находилась в одной комнате с больным, мать,
опасаясь за ее здоровье, часто посылала меня с Галей гулять в парк. В
парке сестру сразу же отбирали у меня старшие детдомовские девочки,
они катали ее на салазках, возились с нею, забавляли ее как могли, --
им это нравилось, ведь таких малолеток в детдоме больше не было. Я
издали, спрятавшись за ствол дерева или за угол дома, следил, чтобы
они не причинили ей какого-нибудь вреда; принимать участие в играх
девочек я стеснялся. Над парком голубело ясное небо, снег блестел на
солнце, большие морозы уже кончились, но ноги все же мерзли, так как
валенок у меня не было, да и ботинки были неважные; когда мне
становилось невмоготу, я подбегал к девочкам, выхватывал сестру и
бежал с ней отогреваться в дом.
Отрезок времени со дня приезда родителей из Старой Руссы до
наступления последующих событий я здесь невольно излагаю как некий
продолжительный период своей жизни, с какими-то прочно установившимися
порядками, ибо так все это отложилось в моей памяти. На самом же деле
из позднейших разговоров с матерью я знаю, что период этот длился от
силы неделю.
Баронский дом загорелся ночью.
Надо сказать, засыпаю я довольно туго, но, уснув, сплю хорошо; а
в те годы сон у меня был столь крепок, что частенько, ворочаясь во
сне, я падал с койки и продолжал спать на полу. Обычно меня в час
подъема будил дежурный воспитатель, тряся за плечо; порою будили
ребята -- причем более грубым способом: приподняв за руки и за ноги и
распевая: "Паки, паки, съели попа собаки", они бросали меня на
постель, и тогда я просыпался окончательно. Я на это не обижался, так
как знал, что детдомовцы считали мою способность крепко спать даром
свыше, и втайне гордился этим, а порой даже подыгрывал ребятам и, уже
пробудившись, прикидывался все еще спящим. Но в эту ночь, проснувшись
оттого, что кто-то тряс меня за плечо, я, стянув с головы одеяло,
сразу почувствовал: прикидываться тут ни к чему, ибо происходит нечто
необычное. Около меня стояла мать с лампой в руке, а чуть подальше --
старший воспитатель, тоже с лампой. "Все уже встали! Сейчас же
одевайся, -- приказала мне мать. -- В доме пожар!" Затем, что-то
сказав воспитателю, она побежала в коридор, ведущий в соседние
спальни.
Почти все ребята уже встали, некоторые успели надеть штаны и
курточки, некоторые стояли у той стены, где на гвоздях висели пальто
и шапки, и надевали на себя верхнее. Старший воспитатель поторапливал
ребят без надрыва в голосе; те одевались торопливо, но без излишней
суеты. Вскоре из коридора показалась группка уже вполне одетых
детдомовцев; позади шла мать, подталкивая отстающих. Мы,
младшеспальники, слились с этими ребятами и спустились во второй этаж.
Здесь в широком коридоре толпилось много детдомовцев, уже готовых к
выходу во двор. Воспитательницы бегали по спальням девочек, выгоняя
оттуда слишком медлительных. У всех взрослых были серьезные лица,
однако растерянности не замечалось. Что касается воспитанников, то
среди них не только паники никакой не было, а чувствовалась какая-то
приподнятость, возбужденность, но отнюдь не боязнь и не подавленность;
слышались отрывистые разговоры, даже шутки. Быть может, это
объяснялось тем, что до детдома и девочки и мальчики побывали во
всяких переделках и передрягах, и их трудно было испугать пожаром, тем
более прямой опасности не ощущалось, а косвенная опасность всегда
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг