него, уставил воспаленный взгляд в точку, никакого материального объекта,
кроме воздуха, не содержащую. "Посиди, посиди в прихожей, может,
поумнеешь", - вздрогнул и стал озираться. Никого не было. Наверное, я стал
задремывать, и эта фраза была случайно попавшим в реальный мир обрывком
зарождавшегося сновидения.
Пробудился от человеческого взгляда. Не прямо от него. Как ни буравил
меня охранник (и прав был, потому что разбросанные ноги с отвалившимися
вбок носками любое помещение переводят в разряд ночлежки), я бы и дальше
спал спокойно, но, видно, в голове сидело, что несолидно будет, если
Эльвира с Зульфией застанут сценариста в такой бесформенности, - эта мысль
по-собачьи, носом меня изнутри и растолкала.
Расположение охранника было потеряно. Юноши с гипертрофиро ванным
отвращением относятся ко всему с их точки зрения неприлично му, вроде сна в
неположенном месте.
Я подобрал ноги, принял позу посолиднее в надежде как-то
реабилитироваться в глазах молодого человека. С той же целью достал из
портфеля сценарий. Сперва глаз скользил по знакомым шеренгам без трения, но
на второй странице стал вязнуть. Что-то с текстом произошло, пока его
транспортировали, - он вроде как створожился. Главное - реплики: они
потеряли всякую прыгучесть, передвигались медленно, с отвратитель ным
шарканьем. А я так ими ночью любовался, моими фигуристочками.
- Попрошу вас выйти пока на улицу, я должен ворота открыть. - Охранник
строгостью старался компенсировать некоторую робость, которую внушали ему
все дяденьки старше тридцати пяти лет.
Подчинился. Облака налетали на солнце стремительно, но без толкотни.
От этого весеннего мелькания душа резко помолодела, перешла в школьный
возраст и наполнилась радостным ожиданием скорого окончания учебного года.
Меж тем никакие каникулы в ближайшем будущем не ожидались, и вообще дела
мои выглядели кисло: шансов быть поставленным при жизни автора сценарий
явно не имел, вдобавок только что мне, по существу, было сказано, что я
такая шваль, которую и в помещении одну оставлять нельзя.
Тут, в центре, ветер, издерганный беспорядочной московской застройкой,
вполовину не имел той целеустремленности, что у меня на окраине. В
промежутках, когда один табун облаков иссякал, а следующий еще был на
подходе, становилось почти тепло. Я прислонился к стене и стал смотреть на
прохожих добрыми полусонными глазами. Охранник отпер ворота, пропустил во
двор мусорную машину и остался ее дожидаться. На воздухе, как это часто
бывает с людьми, сохранившими крестьянские корни, он заметно помягчел, даже
предложил мне сигарету. "Учится на вечернем, не перечит, когда по
воскресеньям мать гонит его выбивать половики, и до конца дней своих будет
сажать картошку, даже если ее начнут раздавать бесплатно". От этого списка
добродетелей веяло гадким высокомерием, которого я сразу же устыдился.
- Сессия небось скоро?
Парень просиял:
- Через месяц! Тут график удобный - сутки на третьи, а так бы пришлось
на вечерний переводиться.
Он сделал, что хотел: сообщил, что в охранники подался не по
свободному выбору, и нашел, надо признать, весьма удачную форму.
Машина покинула двор в каком-то приподнятом настроении. Видимо,
качество мусора у половчанки оказалось выше, чем в соседних домах. Можно
было возвращаться в помещение, но мы медлили.
- Вот интересно, - молодой человек кивнул в сторону стоящей напротив
маленькой церквушки, только недавно возвращенной в строй, - бабка у меня
верующая, а я нет. Это значит, я назад ушел или вперед? - Поймав мой
тревожный взгляд, он попытался высказаться яснее: - К тридцати что будет:
до того же Бога додумаюсь или до другого чего?
Десять лет неопределенности, которые юноша себе отпустил, у меня уже
два раза как прошли, и чем-чем, а опытом растительной жизни поделиться я
мог:
- Скорее всего вы просто перестанете думать о таких вещах.
- Скорее всего, особенно если прилично буду зарабатывать. - Он
улыбнулся этому невероятному предположению, затоптал сигарету и покинул
меня.
- Сережа, вы совершенно неуловимы.
Нет, до такой театральщины жизнь не опускается - один уходит, и сразу
появляется другой персонаж. В реальном, а не сжатом повествова нием
масштабе времени я минут десять еще простоял у подъезда, мучаясь вопросом:
отправиться домой или продолжать брести по почти заросшей тропинке к
благополучию? Когда же решение умереть в нищете окончательно утвердилось,
тут-то к тротуару и пришвартовался гангстерских размеров лимузин.
- Я вам звонила несколько раз, никто не отвечает.
Эльвира врала честно, не прячась, и вера в завтрашний день уже от
дверей воротилась ко мне - даже помолодевшей.
- Это наш автор, Сережа Щелкунов, - представила меня Хмелевская
полувылезшей из машины даме в шубе и меховой шляпе, какую носил Робинзон,
спасаясь от тропического солнца. Только мех был не козий.
- Здрсть. - Она еще не успела расправить грудную клетку, и все гласные
съелись.
Половецкого в ней было мало: легкая, многократно разбавленная
монголоидность, внесезонная любовь к меху да разбойничий взгляд, но без
степной удали - оседлый.
- Сережа нам сценарий принес. Да, Сереженька?
Эльвира произнесла это так, словно хвалила меня за хорошо выполненную
команду "апорт". Я кивнул подчеркнуто сухо, чтобы дать Зульфии
почувствовать разницу между творцом и всякими там исполнителя ми. Она
почувствовала, она вообще находилась в постоянном наркоманическом поиске:
за что бы такое сорваться на свою наперсницу?
- Небось давно тут стоите?
Пожатием плеч мне удалось дать на этот вопрос одновременно два прямо
противоположных ответа: один - "Ничего страшного" и другой - "Да уж не
меньше часу".
Зульфия взвилась:
- Что это за манера человека заставлять ждать?!
- Вы ж мне сами велели с собой ехать.
- Ну так позвонить можно, предупредить.
У Эльвиры в запасе было вполне добротное возражение: "Звонила, но
Сергей уже выехал", однако она его в ход не пустила, так как точно знала
дозировку - сколько времени держать оборону, чтобы, с одной стороны, победа
хозяйке не показалась слишком легкой, а с другой - чтобы та, разъярившись,
не вырезала весь город.
- Как-то не подумала.
- А вы вообще о чем-нибудь думаете?
На этом вопросе гейзер раздражения перешел из активной фазы в фазу
накопления энергии для следующего выброса.
Мы вошли в здание. Лестница, вторым маршем нависавшая прямо над
головой охранника, что делало его крайне уязвимым с воздуха, вела в
длиннющий коридор. Столь тщательно европейские стандарты в Москве блюдут
только турецкие рабочие. Они даже часто перебарщивают и вносят в интерьер
не всякому помещению созвучные сантехнические мотивы. Вот и в данном случае
белое однообразие этой кишки нарушали только таблички на дверях - и не
столько латунным своим блеском, сколько содержанием: "Группа теоретической
экстрасенсорики", "Отдел астрологического мониторинга", "Ассоциация
"Генофонд России", "Объединение эзотериков-практиков". Потом вдруг
прозаическая "Бухгалтерия", а за ней "Отдел биоэнергетических
трансформаций". Сюда мне страсть как захотелось заглянуть. Неожиданно и
Зульфию привлекла эта комната. Резким движением, словно рассчитывая застать
там горничную в объятиях лакея, она распахнула дверь, перенесла хозяйскую
ногу через порог и по-орлиному, рывками скручивая жилистую шею, обвела
помещение плотоядным взглядом. Ни за одним из полдюжины конторских столов
живой души не было.
- Ну и где твои люди? - Голос Зульфии сочился торжеством.
Эльвира сделала детские глаза:
- На кофе все.
- Что еще за кофе?
- А те два вагона, которые подмокли. Станислав Витальевич, кроме
бухгалтерии, все отделы снял. В мешки пересыпают.
Уже досланный в ствол патрон возвращать в магазин Зульфии не хотелось.
- А догадаться одного кого-нибудь оставить трудно? Вдруг товар придет?
- Я ж осталась, - парировала Эльвира.
Как бык, потерявший из виду матадора, Зульфия застыла на мгновение,
потом, качнувшись пару раз с каблука на носок, всем корпусом развернулась в
мою сторону и неожиданно мирным тоном произнесла:
- Вот и живи в таком государстве. Знаете, какие научные силы здесь
собраны? Слышали, наверное, о профессоре Столпникове - чашку через бетонную
стену проводит. Вот так. А вместо помощи - палки в колеса. Чем только не
приходится промышлять, чтобы людей накормить.
- Сергей, кстати, тоже бывший ученый, - вставила Эльвира.
Половчанка развела руками:
- Ну тогда он все сам прекрасно понимает.
Я против обыкновения не поддакнул, потому что был уязвлен и третьим
лицом, и "бывшим ученым". Простым соединением двух несоединимых слов
Эльвира, того не желая, выставила меня эдаким мулом - существом, возможно,
и полезным, но бесплодным по самой своей природе.
После отдела трансформаций на душе сделалось нечисто, будто я сам
понавесил все эти таблички. Прежней уверенности, что инквизиция, сжигая
ведьм, поступала дурно, не было и в помине.
Из приемной Зульфия сразу проследовала в кабинет, Эльвира юркнула
следом, а я как-то сам собою отфильтровался. В комнате на единствен ном
диване уже сидел здоровенный румяный бородач, судя по всему, имевший на
хозяйку некие права, впрочем, меньшие, чем ему представлялось. Во всяком
случае, его намерение увязаться за ней в кабинет было пресечено еще на
этапе отрыва зада от сиденья:
- Коля, сейчас никак.
Бородач заулыбался, закивал понимающе, но сильно был раздосадо ван.
Ревниво на меня покосившись, он расселся еще большим хозяином, то есть
принял совсем домашнюю, полулежачую позу, такую, что мне уже места не
выкраивалось.
Я помялся, помялся и присел на краешек стола. Секретарша скосила
сердитый глаз, но на экране ее компьютера решалась судьба цивилизации и
возможности отвлечься у нее не было.
Худшая после наркотиков зависимость, зависимость от печатного слова,
заставила меня взять валявшийся на столе буклет. Первое, что увидел,
раскрыв его, - фотографию этого типа с бородой. В телогрейке, кепке,
сапогах посреди раскисшей осенней дороги. Небо свинцовое, и прямо по нему
надпись черными чернилами: "Дорогой Зуле с любовью и восхищением. Без тебя,
без твоего чувства прекрасного эта выставка не могла бы состояться". Текст
на правой стороне разворота был поскромнее: "Николай Напельбаум. Живопись,
графика, скульптура". Меня разобрало любопытство: одно дело - просто так
смотреть картинки, и совсем другое, когда в наличии имеется живой автор.
Фотография не обманула - эсхатологический нерв звенел в каждом
произведении этого крепыша. Пейзажи все как один осенние, без надежды на
зиму, и со множеством ворон. Даже в скульптуре, уж на что жизнелюбивое
искусство, он был последовательно трагичен и все старался завести зрителя в
непролазный метафизический кустарник.
Одна композиция, правда, позволяла перевести дыхание. Половой акт.
Мастерски, со звериным целомудрием схвачено движение, которое на языке
автомехаников называется рабочим ходом поршня. Любовники изваяны
анатомически точно, только из не совсем обычного материала: это сваренные
между собой разнокалиберные шестеренки и зубчатые колеса. Название работе
автор дал зловещее - "Репродукторы", но сама по себе она была не
по-напельбаумовски жизнеутверждающей.
Разглядывая картинки, я из чисто подростковой вредности строил
отвратительные рожи, вздыхал, качал головой и саркастически ухмылялся. При
этом сохранял невиннейшее выражение лица, как будто знать не знал, что
автор сидит напротив. Бородач вскорости засопел, стал покрываться
малиновыми пятнами. Наконец за минуту до апоплексического удара не
вытерпел:
- Что, не ваше это искусство?
Я поднял на него глаза до того честные, что лучшего доказательства
злого умысла не требовалось.
- Очень уж мрачно.
- Мрачно? - Напельбаумовский взгляд, пройдя через толщу народного
горя, приобрел испепеляющую силу лазера. - А где веселость-то взять, она
вся на Канарах.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг