А.ШАРОВ
Загадка рукописи N2 700
(Из записок коллекционера)
С тех пор как в печати появились первые публикации из моего собрания
редких рукописей, я стал получать документы, поражающие даже специалиста,
привыкшего к редкостям. И порой из самых неожиданных источников, удивительными
путями: голубиной почтой, например, отошедшей, казалось, в невозвратное
прошлое.
Но даже среди моих редкостей рукопись, о которой пойдет речь, безусловно
выделяется.
Год назад мне позвонил знакомый, заведующий ларьком по скупке утильсырья
Иван Иванович Лухов, и попросил безотлагательно зайти.
Лухов - очень интересный, универсально образованный и благороднейший
человек. Когда-то он был знаменитым антикваром, потом - букинистом, но, как он
говорит, "вследствие общего упадка антикварного дела", а по другим сведениям -
по причине свойственной ему некоторой слабости, докатился до нынешнего
положения.
Ларек его больше напоминает диккенсовскую "Лавку древностей", чем место
сбора утиля. Для меня все там полно поэзии. В полумраке холодного деревянного
строения с грязным окошком, затянутым паутиной, кроме старинных предметов, я
различаю нечто не обозначимое: дымку времени, воздух старины, запахи прошедших
столетий.
Тут можно увидеть медные, чуть позеленевшие ступки, до краев заполненные
ароматами корицы, имбиря, кардамона, которые толкли в них хозяйки в
державинские, а порой, кажется, еще прежде, чуть ли - не гомеровские времена.
Теперь таких ступок не изготовляют.
Тут можно увидеть подзорную трубу, сестру первых галилеевских, пузатый
самовар без крана, тома "Свода законов Российской империи", захватанные руками
давно исчезнувших крючкотворов, и издания, посвященные оккультным наукам,
старые, иконы, прялки, лубки, старые гравюры и многое иное.
Кажется, что все эти предметы излучают слабое сияние, а паутина и грязь в
окошке - не след небрежности, они для того, чтобы не дать дневному свету,
который завтра станет вчерашним, но теперь так силен, затемнить это сияние,
прошедшее через века.
Забросив срочные дела, я поспешил на зов Ивана Ивановича.
Ларек помещается вблизи свалки, к нему ведет по пустырю извилистая
тропинка.
Иван Иванович, лишь только я открыл дверь, бросился в дальний угол и
мгновенно вернулся с увесистым деревянным предметом, который и протянул мне.
- Вот, - сказал он взволнованно. - Вот она.
- Так это же... гм... Это же ножка стола, - вынужден был я сказать, взяв
предмет и поднося его ближе к глазам.
Несомненно, как мне тогда показалось, это была просто ножка стола,
старого, очень массивного.
Пахло от нее деревянной трухой.
Ошибка, которую я заранее признаю, заключалась в коварном слове просто.
- Да что вы... Да как вы можете, - с отчаянием в голосе вскричал Иван
Иванович.
Он хватался руками то за грудь, то за облезлую раму картины, за примус, за
свисающую с потолка венецианскую люстру, за небольшой колокол, который начал
быстро и торжественно звонить медно-серебряным голосом. Все движения старика
выражали смятение и обиду.
Потом он приоткрыл дверь, резко повернулся ко мне и замер.
Был уже вечер. Косой луч закатного света охватил ножку стола как бы
красным пламенем.
- Но это же рукопись, - отчаянно, но совсем тихо бормотал Иван Иванович...
- Жемчужина для вашей коллекции... По сравнению с этим все бесценное,
накопленное вами, - гниль! Поверьте чутью антиквара: оно не обманывает.
У Ивана Ивановича действительно редкое чутье к предметам старинным,
заключающим секрет. "Чувство тайны", - сказал бы я.
Ножка стола притягивала луч. Будто луч этот ворвался в пыльное помещение,
чуждое свету, как пылкий любовник в каморку, где затворена его милая, чтобы
свидеться с нею.
На свету предмет заискрился.
Показалось, что искры - воображаемые, результат гипнотического воздействия
голоса старика. Потом, когда я убедился в их реальности, на ум пришло
прозаическое объяснение: дерево источено жучком. Неприятный запах трухи
подтверждал догадку.
В догадке этой, как показало дальнейшее, и заключалась сторона истины, но
лишь одна грань из множества.
- Искры... искры!.. - бормотал Иван Иванович. - Ритм! Обратите внимание на
ритм. Контрапункт! Письмена, что же еще? Ритм музыкальный и строго
математический.
... Колокол звенел слабее и слабее. Закат мерк, как бы истратив всю
энергию на то, чтобы вызвать к жизни эти искры.
Я ушел от Ивана Ивановича с нелепой покупкой или, вернее, подарком, Деньги
Иван Иванович наотрез отказался взять,
Дома я не забросил предмет в чулан, а положил на стол и даже наклеил
этикетку с порядковым номером "рукопись No 700" все из-за той же любви к
старику, которая смешивалась с некоторой робостью, вызываемой его кровным
родством с давно ушедшим из памяти человеческой.
Я знал, что Иван Иванович не забудет о "рукописи", и ожидал его визита, но
не так скоро.
А явился он на следующее утро, хотя был человеком предельно тактичным. И
кому лучше было знать, что уже двадцать лет я твердо установил для себя:
утренние часы, без единого исключения - от шести до часу пополудни, посвящать
своим манускриптам, им одним.
- Простите... простите, - бормотал он, после длинного нетерпеливо-резкого
звонка появляясь в моем тесном кабинете. - Я сознаю... Однако же, решился...
Должен...
Он смотрел мимо меня, косо, на стеллажи, опасаясь, видимо, что если наши
взгляды встретятся, решимость его не выдержит.
- Должен! - повторил он. - Мало того, что отвлекаю от занятий, принужден
еще и увезти вас... В Институт кристаллографии к академику Рысакову.
Пожалуйста, пожалуйста, не спорьте! Нет, это ничего, что предмет деревянного,
а не кристаллического существа. Я консультировался. Такси у подъезда. И
счетчик включен.
Странно, но именно упоминание о счетчике решило вопрос. Есть какая-то сила
в стучащем - хотя я и не слышал его - торопящем, зовущем в путь счетчике, как
в торопящем тиканье часов, в лихорадочном биении сердца.
К тому же я знал, что Иван Иванович не позволит мне заплатить за такси, а
средства его крайне ограниченны.
Я накинул плащ, бросив тоскливый взгляд на валяющуюся среди бумаг лупу.
В лифте я ворчливо справился у Лухова:
- Тоже из клоба реликтов ваш Рысаков?
"Клоб реликтов", - именно с этим отмирающим "клоб" вместо "клуб",
выражение Лухова. Им он объединяет многочисленных знакомых, людей самых
различных специальностей - археологов, музыкантов, математиков, филологов,
физиков, даже цветоводов, проявляющих глубокий интерес к старине.
- Да, да... Реликт. Но совсем молодой человек. Талантливейший.
Превосходных душевных качеств, вы сами убедитесь, - многословно отозвался Иван
Иванович, принимая вопрос за формулу примирения.
Рысаков встретил нас чрезвычайно приветливо, а с Луховым даже облобызался.
В тонком и подвижном лице Олега Модестовича Рысакова поражали темные
блестящие глаза. И не своим особенным блеском, а тем, что с самого нашего
прихода они как бы вобрали в себя предмет, бережно прижимаемый к сердцу Иваном
Ивановичем.
Академик был молчалив.
Взяв предмет движением точным и экономным, он повернулся к окну и долго
разглядывал его. Уже направляясь к двери, сказал:
- Хм... Поглядим...
Миновав пустой коридор, мы очутились в длинной комнате с потолком, полом и
простенками из неяркого голубоватого пластика. В конце комнаты виднелась
полукруглая скамья со спинкой, и перед ней наклонная доска пульта со
множеством кнопок, лампочек и рычажков. В стене позади скамьи сверкали круглые
отверстия, что делало помещение похожим на кинозал.
Стена напротив двери была стеклянная - от пола до потолка - и выходила в
старый парк. Посреди комнаты виднелись тоже голубоватые и потому не сразу
различимые тонкие удлиненные конструкции: они представились скульптурами
абстракционистов, а потом как бы ожили и стали походить на акробатов с
протянутыми руками, замерших под куполом цирка.
Рысаков подошел к "акробатам", оказавшимся просто штативами из
серебристого металла. Рукопись No 700, закрепленная зажимами, повисла в
воздухе.
Академик положил руки на пульт. - Пальцы его заскользили по кнопкам и
рычажкам. Теперь он напоминал пианиста.
Было очень тихо.
Сдвинулись шторы на стеклянной стене, и помещение погрузилось в чернильную
темноту. На приборной доске звездами загорелись цветные сигнальные лампочки.
Невидимый источник белого света разредил темноту. Стало видно, как из стены
позади нас плавно и хищно выдвигаются тубусы со стеклянными линзами. Напротив
приборной доски раздвинулся светлый занавес, открывая экран.
Свет снова погас, но сразу же черноту пробили узкие лучи: красный, зеленый
и магниевой белизны. Они скрестились на середине рукописи, отчего дерево
засверкало множеством искр, как тогда, в ларьке, но гораздо ярче. Лучи
вовлекли в световой поток искры и перенесли на экран. Свет временами гас;
можно было догадаться, что рукопись зондировали импульсы невидимых частей
спектра. Когда восстанавливался полусвет, видно было, как с потолка спускаются
зеркала и огромные фотокамеры.
Рукопись начала медленно вращаться, штативы снова походили на фокусников в
голубых трико.
Зеркала приближались, словно обнюхивая рукопись. Точки на экране слились в
линии, похожие на зигзаги молнии. И вдруг с такой неожиданностью, что Иван
Иванович вскрикнул, явственно промелькнули буквы, части букв готического
начертания. Казалось, можно определить и почерк - острый, с сильными нажимами,
крайне странный и при этом утомительно однообразный.
Потом шторы на стеклянной стене раздвинулись. Комнату заполнил яркий
полуденный свет и тени листвы. Было до удивления приятно любоваться парком:
милый реальный мир.
- Как мог человек через отверстия извне, ведь их так немного, выточить
бессчетные вереницы букв и слов? - сам себе говорил Рысаков.
- Китайские резчики вырезают из слоновой кости кружевное яйцо, и в нем
сквозь прорези второе, третье, десятое, - сказал Иван Иванович.
- Хоть сотое! - перебил Рысаков. - Тут сложность на несколько порядков
выше. В природе чем результаты опыта парадоксальнее, тем больше надежд открыть
нечто новое, но в делах человеческих невероятное внушает подозрение. А если
это действительно выточено жуком-древогрызом? Мыслящий жук гипотетически
возможен, хотя и безмерно менее представим, чем мыслящий дельфин. Нет, малый
вес мозга - не исключающий довод в эпоху, когда природа раскрывает такие
микроструктуры, как хромосома, тот же атом... - Хорошо, представим себе
мыслящего жука, но нельзя же вообразить жука, пишущего готическим шрифтом?..
Рукопись совершила еще круг и замерла. Тубусы, зеркала, фотокамеры
втянулись в стены и потолок. Все стало обычным.
Олег Модестович сказал:
- А если автономный металлический микрорезец в мощном электрическом поле,
управляемый извне человеком?.. Снова натурфилософия и овес-овсюг, - как я
заметил, словосочетание "натурфилософия и овес-овсюг" означало в устах Олега
Модестовича крайнюю степень вздора. - Нет, прежде надо прочитать рукопись, не
думая об авторе.
Расшифровка рукописей никак не вязалась с профилем Института
кристаллографии, но Рысакову при его громадном авторитете удалось внести тему
в план под "кодовым" названием "Кристаллические включения в растительные
объекты". Приказом по институту была образована временная рабочая группа,
руководимая Олегом Модестовичем Русаковым и Иваном Ивановичем Духовым.
- Римские трибуны, - сказал Лухов Рысакову. - Надеюсь, мы с вами окончим
дни благополучнее, чем Гракхи.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг