Владимир Иванович ЩЕРБАКОВ
ЧЕТЫРЕ СТЕБЛЯ ЦИКОРИЯ
Рассказ
Пронзительно-ясно обрисованы белые глыбы на крутом склоне, прерывистая
нить ручья, плес в лощине - и над всем этим по законам перспективы ты, твое
лицо, твои косы. Ветер мнет куст ветлы, шепчет имя - Настя. В моей руке
скользит, обвивая ее, живой вьюн. Я стою на подводном камне, чтобы не
замочить закатанных до колен брюк или, быть может, чтобы казаться выше. Мы
оба следим за вьюном, и взгляды перекрещиваются и соприкасаются. Тайна этой
минуты уходит, и остается в памяти холодная рыбья кожа, темный извив на
запястье, подрагивающий хвост.
К обрыву под холмом прилепилась печь для обжига известняка, она
высилась, как башня, и мы обходили ее стороной. Только раз взбежали мы на
круглый верх печи, отдыхавшей от работы. Прикладывая ухо к кирпичной кладке,
вслушивались в странные вздохи, доносившиеся из чрева.
Тогда это и произошло. Настя сорвалась вниз. Я замер. Словно не я, а
кто-то другой смотрел, как она падала. Как же это... Настя, Настя! В руке
она сжимала цветы - четыре стебля цикория. У пода печи смертельный полет ее
прервался. Она парила, как птица, над луговиной. Подол ее платьишка
расправился. Или мерещилось мне это? Нет! Настя мягко опустилась на ноги и
вот, живая и невредимая, стоит внизу и растерянно улыбается одними губами.
Колдовство.
Я же видел, как она сорвалась, как билось ее платье, как беспомощно
раскрыла она рот, собираясь, наверное, что-то сказать или крикнуть! И
потом - невидимые руки будто бы поддержали ее и медленно, бережно опустили
на землю. Трижды волшебна эта минута: бегу к Насте, захлебываясь от радости,
кубарем скатываюсь к ее ногам, притрагиваюсь к ее плечу и замолкаю. Настя
протягивает мне цветы - четыре стебля цикория. Неловко принимаю букет. Беру
ее за руку. И тайна этой минуты уходит - и остается в моей памяти.
Точно сквозь матовое стекло проявляется прошлое. Бабкин палисадник,
ленивый белый кот у крыльца, огненно-красный петух на деревянных перилах,
ветла со скворечником. Школьные каникулы в деревне...
Утро. Вечер. Утро. Дни, как стекляшки в мозаике, разного цвета:
зеленые, голубые, ярко-желтые от солнца.
- Это правда, что ты козу доить умеешь?
Настя улыбается, а я густо краснею. Опускаю голову, потом искоса
наблюдаю за ней. Она не смеется, нет, глаза ее, серые с синевой, смотрят
серьезно, и только губы сложились в улыбку - так умеет только она,
деревенская девочка из соседней слободы.
- Я помогаю бабке, - говорю я. - Она старенькая и устает в поле. И еще
готовит мне обед.
- Смотри, какой!..
Мы идем врозь, я делаю вид, что отворачиваюсь от ветра. Она сама
подходит ко мне, берет за руку, тянет за околицу - там волны хлебов в сизом
цветне и тропа, ведущая к нашему ручью, к озеру.
...Двое у опушки леса. Держатся за руки. Яркий прочерк падучей звезды
над головами, зеленоватое послезакатное небо. Потом один из этих двоих
предаст другого. Это буду я. А пока они вместе. И если вслушаться в слабые
шорохи, кажется, удается разобрать слова. "Тих и спокоен край, в себе он
замкнут: две створки - озеро и небосклон, как жемчуг, в раковине драгоценной
мир заключен. - Вон месяц: спрятался, а сам забросил над ветлами серебряную
сеть, он ловит звезды, но едва засветит, чтоб осмотреть улов, как мигом в
сети попался он. - Ты смотришь в небо? - Да, звезда упала, блеснув
светлей. - А я звезду на озере увидел, она летела к небу от земли; твоя
звезда вниз с неба полетела навстречу с ней".
Теплое июльское утро...
Листья хмеля за стеклом горят зелеными огнями на солнце, я приоткрываю
окно, сдерживаю дыхание, потому что вижу у палисадника Настю. Рядом с ней
двое сверстников, и один из них, повернув голову к окну и не видя еще меня,
кричит:
- Выходи!
Толкаю оконную раму, хмель тревожно шуршит, с листа срывается
крапивница и взмывает до конька крыши. Прыгаю из окна на мягкую землю,
расталкиваю высокие мальвы, бегу к изгороди. Стараюсь быть впереди, когда мы
выходим на дорогу, ведущую к ручью.
В руке у Насти стеклянная банка с крышкой: если мы поймаем окунька или
вьюна, она принесет его домой, и он будет жить в банке, пока лукавый белый
кот не выловит его проворной лапой.
- Настя, дай понесу банку! - говорит Серега.
- Нет, я, моя очередь!
Я подхожу к Насте и протягиваю руку, и его рука и моя рука встречаются
с ее рукой, мы отталкиваем друг друга, и дело неожиданно доходит до драки.
Мы катаемся по траве, выкатываемся на колею и, наконец, серые от пыли,
встаем, а Настя укоризненно качает головой и советует посмотреть в зеркало.
Вдруг кто-то предлагает идти пшеничным полем. И мы сворачиваем на
тропу, желтые стебли и колосья бьют нас по рукам, еще минута - и мы, забыв
об осторожности, сходим с тропы, собираем колоски, на ладонях наших остаются
теплые беловатые зерна, вкус которых нам хорошо знаком. И тогда появляется
далекая тень на тропе. Короткий вскрик:
- Объездчик!
Мы бросаемся врассыпную. Настя бежит за мной. Я вижу, как стремительно
приближается к ней конник с плеткой в руке. Останавливаюсь. Потом что-то
словно подталкивает меня, я бегу назад, успеваю схватить Настю за руку, мы
падаем, и я закрываю ее от удара. Свист плетки, мгновенный страх,
заставляющий вжаться в сухую землю, повторять про себя: "Мы серые мыши,
серые мыши. Никто не увидит серых мышей!"
Когда мы поднялись, не было ни объездчика, ни страшного вороного коня.
Налетел порыв ветра и пригнул желтые стебли к земле. И снова - тишина.
Позже, студентом уже, я прочел стихи. О Насте из-под Венева. Но тогда я
не понял этого...
"В садах, на полянах, в цветах укрываясь, в туманах теряясь, зарей
озаряясь, во всем божьем мире, в любом кратком миге была ты везде и повсюду.
Зефиры носили над этой землей твое имя; листвы шелестенье и рокот
волны, обдавшей каменья, - все было дыханьем дыханья, рожденного только
устами твоими".
Я знаю эти стихи наизусть. Написаны же они кем-то в начале века.
"На небе вечернем средь звезд я, бывало, твои лишь выписывал инициалы,
а если глаза опускал к горизонту - в мальчишеских грезах меж стройных
березок выискивал взором твой мягкий девический контур.
Повсюду бывая, незримо везде успевая, во всех моих мыслях, желаньях, -
ах, где ты ни пряталась! - тобою душа моя полнилась вечно, любовь из нее
изливалась к тебе бесконечно, как слава святых озаряет их святость".
Снова увидел я Настю в пятьдесят седьмом, когда приехал к бабке на
студенческие каникулы. Поезд гуднул за спиной и ушел к Узловой, а я выбрался
на большак, за пять минут прошагал километр, свернул на знакомую с детства
тропу, где к ногам жался пыльный подорожник, и скоро увидел провор у
бабкиного дома. Бабка моя, Александра Степановна, была уже на ногах, хотя
едва-едва занялась заря над Тормосинской слободой и над прудом еще стелилась
ряднина тумана. Я поцеловал бабку, передал ей подарок - сверток с ситцем,
проводил ее в поле на работу, потом долго сидел на крыльце; в десяти шагах
от меня носились низом шальные деревенские ласточки, садились на камни,
выступавшие из низкой гусиной травы, взлетали, показывая острые углы крыльев
на полотнище зари. Я умылся, надел новую, недавно купленную матерью рубашку,
пошел к той самой слободе, где встречал Настю когда-то. И увидел ее, и
узнал, но прошел мимо, словно застенчивый преступник.
Вот она, эта минута. С беспощадной ясностью до сего дня вижу Настю
склоненной над старым деревянным корытом. Она синит белье. Высокие мальвы
укрывают меня, за белыми крупными цветами - ее платье, ее косынка, босые
Настины ноги. У калитки палисадника - плоский камень. Бревенчатая стена дома
посерела от дождей и невзгод. Из-под соломенной крыши вырывается ласточка. Я
замедляю шаг. Тихо. Едва слышно плещется вода в корыте. Мгновение - и я
прохожу мимо, не окликнув ее. Нет, в голове моей не успела сложиться
определенная мысль. Я стал другим - вот и все.
Вскоре я уехал - молча, не сказав ей ни слова, так и не повидав ее. А
она осталась в селе, над которым, как и раньше, поднимались крылья огнистых
закатов, густели ночи - с запахами кошенины и полыни, с теплыми ветрами, с
мимолетными вспышками июльских зарниц.
* * *
Наверное, есть в окружающем нас пространстве особый невидимый механизм
времени. Чаша небосвода обманывает нас: там, где светятся красные, зеленые,
желтые и синие огни, самих звезд уже нет. Они переместились на миллиарды
километров, оставив запоздалые следы свои - призрачные светляки. Профессор
Козырев, открывший вулканы на Луне, направил телескоп на пустое вроде бы
место: в черную, ничем не примечательную точку. Он, правда, вычислил, что
именно там должна находиться сейчас звезда. И получилось вот что: под
стеклом прибора коромысло тончайших весов вдруг отклонилось. Оставаясь
незаметным глазу, далекий огненный шар подтолкнул чашу весов, уравновешенную
гироскопом. Звезда дала о себе знать. Пронизывая прошлое, настоящее и
будущее, невидимая сила заставляет все и вся изменяться: свиваются
спирали-орбиты планет, приближаясь к светилу, вспыхивают на солнечном диске
искры, появляются и исчезают пятна, ритмы их передаются Земле.
Не солнечные ли циклы будят и мою память?..
Минуло одиннадцать лет. Рано утром сели мы в электричку, вышли на
станции, название которой не сохранилось в памяти, прошли луговиной с
километр, на опушке леса развели костер. Было нас семеро - трое бывших
студентов (вместе со мной), четверо девушек в соломенного цвета куртках,
брюках, легких свитерах. Один из нас ушел с удочками к озеру и вернулся с
большим сазаном. Сварили уху. Искупались. К вечеру транзистор расплескал
целое море звуков. Танцевали на траве при чистом ясном закатном свете. Лицо
девушки, обвившей мою шею, было пунцово-алым в закатном свете, глаза -
темными. Голоса и смех - и тревожно чернел гребень леса над холмом. Потом
все переменилось. То ли усталость была тому виной, то ли необыкновенный,
настоянный на травах воздух. Я вышел из круга и побежал на холм. Над
маковкой его еще висело солнце, а у подошвы его сгустились тени. Подняв
руки, я поймал странный мягкий свет заката. Мир менялся, становился
неузнаваемым.
И тогда я увидел ее, Настю. Там, где скат холма был круче, мелькнуло ее
платье. Наверное, она только что упала с обрыва. И как тогда, я стоял, и
медлил, и молчал, и ждал. И снова что-то во мне встрепенулось и оборвалось.
Кто-то взял меня за руку, кто-то спрашивал, что со мной, а мне нужна
была добрая минута, чтобы вернуться к друзьям.
И до слуха моего, как сквозь сон, донеслось хлопанье крыльев птицы,
взлетавшей кругами над загривком холма. Чей-то насмешливый возглас:
- Его напугал коршун!
И в багряном небе, там, где смешалось алое, желтое, зеленое, над
головой моей беззвучно кружили два широких распластанных птичьих крыла.
...А колесница времени мчалась, мчалась, и я предъявлял пропуск и
проходил на полигоны, где беззвучно, незримо светили в небо радары и
взмывали ввысь ракеты с огненными хвостами. Позже, на втором круге колесницы
времени, я показывал билет журналиста, и передо мной открывались двери
институтов и лабораторий, библиотек и заводов. Потуги сменить профессию,
окончившиеся, к сожалению, успешно. (Настеньке же не дали и паспорта, чтобы
поехать в город. След ее затерялся в вихревой мгле времени.) Прижавшись
порой лицом к стеклу городской квартиры, я шепчу стихи. "Меня защищает от
прежних нападок пуховый платок твоего снегопада..." Но как может защитить
пуховый платок снегопада, если предательство совершено?
* * *
Почти всегда далекий свет воспоминаний меркнет, едва успевает открыться
зеленый простор холмов, призрачное мелькание белых мотыльков над крапивой,
чистые голубоватые плесы. И вот снова и снова желтые глаза улиц, огни
далеких станций, ночные аэродромы, экспедиции и командировки. И встречи, и
размышления, и усталость. А дома по вечерам - тусклое отражение в зеркале
моего лица, исхлестанного друзьями и недругами. И немой вопрос, обращенный к
себе, остается без ответа.
Но память снова вернула меня в далекий день...
Вечером я шел по улице с вечеринки, где много говорили о книгах,
работе, о пустяках. Об открытиях, которые изменяют будущее, иногда -
настоящее. И в такт моим шагам чей-то голос повторял: "Они изменяют и
прошлое". А я возражал: "Нет. Всего-навсего оценку прошлого".
И подумалось, что в нас может проснуться и заговорить одна-единственная
клетка, доставшаяся нам по наследству даже от палеозоя. В этот вечер я
заблудился: поднимались незнакомые дома с темными глазницами окон, фонари
погасли. Я проплутал часа два, пока не вышел к знакомой улице. Дул сырой
ветер. Дома по какой-то неожиданной ассоциации я вспомнил чистое озеро моего
детства с водой цвета опала, светлый песок, движение рыб в глубине - среди
замшелых коряг, стеблей тростника и стрелолиста. Сжав голову руками, увидел
будто наяву девочку над обрывом. Но теперь это было иначе: Настя была уже у
самой подошвы холма, и мне казалось, что вот-вот она ударится о землю.
Словно нужно было десять лет без малого, чтобы она пролетела несколько
метров. Словно медленный бег колесницы времени мне был до сих пор недоступен
и я лишь наблюдал мелькание спиц.
...Сон. Закрыв глаза, ныряешь в глубину, где медленно несет тебя
холодный придонный поток, цепляешься за камни, чтобы дольше проплыть. Еще
миг - и темнеет дно. Открыв глаза, различаешь зеленую дернину на
противосолнечном его скате, красные летучие огни рыбьих плавников,
клубящуюся муть ключа в песчаной воронке. Обшариваешь рачьи норы - и мокрой
головой раздвигаешь хрупкие ветловые ветки.
Сон относит меня на три солнечных цикла. Я иду проселком, сворачиваю на
тропу среди хлебов, взбираюсь на знакомый холм.
О, я догадываюсь, что там должно произойти. Вот и знакомая печь для
обжига известняка. Настя уже наверху, и я задыхаюсь, спешу к ней. Понимаю,
что опоздал. Сбегаю вниз. Она упала, но я успеваю подставить руки. Ловлю ее,
опускаю на землю. И сразу же, как это может быть только во сне, холм
исчезает. Поднимается ветер, набегают облака - я не узнаю окрестность. Я
силюсь вернуться туда - и не могу найти дорогу.
Но сон продолжается.
Память не просто вернула меня в тот день. Нет, она словно сделала
петлю: я был и здесь и там одновременно. Два мгновения... Первое: обрыв под
зеленым загривком холма, падающая девочка. Второе: я подставляю руки, ловлю
ее, опускаю на траву. Она протягивает мне букет (мне ли?) - четыре стебля
цикория.
И потом я силюсь сообразить (и тоже во сне!), как такое может статься.
И вспоминаю, что и на расстоянии можно воздействовать биополем, можно
передвигать предметы силой взгляда, преодолевать время, переноситься в
пространстве - телепортироваться. Но если моя энергия проявилась случайно
там, в прошлом, то и оттуда в наше сегодня тоже должно что-то перейти. Да, я
думал и думаю, что энергию можно уравновесить массой. Тогда должно появиться
нечто оттуда, из того давнего дня. Случай особый, редкостный, но лучше уж
допустить взаимопроникновение, чем двойную телепортацию: в пространстве и
времени. Этим и кончился странный сон.
Просыпаюсь. За окном дрожат листья от ударов капель. Низкая туча
закрыла небо. Слепой рассвет. От мокрых клейких листьев в комнату прокралась
тонкая пахучая сырость. Двор за окном зелен и сумрачен. Но утренняя вереница
машин уже начала свой неотразимый бег, и с дальнего шоссе доносится
приглушенный гул. Что-то случилось со мной. Я встрепенулся: рядом, на
столе...
Что это?.. Пучок сухой травы. Изумленно рассматриваю его. Четыре стебля
цикория с высохшими добела цветками. Прикасаюсь пальцами - и ощущаю точно
покалывание. Колет ноги скошенный луг; колки сухие стебли цветов, а если
осторожно взять их в руки, то они шуршат и позванивают; чуткое ухо способно
уловить звуки.
"Тих и спокоен край, в себе он замкнут: две створки - озеро и
небосклон, как жемчуг, в раковине драгоценный мир заключен... - Ты смотришь
в небо? - Да, звезда упала, блеснув светлей. - А я звезду на озере увидел,
она летела к небу от земли, твоя звезда вниз с неба полетела навстречу к
ней".
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг