- С дюжину наберётся, - скромно сказал Шпулин (на самом деле сортов
было пятнадцать). - Люди же курят разное...
- Ага. А вы ведь отлично помните, кто что курит, у кого когда день
рождения, и кем приходится двоюродная курица бабушкиного племянника тёщиной
внучатой козе... - в гебунском голосе угадывалась зависть. - И оперативную
информацию очень хорошо обрабатываете. Знаете, вас даже отпускать не
хотели. Если бы не ваше филологическое образование... В общем, так, - он
сделал рассчитанную паузу, - вот ваш новый пропуск, - он протянул Виталию
Игнатьевичу через стол простенький картонный квадратик. - Завтра с утра
зайдёте к себе, заберёте вещи. К десяти тридцати - у меня. Дам вводные.
* * *
В "1-95" занимались важным государственным делом: анализом и оценкой
разного рода интересных для советской власти документов и предметов,
находящихся за границей. Дело это было чрезвычайно деликатное, так что
Комиссия подчинялась лично Лаврентию Палычу, и никому кроме. При этом вся
оперативная работа лежала на каких-то неизвестных науке силах: подумав,
Шпулин понял, что у Берии есть своя агентурная сеть, которая делала чёрную
работу - выкупала, обменивала, или просто крала бумажки и вещички.
При всём том у сверхзасекреченного "1-95" имелось легальное прикрытие.
Оно-то, собственно, и называлось "Государственной Комиссией по розыску и
возвращению предметов и документов, нелегально вывезенных за границу".
Официальная цель работы Комиссии отчасти совпадала с настоящей: отыскание и
возвращение законной собственности Совдепии, покинувшей её пределы в
суматохе первых пореволюционных лет, а также в военный и послевоенный
период.
Шпулин не очень понимал, о какой такой "законной собственности" может
говорить режим, на словах отменивший собственность вообще, а на деле
отобравшей её у десятков миллионов людей. Тем не менее, западные
демократические режимы с Комиссией сотрудничали, хотя и без большой охоты,
и время от времени даже кидали ей какие-то кости.
Первым заданием Виталия Игнатьевича была разборка архива деникинского
полковника Бориса Толлера: французы передали пуд бумаги советским властям
вполне официально, хотя и без лишней огласки. Разбираясь в этом пуде,
Шпулин убедился, что полковник был дурак и фанфарон, коротающий парижские
ночи писанием неудобоваримых врак про свои ратные подвиги. Единственное,
что заинтересовало Виталия Игнатьевича - краткое упоминание неудачной
попытки самоубийства некоего Кулешова, русского эмигранта ("похоже,
еврей" - педантично добавил полковник, никогда не упускавший из виду этой
важной темы). Кулешов попытался покончить с собой, проглотив лезвие
безопасной бритвы фирмы Gillette.
Второй большой работой стали мемуары некоего Ломидзе, партийная кличка
"Львов": старый большевик, оставивший после себя некие записки. Сам по себе
Ломидзе никакого интереса не представлял, но в документе неоднократно
упоминался Ульянов-Ленин, причём чрезвычайно нелестным образом. Владелец
документа, проживающий в Уругвае и испытывающий острую нужду в деньгах,
хотел продать оригинал рукописи наследникам дела Ильича. Шпулину надо было
решить, стоит ли тратить на это средства пролетарского государства. Виталий
Игнатьевич добросовестно прокрутил в голове все известные ему сведения,
касающиеся того времени и обстоятельств. И пришёл к выводу, что честный
историк (если таковые сохранятся после победы пролетарской революции во
всём мире) записки благополучно проигнорирует, поскольку у Ломидзе рыльце
даже не в пушку, а в густой шерсти - и составил полную опись передержек,
умолчаний, и откровенной лажи, содержащихся в предоставленных ему
фрагментах.
За эту работу он получил личную благодарность полковника Лизолькина,
премию, и ещё увесистый бумажный кулёк - с кружком польской колбасы, банкой
американских сардин, крупой и печеньем. Типично большевистская плата за
усердие: в насквозь проголодавшейся стране самой желанной наградой
оставалась еда.
К кульку прилагалась коробка с бутылкой армянского коньяка и тремя
шоколадными медальками.
Той же ночью Виталий Игнатьевич первый и последний раз в жизни напился
в одиночестве. Он дул коньяк, как воду, закусывая колбасой и сардинами, и
перелистывал в голове "Выбранные места из переписки с друзьями".
Наутро он проспал и на работу вовремя не явился. Лизолькин устроил ему
кошмарный, хамский разнос в худших большевистских традициях. Шпулин слушал,
терпел, понимая, что по-хорошему ему следовало бы ударить этого
куражащегося мерзавца (полковник откровенно получал удовольствие от
процедуры), а потом будь что будет. В какой-то момент он чуть было не
сорвался. Руку удержала Неодолимая Сила, кстати напомнившая ему, что к
загадке Второго Тома он так и не подобрался, а потому весь этот крик и мат
вполне заслужил.
Неодолимая Сила оказалась права: прооравшись, Лизолькин сник, после
чего даже пробурчал нечто вроде извинений. После чего выдал Виталию
Игнатьевичу очередные вводные.
Когда Шпулин понял, о чём идёт речь, он чуть было не схватился за
сердце.
Сначала он получил на руки фотокопию. Это было письмо, короткое и
банальное: один мелкий человек пишет другому мелкому человеку о своих
семейных делах, целиком оставшихся в давно и прочно забытом веке.
Цитата из Пушкина была крохотной: одно полное четверостишие и две
строчки, обрывающиеся разговором о ценах на сукно.
В принципе, обнаружение неизвестного стихотворения позднего Пушкина
было событием экстраординарным. Виталий Игнатьевич, однако, с самого начала
почуял, что никакого события не состоится. Начальство интересовалось ровно
одним - точно ли это Пушкин. Виталий Игнатьевич склонялся к последнему, что
и попытался обосновать - на десяти страницах мелким почерком. На следующий
день Лизолькин лично посетил комнатку Шпулина и положил ему на стол
стеклянную рамку. Между стёклами находился оригинал письма, изрядно
попорченный временем, но вполне удобозримый. Через два часа он забрал
письмо назад - к тому моменту шпулинские подозрения переросли в
уверенность.
* * *
- Вы блестяще себя проявили, Шпулин, - Лизолькин с видимым
неудовольствием подписал последнюю бумагу из папки. - И очень вовремя. Вы
об этом знать не могли, но как раз сейчас мы решали вопрос о пополнении...
Самым поразительным казалось, что Лизолькин нисколько не волновался.
Несмотря на то, что второй человек, находящийся в кабинете, мог в любой
момент стереть полковника в порошок. Тем не менее, Виталий Игнатьевич
чувствовал, что сейчас обычная большевистская иерархия почему-то не
работает - как будто Лизолькин и тот, второй, были в каком-то важном смысле
равны.
- А я вот был против кандидатуры товарища Шпулина, - второй человек
резко развернулся. Блеснуло знаменитое пенсне. - Вы не знаете, почему это
товарищ Берия против? Потому, - Берия гадко растянул губы, сделавшись
похожим на злую лягушку, - что товарищ Берия знает людей. И ему не
нравится, что советский гражданин Виталий Игнатьевич Шпулин, он же
Гороблагодатский... очень слишком, - здесь он запнулся, - любит советскую
власть. А ведь гражданину Шпулину совсем-совсем не за что любить советскую
власть. Хотя бы как интеллигентному человеку. Вы ведь интеллигентный
человек, гражданин, э? - он в упор уставился на Виталия Игнатьевича.
Шпулину показалось, что ему в глаза заглянула сама Генеральная Линия.
Но Неодолимая Сила и на этот раз выручила: веко зачесалось, он сморгнул, и
наваждение пропало. В голове прояснилось. Он знал, что ответить.
- Я не интеллигентный человек. Интеллигентный человек любит
рассуждать, а я люблю работать, делать дело, - Виталий Игнатьевич почти не
кривил душой. - Моё отношение к власти... к любой власти, если угодно, -
этот выпад показался ему уместным, - зависит от того, даёт ли эта власть
работу, интересную мне. В слово "даёт" входит, разумеется, и оплата
труда...
- Не уводите разговор в сторону, я этого не люблю, - Берия погрозил
пальцем, - это всё разговорчики спецов, я их наслушался... Это всё -
чепуха, средства. Нас интересует другое. Советская власть не с неба
свалилась, э? У неё есть свои цели. А как гражданин Шпулин относится к
целям советской власти?
Виталий Игнатьевич молчал, понимая, что безнадёжно проигрывает
разговор. Неодолимая Сила, однако, тоже почему-то не давала о себе знать.
- Хорошо, понятно, - наконец, сказал Берия. - Нормальный человек.
Боится, но умеренно. Потому что уверен - если бы мы хотели расстрелять
товарища Шпулина, мы бы его давно расстреляли... (Шпулин механически
отметил, что переименован из "граждан" в "товарищи".) - Нормальный ход
мысли интеллигента - всё рационализировать. А если нам интересно было
расстрелять вас именно сейчас? Что вы на это скажете? Что готовы? Э-э-э,
нехорошо, товарищ Шпулин. Есть много вещей, к которым вы совсем-совсем не
готовы. Да я не про иголки под ногти, - поморщился он, - хотя и это тоже...
С чего бы нам начать? Ну вот хотя бы, пожалуй... Посмотрите на досуге. Вы
же русист, вам это интересно.
Он пододвинул к Виталию Игнатьевичу небольшой томик в коричневой
обложке. На ней значилось: "Н.В. Гоголь. Мёртвые Души. Том II."
Перед глазами Шпулина всё поплыло. Как сквозь толстый слой ваты он
услышал: "И устрой ему прогулку по Москве. Возьми машину во втором гараже.
Поведёшь сам."
* * *
- Ну конечно, Гоголя ликвидировали, - полковник сделал неопределённый
жест, - опасную книгу ведь написал. Очень опасную. Так что их императорское
величество подумало-подумало, да и отдало секретное распоряжение. Насчёт
великого писателя земли русской, да... Я читал отчёт по делу, - добавил
он. - Ну и вся сказка насчёт сожжения Второго Тома - тоже. Что скажете,
товарищ Шпулин?
- Что там было опасного? - Виталий Игнатьевич воспринимал
происходящее, но не вполне адекватно: ему казалось, что он видит нечто
вроде затянувшегося сна. Однако, Второй Том был реальностью - в этом он
почему-то не сомневался.
Казённая "Победа" медленно плыла по московским переулкам. Снежинки
тихо падали на лобовое стекло. Полковник оказался отличным водителем.
Шпулин механически отметил, что в машине тепло.
- Непатриотическая книжка получилась очень. Вы, когда читать будете,
обратите внимание на монолог Костанжогло в шестой главе, где он спорит с
англичанином, как его... забыл. Где доказывается, как дважды два, что
сельское хозяйство в России всегда будет экономически убыточно, по причине
климатической... И доходит до всяких нехороших предположений. Кстати, под
видом англичанина там выведен сам основоположник. Который из Английского
клоба... Вот, кстати. Давайте остановимся. Да не хватайтесь вы так за
портфель, никуда ваша книжка не убежит...
Машина стояла возле высокого дома с фасадом, выставленным к улице
углом. Его украшали огромные нелепые лоджии, засыпанные снегом. Совсем
рядом с домом, прижавшись к нему, стоял белый ларёк с надписью "Мороженое".
- Прекрасный символ. Вы не задавались вопросом, почему большевики в
Москве строят такие дома? Или, скажем, мороженое. У нас его продают даже
зимой, в тридцатиградусный мороз. Смешно? Признаться, с этим мы всё-таки
поторопились. Тогда казалось, что у нас уже всё получилось. Или вот-вот
получится. К сожалению, углекислый метод сам по себе ничего бы не дал.
Но, - он хлопнул застывшего Виталия Игнатьевича по плечу, - теперь,
кажется, всё в порядке. Очень скоро зимы в Советском Союзе не будет. Мы уже
знаем, как пробить озоновый слой.
* * *
Всё началось с Чаадаева. Теория, впоследствии ставшей неофициальной
идеологией российской власти, была впервые изложена в "Апологии
сумасшедшего". С точки зрения диалектического материализма она была,
разумеется, наивной, так как сводила всё многообразие жизненных явлений к
"фактору географическому". Кстати, на этой фразе дозволенная к
распространению версия "Апологии" обрывалась. Полный же текст был раз в
десять длиннее, и содержал в себе целое историософское учение.
Мир, каким он представлялся Чаадаеву, был разделён всемогущим Творцом
на четыре части, по числу сторон света, каковые суть Юг, Восток, Запад, и
Север. Каждая из сторон света посвящена одной из стихий: Югу соответствовал
Огонь, Востоку - Воздух, Западу - Земля, и Северу - Вода. Эта
принадлежность оказывала решающее влияние на темперамент жителей этих
краёв, их мироощущение, что и обусловливало различие политических и
экономических режимов.
Во всём этом не было бы ровно ничего оригинального, если бы не
следующий изворот мысли московского затворника. А именно: он объявлял
главной проблемой каждой из сторон нехватку стихии, противоположной его
собственной. Так, главной проблемой Юга всегда была нехватка воды. Это
порождало государства, основанные на распределении водных ресурсов:
огромные оросительные системы, для построения которых требовались тысячи
рабов. На Востоке недоставало земли: вопросы земельных наделов и их
обработки оказывались главными. Интересно был решён вопрос с Западом: в
этом вопросе Чаадаев единожды отступал от своего провиденциального
материализма, полагая, что "нехватку воздуха" здесь надо понимать
метафорически, как недостаток "естественной человеческой свободы", каковую
Запад завоевал в долгой борьбе с собственными властями, от чего получился
либерализм и демократическое правление... Зато с Севером (то бишь, в мысли
Чаадаева, с Россией) никаких сложностей не возникало: главной бедой
замерзающих краёв всегда было тепло.
Следствия из этого простого факта оказывались воистину необозримыми -
и всё больше грустными. Например, можно было доказать с математической
точностью, что никакое экономически успешное сельское хозяйство в России
невозможно: короткое лето и долгие зимы ставили повышению урожайности
абсолютный предел. То же самое можно было сказать и о промышленных
перспективах: производство чего бы то ни было в российских пределах
требовало дополнительных расходов на обогрев места производства. В
исторической перспективе Россию ждал крах. Кое-какие надежды можно было
возложить только на военное преимущество: завоевать холодную страну
получалось климатически дороже, чем ей - завоевать весь мир. Армия
Наполеона Французского, бесславно воевавшая в двенадцатом году с русским
Генералом Морозом, была тому убедительным подтверждением. Русским же
полкам, привычным к морозам, было куда приятнее прогуляться до Парижа...
Однако, "ледяная крепость" (как изящно назвал Чаадаев своё Отечество в
третьей части "Апологии", посвящённой военно-завоевательному вопросу), была
уязвима перед европейской лукавой предприимчивостью: то, что русские
солдаты завоюют на Западе, русские генералы отдадут обратно за небольшие
подношения со стороны угрожаемых стран. В конечном итоге бедные страны
всегда проигрывают войны, так как рано или поздно оказываются вынуждены
торговать своими победами, за неимением других товаров. Выхода из положения
Чаадаев не видел.
Понятно, что российские власти, ознакомившись с чаадаевским трактатом,
предприняли все усилия, чтобы предотвратить распространение подобных
воззрений. Вначале, впрочем, предпринимались и попытки что-то
противопоставить столь пессимистическому воззрению на судьбы Отечества.
Второй Том "Мёртвых Душ" был посвящён, по сути дела, попытке художественной
критики чаадаевской теории. К сожалению, критика вышла настолько похожей на
апологию, что пришлось в срочном порядке ликвидировать и само произведение,
и его автора. Схожая проблема возникла и с Пушкиным, чью "Записку о России"
(равно как и цикл поздних политических стихотворений) пришлось спрятать от
настырных интересантов в секретные архивы, а самого автора подставить под
пулю Дантеса.
Власть, однако, искала решение. Постепенно возникали и идеи
"исторического ответа". Вначале царизм уповал на расширение пределов
империи на Юг - захват Константинополя и выход к тёплым морям. Однако,
нашлись и те, кто смотрел шире: только окончательное решение климатического
вопроса сможет возвысить Россию до статуса мировой свердержавы. Из того,
что Россия не может ждать милостей от природы, они делали вывод, что их
надо взять силой.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг