вырастали физически и нравственно здоровые люди. Я помню только одну
детскую смерть: в Рамушевском детдоме умер от воспаления легких
парнишка лет тринадцати-четырнадцати; в те годы эта болезнь и для
взрослых-то часто кончалась печально: тех радикально действующих
лекарств, которые мы знаем сейчас, еще не существовало. Эта смерть
была воспринята как ЧП и воспитателями, и детьми.
Так как детдом находился недалеко от собора, нам два или три раза
удалось повидать большой крестный ход. Не знаю, с какими именно
праздниками это было связано, во всяком случае не с пасхой, так как
дело происходило уже летом. Один из крестных ходов запомнился мне
хорошо.
Теплый, ясный день. Мы, детдомовцы, все собрались во
дворе-палисаднике. По-видимому, предстояла какая-то экскурсия или
прогулка под руководством воспитателей. Вдруг кто-то из
старшеспальников заорал во всю глотку:
-- Крестный ход! Похряли на крестный ход!
Мы выбегаем на набережную. Воспитатели уговаривают нас вернуться,
да где там. По булыжной мостовой, направляясь к мосту, что против
собора, движется процессия. Впереди шагает священник в красивой,
блестящей рясе, рядом с ним кучка священнослужителей меньшего чина; за
этой толпочкой -- группа людей, несущих иконы и хоругви (икон было
пять или даже больше); позади идет основная масса верующих. Хоругви,
украшенные снизу золотыми кистями, колышатся на ветру. Иконы несут на
огромных, широких, тяжелых белых носилках-подрамниках; иконы
расположены на них стоймя, они украшены бумажными (хоть и лето кругом)
цветами. В каждые из носилок впряжено, если память мне не изменяет, по
восемь человек, все здоровые, сильные мужчины. На плечах у них
холщовые лямки, концы которых прикреплены к рукояткам носилок. Порой
от группок зрителей, стоящих на набережной, а также и от хвоста
крестного хода отделяются люди, бегут к носилкам и кидаются под них.
Детдомовские ребята и даже девочки тоже спешат приобщиться
благодати и одновременно показать свою лихость -- и тоже бросаются под
иконы. Я стараюсь не отстать от других. Забежав в просвет между
священником и иже с ним и носильщиками, я торопливо ложусь на булыгу.
Мне страшновато. Лежу лицом вниз, а на затылке будто глаза
прорезались, и я будто бы вижу ими, как медленно, толчками плывет над
моей спиной этот громоздкий деревянный плот с иконой наверху. Но все
кончается благополучно, святыня прошла надо мной. Я быстро вскакиваю,
чтоб не попасть под ноги процессии. Войдя во вкус, бросаюсь под другую
икону; прямо в лицо мне упираются сапоги богомольца, упавшего раньше
меня. Еще несколько раз повторяю эту операцию. Кругом шарканье ног и
женские голоса, -- некоторые женщины бросаются под носилки со
взвизгиваниями, с криками. Я чувствую себя молодцом. Я давно уже знаю,
что к тому, над кем пронесут икону, повалит фарт. Может быть, мне
сегодня же за ужином, при раздаче хлебных паек, достанется "горбок" --
так у нас именуется горбушка. "Горбки" очень ценятся: ведь они куда
вкуснее, а главное, дают куда больше сытости, нежели мягкие куски.
Вечером воспитатели организовали нечто вроде антирелигиозного
собрания, говорили нам о вреде религии, о том, что церковники
обманывают народ, и укоряли нас в том, что мы поддались на поповскую
пропаганду. Слушали мы все это не очень внимательно -- это был не в
коня корм. Всерьез верующих в бога среди детдомовцев не было, хотя
почти все были суеверны и верили во всякую чертовщину. К тому же среди
нас было немало "волжанцев" -- татар, чувашей и черемисов, -- они к
православной вере вообще никакого отношения не имели, но тоже
бросались под иконы.
Волжанцами прозвали у нас детей из голодающего Поволжья. Не помню
точно, когда привезли их в Старую Руссу, но зрительно я запомнил их
хорошо. Их привели в детдом группой человек в пятнадцать-восемнадцать.
Среди них были и "взрослые" (то есть тогда казавшиеся мне взрослыми)
ребята и девочки, и совсем малыши, много младше меня. Все очень
смуглые, темные, словно обгорелые, -- и это не столько от загара,
сколько от худобы. Даже нам, "коренным" детдомовцам, тоже полнотой не
отличавшимся, сразу бросалась в глаза их истощенность. Воспитатели
заранее наказали всем воспитанникам -- в особенности старшеспальникам,
-- что этих детей обижать нельзя (как обычно обижают новеньких),
потому что их долго везли из Поволжья, где их родители и все родные у
них на глазах вымерли от голода. И действительно, волжанцев почти не
обижали, а если и дразнили, то куда меньше, нежели обычных новичков.
Довольно скоро вновь прибывшие уравнялись со всеми, прижились, стали
обычными детдомовцами; те из них, кто не знал русского языка, очень
быстро его освоили, во всяком случае устно. Одновременно и коренные
детдомовцы усвоили некоторые татарские и чувашские слова, и они, в
несколько переиначенном виде, вошли в общедетдомовскую обиходную речь.
Но первые дни волжанцы резко отличались от всех нас и всё норовили
держаться особняком, сбившись в свою "волжанскую" кучку; даже те из
них, кто знал русский язык, ни с кем не разговаривали, словно ничего
не понимая. Завхозиха тетя Нюра сказала о них, что они "задичали с
голоду". Это голодное одичание сказывалось не только в том, что
волжанцы боялись всех людей, не принадлежавших к их группке -- и
ребят, и воспитателей, -- но и в том, что они боялись всяких живых
существ. Они испытывали панический страх не только при виде лошадей на
улице, даже собаки и кошки пугали их. Когда однажды в столовую во
время обеда забежала кошка, волжанцы -- и самые младшие, и самые
старшие -- в испуге повскакали со своих мест и с каким-то тревожным
лопотаньем плотно сбились в углу столовой; воспитатели с трудом
успокоили их, уговорили сесть обратно. Еще у волжанцев была первое
время особенность, удивлявшая некоторых: они никогда и ни при каких
обстоятельствах не плакали -- ни девочки, ни мальчики. Этот голодный
шок длился, к счастью, недолго: вскоре волжанцы стали ребята как
ребята. Кажется, когда происходил "капустный субботник", они уже
приняли в нем участие на равных правах со всеми.
Однажды детдомовские хозяйственники через УОНО выхлопотали для
нашего дополнительного питания сколько-то пудов кислой капусты. Ее
надо было забрать очень быстро, а ни лошади, ни крупной тары у детдома
не имелось. Поэтому был объявлен всеобщий субботник и мобилизованы все
воспитатели, все воспитанники и вся наличная посуда -- от ведер до
чайных кружек. Ранним утром наша мощная продовольственная колонна
двинулась по направлению к складу. Склад этот находился километрах в
полутора от нас, и тоже на берегу Полисти или совсем недалеко от нее.
Квашеная капуста хранилась в больших круглых бетонных колодцах, или
ямах, под навесами. Воспитатели и старшеспальники вычерпывали ее
большими черпаками и распределяли в протянутые ведра, кастрюли,
чайники, миски и кружки (их держали в руках самые младшие). Во время
этого трудового процесса и воспитатели, и детдомовцы вовсю поедали
вкусную снедь. Наевшись вдоволь и наполнив всю наличную тару, мы тем
же походным порядком двинулись домой. После этого капустного марша
три-четыре дня мы жили на сплошном капустном меню. И хоть кто-то
пустил слух, что капуста эта старая, еще царской закваски, и к тому же
кормовая, то есть предназначенная не для людей, а для коров, -- все
равно она казалась нам очень вкусной, а животом от нее маяться никому
не пришлось.
Опасность (вернее, только тень опасности) подкралась совсем с
другой стороны. Где-то, не в самой Старой Руссе, а в дальнем уезде,
произошло несколько случаев заболевания черной оспой; потом взрослые
говорили, что то была не оспа, а какая-то легкая болезнь, которую
тамошний фельдшер принял за оспу, ко, так или иначе, в губернии
поднялась изрядная тревога. В это же время в нашем детдоме пятеро
воспитанников -- две девочки и три мальчика, в том числе и я, --
захворали какой-то странной болезнью. Помню, как тело у меня покрылось
красными пятнышками, как меня познабливало и все время хотелось спать;
на пищеварении и аппетите болезнь нисколько не отразилась. Сперва
захворавших изолировали от остальных воспитанников, поместив в две
отдельные комнаты; нас, ребят, разместили в воспитательской, где мы
провели всю ночь. Ранним утром всех пятерых вдруг в спешном порядке
повезли в больницу, которая находилась то ли на окраине города, то ли
вне его. Везли на подводе, что было для всех нас большим
удовольствием; сопровождали больных моя мать и какая-то молодая не то
санитарка, не то фельдшерица -- не наша детдомовская, а, по-видимому,
больничная. Мать и фельдшерица шагали рядом с телегой, а мы прямо-таки
по-царски возлежали на сене, накрытом домотканым половиком. Ехали мы
долго: подозреваю, что можно было бы выбрать и прямой путь, но нас
повезли в объезд, минуя городские улицы, дабы избавить жителей от
предполагаемой заразы, таящейся в нас. Помню, что мы проезжали мимо
гигантского деревянного, почерневшего от времени сооружения, очень
странного: у него не было стен, а вместо них отовсюду торчали вязанки
прутьев, ветки. Фельдшерица объяснила нам: это солевая градирня; в
Старой Руссе добывали соль; на эти фашины, которыми наполнена
градирня, льют сверху соленый раствор; вода улетучивается от солнца и
ветра, а соль остается на хворосте, и потом ее счищают с ветвей.
В больнице нас, мальчиков, положили в большую, коек на восемь,
палату; занимали ее лишь мы трое. Палата поразила меня своей необычной
конфигурацией: одна стена (в которой дверь) -- очень узкая, от нее под
тупыми углами расходятся две других, а четвертая стена -- длинная,
полукруглая; в общем-то это напоминало (вернее, напомнило бы мне
теперь) раскрытый веер. Сестрица, дежурившая у нас, говорила, что не
то в самом этом здании, не то где-то близко прежде помещалась
богадельня. Из палаты вначале нас никуда не выпускали, только в
уборную по большой нужде и в умывальную; для малой нужды поставили в
углу палаты ведро Кормили очень сытно и вкусно, "по тяжелой заразной
категории", как пояснила нам та же сестрица Больница предназначалась
для взрослых мы в нее попали фуксом.
Дня через четыре-пять пятнышки, что были у меня на коже, пропали,
жар спал; двое других ребят тоже чувствовали себя неплохо. У нас, чуть
только уйдет дежурная, начинались разные игры, беготня, драки
понарошку. Однажды мы так развозились, что опрокинули ведро с мочой.
Боясь наказания, мы сразу же залегли в свои постели и накрылись
одеялами с головой. Когда вошла сестрица, она сказала, что теперь-то
мы совсем здоровые, подняла нас с коек, дала каждому в руки по тряпке
и заставила подтирать то, что нами пролито, а потом погнала нас в
умывальную мыться. Мало того, она пригрозила нам, что доложит о нашем
проступке главному доктору и уж он-то нам пропишет ижицу: ведь этот
доктор прежде служил в Петроградском _усиленном_ госпитале. Это
известие повергло нас в уныние. Не знаю, как представляли себе этого
врача мои однопалатники, но мне представлялось, что в _усиленный_
госпиталь подбирали здоровенных врачей-силачей, которые самолично
расправлялись с симулянтами.
Вскоре к нам действительно явился этот усиленный доктор, и
действительно оказался очень рослым, усатым мужчиной. Но никакой казни
он нас не подверг, даже ни одного строгого слова не сказал; он стал
спрашивать нас про жизнь в детском доме, а потом заявил, что раз мы
так бурно играли сегодня, то, значит, мы выздоровели. Когда он ушел,
я почувствовал, что ведь и на самом деле я теперь совсем здоров. Эта
мысль как-то странно связалась у меня с вышеупомянутым ведром: я решил
почему-то, что выздоровели мы именно благодаря тому, что пролили
ведро, и что, не опрокинь мы его, мы бы еще долго болели, а может
быть, и померли бы. Этой глубокомысленной догадкой я поделился со
своими товарищами, и они, как это ни удивительно, согласились со мной.
Я думаю, что главный врач решил нас подкормить, потому что, хотя
мы были уже здоровехоньки, выписали нас еще через неделю или около
того. Нам позволили шляться по всей больнице и не пускали только в
одну-две палаты, -- там, по-видимому, лежали тяжелые или больные
инфекционными болезнями Взрослые больные относились к нам, ребятам,
хорошо, расспрашивали нас о нашей жизни и все норовили накормить нас,
хотя мы и так были сыты по горло. Я повадился бывать в одной палате,
где находились ходячие; их было там довольно много, и, кажется, все
примерно одного возраста (может быть, это были раненые?). Там
несколько человек сажали меня на койку возле окна, и я читал им
наизусть стихи.
Должно быть, незадолго до отправки в эту больницу я впервые прочел
Лермонтова, потому что помню себя читающим вслух именно его стихи,
хотя знал к тому времени стихи и других поэтов. Я читал на память
"Спор", "По синим волнам океана", "Три пальмы", "Парус" и даже главы
из "Демона". Память моя была сильнее моего ума, и некоторые места из
этой поэмы я помнил, еще не понимая их сути. Да и некоторые слова
тогда были мне просто непонятными, и я подставлял для них другое
значение. Так, строки: "Но злая пуля осетина его во мраке догнала" --
я понимал тогда приблизительно так: жених Тамары был убит
пулей-осетиной, это какой-то особый вид или сорт пуль, они летят
дальше, нежели обыкновенные пули, и убойная сила их больше. Не знаю,
понимал ли я тогда всю подспудную глубину лермонтовского "Паруса",
может, понимал лишь какую-то частичку, но нравился мне он чрезвычайно.
До сих пор это самое любимое мое стихотворение во всей русской и
мировой поэзии. Это стихотворение многократной глубинности, и в каждом
возрасте своем я воспринимал его как новое откровение. А в чем сила
его действия -- для меня тайна. Это самое таинственное в мире
стихотворение.
Обитатели взрослой палаты вряд ли были людьми начитанными, а быть
может, среди них были и неграмотные. Но слушали стихи они с
удивительным тактом и вниманием, и я, будучи в свои детские годы
стеснительным и порой нелепо конфузливым, читать стихи им нисколько не
стеснялся и вообще чувствовал себя как дома. Мои товарищи-детдомовцы
тоже были довольны своим пребыванием в больнице, и возвращаться
восвояси нам вовсе не хотелось. К тому же нас стали выпускать и во
двор, и мы там бегали и играли. Там же гуляли и две детдомовские
девочки: они были старше нас и смотрели на нас свысока.
Одна из этих девочек, ее, кажется, звали Веркой, подарила нам по
патронной гильзе. Верка сказала, что подобрала гильзы на кладбище
после того, как там расстреляли бандитов; она пряталась в кустах, пока
их расстреливали. Мы ей поверили, так как действительно шагах в
четырехстах от больницы находилось кладбище и с той стороны мы
несколько раз слышали винтовочную стрельбу. Верка пообещала, что,
когда будет следующий расстрел, она, так и быть, проведет нас в то
местечко, где она пряталась, и мы тоже сможем насобирать гильз. Мы
очень обрадовались этому, но ничего насобирать нам так и не удалось:
на следующий день всех нас выписали.
Больницу покинули мы с большой неохотой.
20. МОЙ ТРЕТИЙ ДЕТДОМ
Ранней осенью мы переехали в Хмелеве, бывшее барское поместье
невдалеке от Старой Руссы. По-видимому, это надо связать с расширением
детдома; на новом месте ребят стало больше, и среди тех, которых я
знал по Старой Руссе, появились совсем незнакомые. Как совершался
переезд, на чем мы ехали -- все выпало из памяти. Но хорошо помню
хмелевский помещичий дом и ту часть парка, что прилегала к нему. Перед
парадным подъездом лежали два льва из ноздреватого серого камня,
дальше простиралась немощеная пустая площадка с выбитой травой, за ней
полукругом шла дорога, а по ту сторону дороги начинался парк. В этот
парк мать иногда посылала меня с сестрой, чтоб я присматривал за ней.
Мы гуляли среди странных деревьев -- таких прежде я не видывал. Когда
я спросил мать, что это за деревья, она ответила: лиственницы.
Название мне сразу же запомнилось именно потому, что показалось
нелепым: на ветвях никаких листьев нет, наоборот, на нем иглы, за что
же это безлиственное дерево взрослые прозвали лиственницей?!
Где-то невдалеке от барского дома находились различные служебные
постройки; детдому они не принадлежали, там находился совхоз,
организованный совсем недавно. Мы, младшеспальники, туда не ходили, мы
только знали с чужих слов, что там где-то живет знаменитый племенной
бык Яшка, страшно сильный и злой; он "забрухал" (забодал) насмерть
двух пастухов. Старшие детдомовцы держали с совхозом связь, выполняли
там какие-то работы, и за это совхоз в чем-то помогал детдому.
По другую сторону парка была деревня, и старшеспальники ходили
ночью на крестьянские поля воровать картофель; в лесу они разводили
костры, пекли картошку в золе и тут же съедали. За это дело крестьяне
сердились на детдомовцев, и появляться нам в деревне было опасно. А
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг