Борис ФРАДКИН
ВТОРОЕ ЗРЕНИЕ
Вызов поступил в третьем часу ночи. Я растормошил дремавшую у стола
медсестру, подхватил сумку и выбежал к машине.
-- Тот самый Голубаев? -- спросила Ксения Андреевна, когда мы уже
мчались на "скорой" по безлюдным улицам спящего города.
Я безмолвно ахнул: ведь действительно мы едем не к какому-нибудь
Голубаеву, а к Павлу Родионовичу Голубаеву! Ещё раз взглянул на адрес -- так
и есть, улица Славянова, дом сорок один, квартира шесть. И уж совсем
неожиданно вспомнилось: дверь квартиры обита слоем войлока под синим
дермантином, и гвозди с широкими блестящими шляпками глубоко утопают в
обшивке, образуя косые клетки; и звонок не электрический, а простенький,
ручной. Ручку повернёшь -- и в передней словно кто-то осторожно встряхивает
серебряными колокольцами...
Пока "скорая" ныряла из улицы в улицу, я вспоминал недалёкое прошлое,
когда я, студент, только осваивал азы медицины.
Лекции по нейрохирургии... На кафедру поднимается Голубаев -- высокий,
плечистый, в неизменном чёрном костюме. Одна рука его скользит вдоль стены,
другою он ищет стол. Старается делать это незаметно, но нам с высоты
убегающих вверх рядов отлично видно каждое его движение.
Дойдя до середины стола, Павел Родионович привычно поворачивается к
аудитории. Мы знаем: глаза его нас не видят, но каждый раз, обманываясь,
ловим их взгляд.
Свою лекцию Голубаев начинает неторопливо, негромко. Он опирается на
стол широко расставленными руками, словно раздумывая, собираясь с мыслями.
Потом выпрямляется, вскидывает голову, и его прямые чёрные волосы
приподнимаются двумя крылами. Руки уже не знают покоя, они делают
удивительно зримым всё, о чём говорит Голубаев. В голосе его -- волнение.
Теперь Павел Родионович весь устремляется к нам, будто речь идёт не о
том, что уже известно науке, а о явлениях, которые внезапно предстали перед
ним, и он торопится донести их до нас, пока они не исчезли.
В аудитории мёртвая тишина. Сто сорок человек, а кажется -- ни души.
Тишина необычная, наэлектризованная. Мы забываем конспектировать, мы только
слушаем. Даже самая непоседливая на курсе Ларка Дудырева застывает
изваянием, широко раскрыв круглые глаза с угольно накрашенными ресницами.
Голубаев рассказывает о сложнейших взаимодействиях нервных волокон, о
механизме распространения нервных импульсов, о работе центров головного
мозга. Он густо пересыпает свою речь латинскими терминами. В других устах те
же фразы звучали бы сухо и неинтересно. А тут...
Поступая в медицинский институт, я застал Голубаева уже вот таким, почти
ослепшим. Приехал я издалека и прошлое Павла Родионовича узнал уже стороной,
понаслышке.
Он окончил когда-то наш институт и специализировался как нейрохирург.
Очень скоро его смелые, удачные операции стали известны далеко за пределами
области. Голубаев защитил диссертацию, получил звание кандидата медицинских
наук. И быть бы ему доктором, крупным учёным, но свалилось на него
несчастье -- глаукома. Болезнь в нашем понятии чепуховая, люди с ней живут
до глубокой старости, не теряя зрения полностью. А у Павла Родионовича
слепота прогрессировала катастрофически -- случай, из ряда вон выходящий.
Природа словно издевалась над нейрохирургом: других исцеляешь -- попробуй
исцели себя.
Он бросил ей вызов -- прибег к хирургическому вмешательству. Операция
оказалась неудачной, и зрение резко ухудшилось.
Слепнущий хирург -- что может быть трагичнее?
Круг его деятельности неумолимо сужался. Прежде всего пришлось
отказаться от операций и довольствоваться консультациями. Рассказывали, что
он мог часами просиживать в операционной, чутко прислушиваясь к звуку
брошенного в таз инструмента, к скупым фразам, которыми обменивались хирурги
и сёстры.
И ещё -- лекции, которые запомнились нам на всю жизнь...
При мне Голубаева уже приводили за руку -- дочь, студентка нашего
института, или жена, очень добрая приветливая женщина с большими, ясными,
какими-то наивными глазами. В институте поговаривали, что жена под диктовку
Павла Родионовича пишет конспекты лекций, и методические указания, читает
ему статьи из научных журналов, ни слова не понимая из того, что пишет и что
читает. Наши девчонки только вздыхали, наблюдая, как влюблённо Голубаев
прижимает к себе руку жены и как заботливо поправляет она на нём галстук,
прежде чем позволить ему войти в аудиторию.
Но и лекции чертовски трудно давались Голубаеву. Разыскивая нужный
плакат, он приближал лицо к самой стене, а макеты, разложенные на кафедре,
подолгу ощупывал руками.
Голубаев был не как все -- мы это сразу поняли. Но что делало его
необычным? Трагедия? Я пробовал поставить себя на его место и приходил к
неутешительному выводу: я бы, наверное, сразу скис, потерял всякий интерес к
окружающему, махнул бы на всё рукой, и на медицину в том числе.
А он продолжал читать лекции. Видно, они оставались для Павла
Родионовича единственной ниточкой, которая связывала его с любимым делом.
Но ведь и она, эта ниточка, вот-вот должна порваться. Я с замиранием и
тревогой вслушивался в голос Голубаева, искал в нём нотки страха. Несколько
раз вместе с Надей, дочерью нейрохирурга, я провожал его домой, заходил к
ним. И убеждался: страха нет, отчаяния нет. Я пытался представить душевное
состояние Голубаева и только ещё больше им восхищался, не умея понять,
откуда он черпает силы, чего стоят нашему необыкновенному преподавателю его
уверенность и спокойствие.
Вскоре Павел Родионович окончательно ослеп, и было ему тогда тридцать
девять лет -- самый возраст для талантливого хирурга.
К нашему огорчению, он отказался от лекций, перестал появляться в
институте. Стороной до нас доходили слухи: Голубаев принимал участие во
Всесоюзном совещании нейрохирургов (должно быть, в качестве почётного
гостя)... Вместе с женой отправился в Румынию (зачем?), приглашён в Китай к
специалистам по иглотерапии (не собирается ли испытать на себе новый метод
лечения?)...
Потом я кончил институт и почти не вспоминал о Голубаеве. И вот -- этот
вызов.
Квартиру нам открыла перепуганная женщина, соседка Голубаева.
-- Мария Фёдоровна улетела в Ижевск к дочери, -- торопливо объяснила
она, -- оставила мне ключ, попросила присматривать за Павлом Родионовичем,
готовить ему. Остальное ведь он всё сам. Целые дни возится со своими
аппаратами. Вечером зашла собрать ему поужинать, а он закрылся в своей
комнате. Не отзывается и не выходит. Ужин так и остыл... Ночью проснулась:
сердце не на месте. Снова зашла -- слышу стон... Сразу к телефону...
Я приложил ухо к двери и услышал приглушённое гудение. Так обычно шумит
трансформатор. Затем мне почудилось, будто в комнате кто-то дышит, часто, с
надсадой.
-- Павел Родионович! -- позвал я. -- Павел Родионович!
-- Да что же с ним такое? -- снова запричитала соседка Голубаева. --
Утром он проводил Марию Фёдоровну на самолёт, возвратился такой весёлый! Всё
напевал, всё шутил... И ведь вовсе ни на что не жаловался!
Я снова приложил ухо к двери и теперь отчётливо услышал стон. Тогда я
передал сумку Ксении Андреевне, попросил женщин отодвинуться и налёг на
дверь. Замок с кусками дерева вылетел из гнёзда.
В комнате темно. Голубаеву, если он даже чем-то и занимался, свет не
требовался. Я долго шарил по стене, прежде чем рука наткнулась на
выключатель.
Четыре года я работаю на "скорой". Не то чтобы сердце моё очерствело,
привыкло к людским страданиям, но я научился держать себя в руках при любых
обстоятельствах и прежде всего оставаться врачом.
А тут растерялся...
На большом письменном столе, выдвинутом на середину комнаты, до пояса
прикрытый простынёй, лежал Павел Родионович. Голова его была запрокинута,
одна рука вытянута вдоль тела, другая свесилась со стола.
В первую очередь меня поразило его лицо: оно было синюшного цвета, как
при кислородном голодании, но только значительно темнее. И синюшность
кончалась чёткой границей на шее, немного ниже подбородка. На лбу и на
висках вздулись вены, выступая почти чёрными шнурами. В щёки, в подбородок
воткнуты иглы, много игл, наверное, не меньше двенадцати-пятнадцати, и от
каждой тоненький провод тянется к большому прямоугольному ящику. Из-под
сомкнутых век стекает сукровица, и тоже торчат иглы, но длинные и толще.
В изголовье я увидел тумбочку с разложенными на ней хирургическими
инструментами и только теперь обратил внимание на то, что в правой руке
Голубаева, упавшей со стола, зажат скальпель. А когда мой взгляд скользнул
ещё ниже, стало совсем не по себе: в небольшом алюминиевом тазике на полу
валялся шприц с разбитым цилиндриком, окровавленные ватные тампоны и... два
глазных яблока. Я узнал их -- мутные, словно забрызганные разбавленным
молоком! -- и содрогнулся, когда сообразил, что Голубаев удалил себе оба
глаза, вгонял иглы в лицо и вообще проделывал над собой что-то дикое и
непостижимое, пока не потерял сознание от боли.
Истерический крик соседки Голубаевых отрезвил меня. Я быстро выдернул из
розетки штепсельную вилку аппарата -- и гудение прекратилось. С помощью
ничему не удивляющейся Ксении Андреевны я осторожно удалил иглы, торчавшие
на щеках, на подбородке, из-под век. Мы завернули Павла Родионовича в
простыню и отнесли в машину.
Через несколько минут он был доставлен в хирургическое отделение
городской больницы. В предварительном диагнозе я записал сильнейшее нервное
расстройство. А что ещё могло тогда прийти мне в голову?
С великим трудом дотянул я до конца дежурства. Перед моими глазами всё
стояло синюшное лицо Голубаева, утыканное иглами. Нет, то, что сделал с
собой Павел Родионович, не могло быть результатом нервного потрясения. Ставя
предварительный диагноз, я просто не имел времени для раздумья, иначе не
написал бы такого. Только теперь меня осенило: не слабость, а большое
сильное чувство руководило нейрохирургом, он шёл к какой-то цели, и даже
слепота не смогла остановить его. Это чувство прорывалось в его лекциях, а
я, наивный чудак, думал тогда о ниточке, связывающей Голубаева с жизнью.
Какая там, к дьяволу, ниточка! Тысячи стальных тросов и те будут очень
бледным сравнением.
Едва сдав дежурство, я сел в трамвай и через четверть часа уже входил в
клинику. Там я разыскал Костю Чащухина, своего однокурсника и старого друга.
Костя работал хирургом, успехи его были не в пример моим, о нём уже
поговаривали в городе, даже писали в областной газете.
Костя провёл меня к себе в кабинет, попросил сестру принести для меня
халат.
-- Без сознания, -- сказал Костя, -- но жизнь вне опасности. Шок. И
большая потеря крови.
-- Но в чём дело, как ты думаешь?
Костя подёргал рыжие баки, которые делали его похожим на Пушкина.
-- Мы вызвали жену. Думаю, она нам всё объяснит. Или он сам, когда
придёт в себя. Но твой диагноз...
Я замахал на Костю руками.
-- Не то, конечно, не то! Но ничего другого я придумать не смог. А
времени в моём распоряжении, сам знаешь, сколько бывает.
-- Знаю, как же...
-- Лицо у него всё ещё синюшное?
-- Да. И мне кажется, дело тут не в кислородном голодании. Просто кожа
обработана каким-то раствором. Пройдём в палату?
Павел Родионович лежал на спине, дышал чуть заметно. Около постели
сидела дежурная сестра. Она шепнула:
-- Наполнение стало почти нормальное.
Мы долго молча смотрели на лицо Голубаева с серовато-лиловой кожей.
Днём я отсыпался после дежурства. А под вечер снова отправился в
клинику. Но Кости не было, а без него пройти к Павлу Родионовичу я посчитал
неудобным. Мне сказали, что он пришёл в себя, однако очень слаб.
Не знаю, почему, но я почувствовал несказанное облегчение.
На следующее утро, когда Костя встретил меня, было у него какое-то
странное, взволнованное лицо. И пока я надевал халат, он топтался около
меня, дёргал себя за баки.
-- Прилетела Мария Фёдоровна, -- сказал он. -- У него в палате.
-- Ты говорил с ней?
-- Нет, ещё не успел. Но тут и без того уже такое происходит...
Костя уставился на меня, словно это со мною произошло что-то
невероятное.
-- Ну? -- Я справился с халатом и вопросительно посмотрел на своего
товарища.
-- Понимаешь, он видит.
-- Кто видит? -- не понял я.
-- Павел Родионович, кто же ещё?
Я посчитал его слова за шутку, едва не рассмеялся, но Костя продолжал
смотреть на меня таким напряжённым взглядом, что я осёкся.
-- Послушайте, товарищ хирург, -- сказал я, -- ведь Голубаев удалил себе
даже то, что ещё могло называться глазами.
-- Вот именно, -- в голосе Кости была растерянность. -- Вопреки всему. И
я бы никогда не поверил, если бы сам в этом не убедился.
-- Но как же так? -- пробормотал я.
Он развёл руками.
И вот мы входим в палату. Около постели Голубаева сидит жена.
Приветливая Мария Фёдоровна очень мало изменилась за эти годы, а в белом
халате вообще кажется воплощением доброты.
Павел Родионович лежит на спине, и я вижу его чётко очерченный профиль с
запавшими на пустых глазницах веками.
Костя приблизился к постели, спросил:
-- Как вы себя чувствуете, Павел Родионович?
-- Ничего, коллега, сносно. А это кто с вами?
Я стоял несколько сбоку, да ещё позади Кости, и не произнёс ни звука,
так что угадать моё присутствие Голубаев не мог. Он должен был только
увидеть меня!
Мы с Костей переглянулись.
-- А, вспоминаю, вспоминаю, -- сказал Голубаев, -- тот самый молодой
человек, который любил задавать мне вопросы, да всё этакие, с подкавыкой.
Если не ошибаюсь, мы тёзки.
-- Как вы могли узнать меня? -- изумился я.
-- Зрительная память, коллега.
-- Вы... вы видите?
-- Разумеется.
Тонкие губы Павла Родионовича дрогнули в торжествующей улыбке. Он
шевельнулся, Мария Фёдоровна поправила на нём одеяло.
-- Но чем?!
-- Лицом. Точнее, кожей лица.
-- Кожей? -- Я подошёл ближе, всматриваясь в серо-лиловое лицо Павла
Родионовича. Неподвижность его оказалась обманчивой. Я заметил, что кожа
лица Голубаева находится в непрерывном едва заметном движении.
-- Вы хотите сказать, что использовали эффект Розы Кулешовой?
-- Вы угадали, любитель каверзных вопросов.
-- Позвольте, -- запротестовал я, -- но "видеть" кожей можно только при
непосредственном контакте с объектом. А вы...
Голубаев нетерпеливо перебил меня:
-- А я чуточку учёный.
-- Ты невозможный человек, -- вмешалась в разговор Мария Фёдоровна. --
Ты нарочно спровадил меня к Наденьке, знал, что я бы никогда не допустила
такого безумства. Представьте себе, -- она повернулась ко мне, -- никто ни в
Москве, ни в Бухаресте, ни в Пекине не решился проверить на человеке идеи
Павла. У профессора Литвиненко гибли все подопытные животные, на которых он
испытывал совместное воздействие лёгкой воды и высокочастотных ударов на
нервные сплетения. И обезьянки, и морские свинки, и кролики...
-- Эка, нашла с кем меня сравнивать, -- обиделся Павел Родионович. --
Я-то существо немного более совершенное.
-- Ты не подумал обо мне, -- с грустью упрекнула мужа Мария Фёдоровна.
Голубаев ещё слабой, плохо слушающейся рукой разыскал пальцы жены. Она
ласково приняла её, подняла, прижала к своей щеке.
-- У меня очень страшное лицо? -- спросил Павел Родионович. И, так как
мы все трое медлили с ответом, он сказал: -- Это должно пройти, нечто
похожее на слабый ожог. Помнишь, Машенька, как боялся Гринчас за свою лёгкую
воду? Будто вручал мне атомную бомбу. Раствор, которым я обработал кожу, --
пояснил Голубаев мне и Косте, -- компонент обыкновенной воды. В молекулу её
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг