Русская фантастика / Книжная полка WIN | KOI | DOS | LAT
Предыдущая                         Части                         Следующая
обособленную жилплощадь во времени,  а  вокруг  него  оставляет  нечто
вроде голого поля -- чтобы издалека обзор был лучше. Потому-то времена
нашей жизни, богатые событиями (радостными или печальными), через годы
кажутся нам временами долгими.
    Вскоре после описанного мною происшествия в красной  комнате  мать
отправилась в Старую Руссу, взяв с собой мою сестру. Отъезд  этот  был
вызван  продолжающейся  болезнью  отца;  он   лежал   в   старорусском
госпитале, его нужно было навещать. Расставаясь, мать дала мне  устное
наставление. Суть его, как мне помнится, сводилась к трем пунктам:  не
поддавайся  влиянию  тех  ребят,  которые  склонны   к   воровству   и
сквернословию; не слишком интересуйся девочками и никогда  не  целуйся
с ними; подчиняйся воспитателям, не  вступая  в  пререкания.  Заключая
этот  разговор,  мать  произнесла  свою  любимую  фразу:  "Готовься  к
худшему, надейся на лучшее".
    В Старой Руссе мать пробыла месяц или чуть более.  То  ли  в  силу
некоторых отрицательных свойств моего характера, то ли потому,  что  я
уже перестал быть одомашним" мальчиком  и  всецело  жил  детдомовскими
интересами, но только к отсутствию матери я привык довольно  быстро  и
не очень скучал по ней. От отца же я отвык еще  раньше,  так  как  уже
давно не видел его.
    Жизнь в детдоме шла своим чередом. Всем осточертела  зима;  ребята
нетерпеливо ждали весны и все чаще заводили разговоры о том, кто  куда
сбежит из детдома с наступлением тепла. Уже сбивались стайки: одни  --
чтобы податься в Крым; другие -- в Ташкент; третьи --  неведомо  куда,
лишь бы отсюда.  Я  внимал  этим  разговорам  как  завороженный.  Один
мальчик из нашей спальни говорил, что, чуть потеплеет, он "похряет  на
Губань" (Кубань). Там он уже побывал, там арбузы -- во какие огромные,
и никто их не сторожит, сиди в поле и шамай, сколько  в  пузо  войдет.
Для многих ребят эти разговорчики были просто времяпрепровождением, не
более; но для некоторых, привыкших к вольной  бродячей  жизни,  детдом
действительно представлялся только временным  пристанищем,  страсть  к
дальним дорогам уже прочно владела ими.
    Девочки же, и самые младшие, и самые старшие, обладали куда  более
стабильными   характерами:    как    мне    помнится,    они    никуда
(пространственно) не стремились, а старались обжить то место, куда  их
забросила сиротская судьба. Поражала  разница  между  их  спальнями  и
ребячьими: у девочек и кровати вроде бы такие же, и  одеяла  не  лучше
наших, а все выглядит по-другому, все опрятнее и наряднее. Даже воздух
у них был чище, что,  впрочем,  просто  объяснялось:  ребята  в  своих
спальнях,  случалось,  покуривали  исподтишка.   Слов   нет,   куренье
детдомовцам строго запрещалось, но с этим запретом считались не очень,
-- уборная  насквозь  пропахла  махорочным  дымом.  Главное  было   не
попасться с цигаркой на  глаза  воспитателю,  а  так  как  большинство
воспитательского персонала составляли женщины,  которые,  естественно,
в мужскую уборную не заглядывали, то там всегда  кто-нибудь  дымил,  а
кто-нибудь стоял на стреме -- и одновременно на очереди, чтобы курящий
"оставил хоть затяжечку". Махорку ребята добывали  отчасти  у  местных
жителей, меняя на нее что попало из одежды, отчасти же в Старой Руссе.
Старшеспальники  ухитрились  выломать  свинцовые  трубы  из  баронской
ванной комнаты, вывезти их в город и  там  сменять  на  махру.  Я,  по
молодости  лет,  еще  не  курил  тогда  и  на  курильщиков  смотрел  с
почтением.
    Баловаться  табачком  я  начал  позже,  уже  в  Ленинграде,  а   с
четырнадцати лет стал курить взатяжку. Сейчас мне шестьдесят,  и  этот
почтенный курительный стаж прервался только раз, когда я в феврале  --
марте 1942  года  лежал  в  госпитале  ©  2226  в  Осиновой  Роще  под
Ленинградом. Среди тех  полутора  месяцев,  что  я  провел  там,  была
неделя, когда я чувствовал себя столь скверно, что не тянуло уже ни  к
еде, ни к табаку. Но едва я "вышел из пике" -- вместе с  пробудившейся
лютой жадностью к  пище  почувствовал  и  неодолимую  тягу  к  куреву.
Конечно, курить плохо, курить вредно.  Но  всегда  ли  стоит  изменять
своим привычкам, даже и дурным? Разве нам известно, что  ждет  нас  за
ближайшим поворотом улицы  или  истории?  Я  знал  хорошего  человека,
который месяца за три до войны  бросил  курить  по  настоянию  любимой
девушки. Девица  эвакуировалась  в  тыл  в  1941  году,  в  1942  году
благополучно вышла там замуж за другого, а мой знакомый  был  убит  на
фронте в 1943-м. Стоило ли бросать курить?
    Но вернемся к нашим девочкам. Выше я описал свое впечатление от их
спален, но видел я эти спальни главным образом из коридора, с  порога.
Ни девочки в спальни мальчиков, ни мальчики в "девчонские" спальни  не
входили. И не то чтобы это официально было запрещено воспитателями,  а
просто внутридетдомовская этика не дозволяла таких посещений;  девочку
или мальчика,  вошедших  в  "чужую"  спальню,  просто  задразнили  бы;
возможно, этот пуританизм шел еще из дореволюционных детских  приютов.
Хочу добавить, что  хоть  ребята  (особенно  старшие),  беседуя  между
собой, часто несли похабщину и хвалились своими любовными победами над
"шкицами", однако в разговорах с детдомовскими девочками даже  отпетые
дефективники держали  себя  весьма  скромно.  Девочки  же  были  очень
конфузливы и замкнуты ко  всему,  что  даже  отдаленно  касалось  темы
"мужчина  --  женщина",  хотя  в  других  отношениях  многие  из   них
поведением отнюдь не блистали.
    Эта долгая хмелевская зима была трудной для воспитанников,  а  для
воспитателей, пожалуй, и того труднее. Мне теперь представляется,  что
детдомовцы, несмотря на разность возрастов и характеров, являли  собой
более  уравновесившийся  внутри  себя  коллектив  и  обладали  большей
сопротивляемостью внешним условиям, нежели  воспитательский  персонал.
Для большинства воспитанников детдом, как они порой ни  поносили  его,
все-таки  был  родным  домом,  единственным  прибежищем,  ибо  другого
пристанища у  них  не  было;  кроме  того,  у  детдомовцев  была  своя
иерархия, свои неписаные правила  поведения  --  пусть  порой  грубые,
жесткие,  идущие  вразрез  с  педагогическими  нормами  --  и  все  же
стабилизирующие взаимоотношения внутри детского коллектива. Для многих
же воспитателей-непрофессионалов   детдом   представлялся    временным
убежищем,  где,   за   неимением   ничего   лучшего,   они   надеялись
"перезимовать" тяжелые, голодные и холодные годы разрухи. Службу  свою
они несли честно и  старательно,  детдомовцев  никогда  понапрасну  не
обижали, но меж собой порой ссорились, и все ребята знали об этом.
    Загудели   предвесенние   метели,   дороги   занесло,   ухудшилось
снабжение. В обед на первое все чаще стали давать "суп с  туманом"  --
так мы прозвали жиденькую болтушку из овсяной муки. С керосином  опять
начались перебои. Все реже собирались  воспитатели  и  воспитанники  в
красной комнате, а потом ее и вовсе заперли. Откуда-то (говорили -- из
леса) началось нашествие диких котов, -- кажется, именно только котов,
а не кошек; они все были серого цвета, крупные, большеголовые и на вид
вовсе не отощавшие. Они днем и ночью бродили в парке, какими-то путями
проникали в дом, прорывались в кухню, в спальни, бегали по  коридорам;
некоторые девочки и воспитательницы  их  пугались,  считали,  что  они
бешеные; коты же эти, мне помнится, людей не боялись  вовсе.  Животных
гнали из дома, пугали всеми способами; говорили,  что  дефективник  по
кличке  Гадалка  --  самый  рослый  и   самый   трудновоспитуемый   из
старшеспальников -- убил их несколько возле  дома:  он  хватал  их  за
задние лапы и разбивал головы о стену; я, впрочем, этого не видел,  да
и мертвых котов не видел. Местные жители полагали,  что  коты  эти  не
дикие от природы, а  одичавшие  домашние,  вернее  их  потомство;  еще
местные поговаривали, что такое котовье нашествие -- к беде,  что  тут
дело нечисто и в доме нужно срочно отслужить молебен.
    Коты вдруг исчезли,  словно  по  команде,  и  притом  без  всякого
молебна;  зато  разнесся  слух,  будто   Ирина   Викторовна,   пожилая
воспитательница, своими глазами видела привидение -- в коридоре, возле
красной комнаты. Рассказывали, будто бы она,  рыдая,  вбежала  с  этим
известием в комнату завдетдомом и кричала,  что  жить  больше  в  этом
проклятом доме не может. А вскоре всем стало известно,  что  еще  одна
воспитательница  тоже  видела  призрак  и  сразу  подала  прошение  об
увольнении.  Этих  слухов  никто  не  пресекал,  они  растекались   по
детдомовским  спальням,  порождая  новые  тревожные  вымыслы.   Что-то
неладное творилось со взрослыми. Очевидно, долгая зимняя  оторванность
от культурного центра, хотя бы и такого небольшого, как Старая  Русса,
и вынужденная замкнутость  в  своем  педагогическом  мирке  создали  в
Хмелеве условия, близкие к  полярной  зимовке;  но  зимовщиков  строго
подбирают по психологическим и профессиональным данным, здесь же  было
много людей просто случайных.
    Среди взрослых началось нечто  вроде  массовой  истерии:  все  они
ходили мрачные, нахохленные,  взвинченные,  все  чего-то  ждали.  Граф
Стекляшкин вдруг перестал показываться  на  людях,  за  него  дежурили
другие воспитатели; вскоре стало известно, что Стекляшка отлеживается:
он пытался повеситься, но его вовремя вынули из петли и "откачали".  А
в детдомовских  спальнях  не  прекращались  разговоры  о   привидении.
Поговаривали и о  том,  что  в  одной  дальней  деревне  живет  святой
старичок, который "все знает"; он опять  раз  ходил  на  гору  Афон  и
добровольно носит на шее железное колесо,  по  которому  предсказывает
будущее; на этот год (по колесу) получается  такой  прогноз:  трава  в
поле не вырастет, хлеба не взойдут, к лету  начнется  голод,  а  потом
наступит конец света.
    В спальне теперь, для экономии  керосина,  сразу  же  после  отбоя
гасилась лампа. Пока она светила, хоть и очень тускло, мы были как  бы
все вместе и никаких призраков не боялись; но  вот  приходил  дежурный
воспитатель, гасил этот скромный светильник -- и сразу каждый  из  нас
оставался один на один с самим собой  и  своими  суевериями.  Чтоб  не
привиделось  в  темноте  чего-нибудь  ужасного,   все   стали   "спать
куколкой",  то  есть  накрываться  одеялом  с  головой;  еще   недавно
воспитатели запрещали это, поскольку это негигиенично, теперь  же  они
не могли  проверить  в  темноте,  как  мы   спим,   да   и   перестали
интересоваться такими мелочами. Увы,  вся  отцовская  борьба  с  моими
страхами оказалась напрасной: я с новой силой стал бояться тьмы и тоже
стал  спать  "куколкой".  Должен  сознаться,  что  этот  страх   перед
неведомым въелся в меня тогда столь крепко, что и  много  лет  спустя,
будучи уже вполне взрослым человеком,  я  чувствовал  себя  в  темноте
немного не по себе, старательно  скрывая  свою  трусость  от  всех.  И
только война, где, как известно,  темнота  бывает  порой  спасительна,
окончательно  излечила  меня  от  мракобоязни.   Привычка   же   спать
"куколкой" так прочно пристала, что и поныне, если хочу быстро уснуть,
я норовлю  поплотнее  закутать  голову  одеялом,  оставив  лунку   для
дыхания.
    Так обстояли дела в Хмелеве (или мне  кажется,  что  они  обстояли
так), когда мать вернулась из Старой Руссы. На розвальнях с ней сидела
не только моя  сестра,  а  и  отец.  Его  выписали  из  госпиталя  как
безнадежно больного, однако подлинной причины выписки он не знал  или,
чтобы успокоить мать, делал вид, что не знает.  Мать  привезла  его  в
Хмелеве  под  тем  предлогом,  чтобы  отсюда  он,  отдохнув   немного,
направился в Петроград хлопотать  о  новом  назначении  на  службу.  Я
помогал разгружать сани; отцу в  полку  выделили  много  продуктов  --
сухарей, сахарного песку, круп. Кроме того,  мать  выменяла  на  рынке
специально для него фунта три  сливочного  масла  и  несколько  кусков
шпика.
    Матери с отцом  и  сестрой  дали  пустовавшую  дальнюю  комнату  с
отдельным ходом через "холодную лестницу". В этой  просторной  комнате
не имелось печурки, но в стене проходил дымоход из кухни, так что было
не очень холодно; одну из стен чуть ли  не  целиком  занимало  большое
венецианское окно, и так как солнце уже повернуло  на  весну,  а  окно
это, по-видимому, выходило на юг или на юго-восток,  то  днем  комната
нагревалась солнцем. Отец сильно изменился за это время:  полнотой  он
и прежде не отличался, а теперь и вовсе исхудал. Из комнаты  он  почти
никуда не выходил, все время  лежал,  разговаривал  мало.  Я  от  него
отвык, дичился, стеснялся его; когда приходил к нему, то  не  знал,  о
чем говорить, и старался поскорее уйти в свою спальню, к детдомовцам.
    Однажды, разговаривая при мне с матерью, отец пожаловался ей,  что
его отчислили из полка не по болезни,  а  потому,  что  такому-то  (он
назвал фамилию) он не дал "наступить себе на ножку", и добавил, что из
Петрограда он сразу же поедет в Москву: там в Штабе  РККА  служит  его
старый товарищ по германскому  фронту,  после  революции  "вошедший  в
фавор" и занимающий какой-то значительный  военный  гост;  отец  будет
просить его протекции для  восстановления  в  штате.  Мать  тотчас  же
согласилась с ним. Но,  по-видимому,  оба  в  глубине  души  сознавали
истинное положение вещей. Отец по-прежнему много курил,  даже  лежа  в
постели, и однажды мать замети та ему, что надо бы курить поменьше,  а
то и вовсе бросить. "Боже мой, как будто теперь в этом есть резон!" --
возразил он с какой-то странной интонацией, непонятной мне тогда и все
же меня насторожившей. Мать тотчас же заговорила с ним  по-французски,
и он посмотрел в мою сторону, будто хотел подозвать поближе к себе, но
тут им овладел сильный приступ кашля. Кашлял он теперь очень  часто  и
мокроту отхаркивал в серенький эмалированный судок,  стоящий  на  полу
возле постели; прежде, в казарме, в двух  таких  судках,  поставленных
один на другой и соединенных дужкой, ординарец приносил ему обед.
    Так как сестра моя находилась в одной  комнате  с  больным,  мать,
опасаясь за ее здоровье, часто посылала меня с Галей гулять в парк.  В
парке сестру сразу же отбирали у меня  старшие  детдомовские  девочки,
они катали ее на салазках, возились с нею, забавляли ее как могли,  --
им это нравилось, ведь таких малолеток в детдоме  больше  не  было.  Я
издали, спрятавшись за ствол дерева или за угол  дома,  следил,  чтобы
они не причинили ей какого-нибудь вреда;  принимать  участие  в  играх
девочек я стеснялся. Над парком голубело ясное небо, снег  блестел  на
солнце, большие морозы уже кончились, но ноги все же мерзли,  так  как
валенок у меня  не  было,  да  и  ботинки  были  неважные;  когда  мне
становилось невмоготу, я подбегал  к  девочкам,  выхватывал  сестру  и
бежал с ней отогреваться в дом.
    Отрезок времени со  дня  приезда  родителей  из  Старой  Руссы  до
наступления последующих событий я здесь  невольно  излагаю  как  некий
продолжительный период своей жизни, с какими-то прочно установившимися
порядками, ибо так все это отложилось в моей памяти. На самом же  деле
из позднейших разговоров с матерью я знаю, что период этот  длился  от
силы неделю.
    Баронский дом загорелся ночью.
    Надо сказать, засыпаю я довольно туго, но, уснув, сплю  хорошо;  а
в те годы сон у меня был столь крепок,  что  частенько,  ворочаясь  во
сне, я падал с койки и продолжал спать на  полу.  Обычно  меня  в  час
подъема будил дежурный  воспитатель,  тряся  за  плечо;  порою  будили
ребята -- причем более грубым способом: приподняв за руки и за ноги  и
распевая: "Паки,  паки,  съели  попа  собаки",  они  бросали  меня  на
постель, и тогда я просыпался окончательно. Я на это не обижался,  так
как знал, что детдомовцы считали мою способность  крепко  спать  даром
свыше, и втайне гордился этим, а порой даже подыгрывал ребятам и,  уже
пробудившись, прикидывался все еще спящим. Но в эту ночь,  проснувшись
оттого, что кто-то тряс меня за плечо,  я,  стянув  с  головы  одеяло,
сразу почувствовал: прикидываться тут ни к чему, ибо происходит  нечто
необычное. Около меня стояла мать с лампой в руке, а чуть подальше  --
старший воспитатель,  тоже  с  лампой.  "Все  уже  встали!  Сейчас  же
одевайся, -- приказала мне мать.  --  В  доме  пожар!"  Затем,  что-то
сказав  воспитателю,  она  побежала  в  коридор,  ведущий  в  соседние
спальни.
    Почти все ребята уже  встали,  некоторые  успели  надеть  штаны  и
курточки, некоторые стояли у той стены, где на гвоздях  висели  пальто
и шапки, и надевали на себя верхнее. Старший воспитатель  поторапливал
ребят без надрыва в голосе; те одевались торопливо,  но  без  излишней
суеты.  Вскоре  из  коридора  показалась  группка  уже  вполне  одетых
детдомовцев;   позади   шла   мать,   подталкивая    отстающих.    Мы,
младшеспальники, слились с этими ребятами и спустились во второй этаж.
Здесь в широком коридоре толпилось много детдомовцев,  уже  готовых  к
выходу во двор. Воспитательницы бегали по  спальням  девочек,  выгоняя
оттуда слишком медлительных. У  всех  взрослых  были  серьезные  лица,
однако растерянности не замечалось.  Что  касается  воспитанников,  то
среди них не только паники никакой не было, а  чувствовалась  какая-то
приподнятость, возбужденность, но отнюдь не боязнь и не подавленность;
слышались  отрывистые  разговоры,  даже   шутки.   Быть   может,   это
объяснялось тем, что до детдома  и  девочки  и  мальчики  побывали  во
всяких переделках и передрягах, и их трудно было испугать пожаром, тем
более прямой опасности не  ощущалось,  а  косвенная  опасность  всегда

Предыдущая Части Следующая


Купить фантастическую книгу тем, кто живет за границей.
(США, Европа $3 за первую и 0.5$ за последующие книги.)
Всего в магазине - более 7500 книг.

Русская фантастика >> Книжная полка | Премии | Новости (Oldnews Курьер) | Писатели | Фэндом | Голосования | Календарь | Ссылки | Фотографии | Форумы | Рисунки | Интервью | XIX | Журналы => Если | Звездная Дорога | Книжное обозрение Конференции => Интерпресскон (Премия) | Звездный мост | Странник

Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг