на веранду и, расположившись в удобном кресле, закрывал глаза. Казалось, он
спит, но, присмотревшись, можно было увидеть, как изредка едва заметно
шевелятся брови и складка меж ними то углубляется, то становится менее
резкой. Он упорно обдумывал уникальную конструкцию аппарата для лечения сном
с автоматической и непрерывной регуляцией сердечной деятельности, глубины
дыхания, температуры и насыщенности кислородом крови. Эти аппараты найдут
широкое применение в клиниках.
То, что повернуло его мысли совсем в другом направлении, произошло на
десятый день пребывания в санатории. Воистину, великие идеи приходят
внезапно.
Перед обедом Эмерсон, как всегда, спустился в приморский парк. На
небольшой полянке у красной гранитной скалы он остановился, чтобы послушать
журчание пробивающегося тут родника. Вот на этой полянке и повстречался ему
Арно Кестли - отдыхающий в этом санатории сын известного в Америке
миллионера.
- Не хотите ли составить компанию в крокет, мистер Эмерсон? - развязно
предложил он, глядя перед собой мутными глазами.
Эмерсон посмотрел на него испытывающим взглядом.
- Вы опять накурились опия, Арно? Не доведет вас до добра эта гадость.
- А что делать? - вопросом на вопрос ответил Арно, покачиваясь на
длинных ногах. - Наша жизнь чертовски однообразна и дьявольски скучна.
Только и чувствуешь себя человеком, когда надышишься этой, как вы сказали,
гадости. Я раздобыл малую толику гашиша. Если б вы знали, какие чудесные
видения возникают, когда накуришься. И главное, все помнишь потом, до
мельчайших подробностей помнишь. Пойдемте угощу, а?
Эмерсон любезно отклонил предложение. Он, терпеть не мог наркоманов.
Они вызывали в нем, как у большинства сильных людей, неприятное чувство
презрения и гадливости.
Кестли, несмотря на состояние опьянения, видимо, почувствовал это.
- Я понимаю, что вам противно смотреть на таких, как я, дорогой мистер
Эмерсон, - произнес он с нотками грусти в голосе. - Мне и самому противно.
Но что поделаешь, если без этой пакости ничего в жизни не мило? Вот уже два
года, как я ежедневно отравляю себя. Сколько лет живут наркоманы?..
Пять-шесть?.. Вот видите. Обреченный человек?.. Понимаю и... Все равно не
жалко. Вы, говорят, большой мастер изобретать всякого рода приборы. Ну что
бы вам придумать какой-нибудь для таких, как я. Включил аппарат и лежи,
наслаждайся без всякого вреда для здоровья. Мой старик не пожалел бы и
миллиона за такую побрякушку. Ей-богу!..
Этот разговор заставил Эмерсона задуматься. А ведь молодой бездельник
прав. В стране с каждым годом все больше и больше растет потребление
алкогольных напитков и всякого рода наркотиков. Дело принимает такой размах,
что даже в конгрессе бьют тревогу. От "сухого закона", введенного в свое
время, выиграли только контрабандисты. Тринадцать лет полиция вела
ожесточенную борьбу, конфискуя ежегодно десятки тысяч тайных самогонных
аппаратов, сотни тысяч и миллионы галлонов спирта и, в конце концов,
сдалась. "Сухой закон" пришлось отменить. В борьбу с алкоголизмом вступили
медики и проповедники. Но что они могли сделать, когда большинству неуютно и
тревожно живется в этой "благодатной" стране? Когда нужно хоть чем-нибудь
смягчить мрачную перспективу завтрашнего дня, когда ослабленное тело и
размягченная воля требуют какого-нибудь стимула извне. Когда те, кому
выгодно спаивать и отравлять людей, пользуясь священным правом свободного
предпринимательства, широко и беззастенчиво рекламируют свою продукцию,
пуская для этого в ход обман и насилие, подкупая ученых и государственных
деятелей. Совсем недавно в конгрессе видный сенатор Оплторн, у которого
единственный сын допился до белой горячки, а две дочери оказались
участницами притона кокаинистов, бил себя в грудь, кричал, требуя
вмешательства Белого дома: "Мы не смеем спокойно смотреть!.. Гибнет наша
молодежь, наша опора, наше будущее!.. Мы обязаны принять меры!.." - "Ну что
ж, уважаемый мистер Оплторн, - думал Эмерсон, - я знаю, как помочь вашему
горю". Алкогольное опьянение с точки зрения физиологии - это не больше не
меньше, как один из вариантов центрального торможения. Внимание и
самоконтроль, свойственные трезвым людям, выключаются. Отсюда утрата
рассудочности, необдуманность поступков и то блаженство, легкомыслие,
которое называется эйфорией. Ну что ж, я сконструирую аппарат, который
заменит и алкоголь, и опий, и гашиш, поможет хоть на время уйти от всех
житейских тягот, позабыть о том, что на свете царит нужда и косность,
продажность и взяточничество, предательство и клевета, болезни, на лечение
которых у большинства не хватает средств, потрясающая роскошь для небольшой
кучки, оплачиваемая изнурительным трудом миллионов, несправедливость,
которая заставляет эти миллионы сжимать кулаки от ярости, толкает их на
революцию. Богатое воображение Эмерсона рисовало ему неоновые рекламы на
Бродвее: "Если вы хотите перенестись в мир сказочных наслаждений и райского
блаженства - покупайте аппараты профессора Эмерсона "Эйфория!", "Если вы
одержимы тоской и скукой, если ваше сердце гложет печаль, приобретайте
аппарат Эмерсона!". "Вино веселит человека, но разрушает здоровье. Аппарат
профессора Эмерсона заменяет лучшие вина и совершенно безвреден!"
Радужные мечты Эмерсона прервал негритенок-служитель санатория. Мальчик
подал профессору телеграмму. Мистер Митчел просил профессора срочно
возвратиться в институт.
"Чудесно!" - подумал Эмерсон. Он спрятал телеграмму в боковой карман
пиджака и бросил мальчишке несколько монет. "Воображаю, как обрадуется моей
идее мистер Митчел".
На следующий день он уже был в институте. Митчел приехал к десяти и,
узнав, что Эмерсон сейчас в лаборатории высокого напряжения, направился
туда.
- Мне надо бы поговорить с вами с глазу на глаз, - сказал он суховато,
едва успев поздороваться
Догерти и дежурный инженер вышли. Митчел окинул глазами высокий, в два
этажа, зал, задержал на несколько секунд свой взгляд на двух металлических
шарах, укрепленных на гигантских изоляторах под потолком, и обернулся к
Эмерсону.
- К сожалению, мне пришлось оборвать ваш отпуск, профессор, - сказал
он, усаживаясь в кресло и закуривая.
- Я только рад этому, - заметил Эмерсон и коротко рассказал о своих
намерениях.
Митчел скривился
- Искусственная эйфория?.. Занятно!.. Пожалуй, стоит покорпеть на
досуге. Но сейчас это меня не интересует. - Он сделал паузу и спросил, глядя
в упор на Эмерсона: - Скажите, на каком расстоянии действует ваш генератор?
- Максимум - десять метров. Однако наибольшая эффективность - в
пределах пяти.
- А нельзя ли увеличить это расстояние в несколько сот, а еще лучше - в
несколько тысяч раз?
Эмерсон с удивлением посмотрел на своего патрона.
- В несколько тысяч раз? - переспросил он. - Я не ослышался?.. Да это
же... И какой смысл?..
- Что касается смысла, то предоставьте другим позаботиться об этом, -
нахмурился Митчел. - Мне нужно знать, сможете ли вы сконструировать более
мощный генератор при условии полной безопасности для здоровья?
- Я не думал об этом, - растерянно пробормотал Эмерсон. Я совершенно не
думал об этом.
Он, потянувшись к столу, взял индикатор напряжения и принялся рассеянно
натирать его желтую ручку суконкой.
- Мне важно знать, реальное ли это дело. Сейчас меня интересует только
теоретическая сторона вопроса.
Эмерсон молчал. Он продолжал автоматически натирать ручку индикатора,
потом так же автоматически поднес ее к стоящему на столе прибору. Стрелка
прибора качнулась и замерла на числе 13. Глаза Эмерсона радостно блеснули.
- Вам знаком этот прибор, мистер Митчел? - спросил он.
- Эти игрушки выпускает мой завод в Детройте. Что-то вроде
электроскопа. У вас в руках янтарь, по-видимому?
- Да, янтарь, - ответил Эмерсон
Он прикоснулся к прибору пальцем. Стрелка медленно поползла к нулю.
Тогда он снова энергично потер янтарную ручку индикатора суконкой и опять
поднес ее к прибору.
- Конечно, это игрушка, - произнес он, глядя на стрелку. - Статическое
электричество. Янтарная палочка и суконная тряпка. Но... было время, когда
эта игрушка повергла ученых в изумление. Ничтожный заряд. А сейчас... Вот
как далеко мы ушли. - Он шагнул к пульту, укрепленному на противоположной
стене, и резким движением руки включил рубильник.
Между металлическими шарами проскочила гигантская искра. Громоподобный
грохот потряс здание. В комнате запахло озоном. Эмерсон выключил рубильник и
снова включил его. Снова разряд.
- Теоретически можно! - решительно произнес он, возвращаясь к столу. -
Я согласен заняться изысканиями в этой области.
- Вот это мне и нужно было услышать от вас, - спокойно проговорил
мистер Митчел и поднялся. - Пойдемте отсюда: терпеть не могу запаха озона.
21. ЭКСПЕРИМЕНТ В КЛИНИКЕ ПРОФЕССОРА КОРОБОВА
В этот день операции в хирургической клинике профессора Коробова
проходили не совсем обычно. Работали, как и всегда, четыре операционные.
Наркотизаторы стояли у изголовья со своими аппаратами для наркоза. Аппараты
были в полной готовности, но хирурги во всех четырех операционных сегодня
обходились без них. Больные доставлялись уже спящими. Санитары бесшумно
вкатывали тележку с носилками, перекладывали больных на операционный стол и
так же бесшумно удалялись.
Хирурги знали, что усыпление проводится в соседней с операционным
блоком комнате с помощью анестезиотрона профессора Браилова. Они были хорошо
подготовлены к этому эксперименту, хорошо знали физиологическую сущность
нового метода обезболивания. Знали и не могли отделаться от неприятного
чувства настороженяости и тревоги. А вдруг расчеты окажутся неправильными и
больной проснется во время операции?
Впрочем, профессору Браилову тоже было не по себе. Санитары положили на
стол девушку лет девятнадцати-двадцати. Сестра по привычке взялась было за
ремни, чтобы привязать руки. Профессор Коробов бросил из-под марлевой маски:
- Не нужно!
Сестра виновато посмотрела на него и отошла в сторону.
Ассистент смазал операционное поле йодом, потом стал обкладывать его
пожелтевшими от частой стерилизации полотенцами. Профессор Коробов помогал
ему. Старшая операционная сестра, стоя у своего столика, передавала
инструменты. Шла подготовка к большой полостной операции.
Антон Романович ничего этого не замечал. Он смотрел на лицо девушки.
Прекрасное в своем безмятежном спокойствии лицо.
Антон Романович знал, что у девушки тяжелая желчнокаменная болезнь. Он
видел ее минут сорок тому назад во время очередного приступа. Она металась в
постели и кричала. Бледное, покрытое потом, искаженное лицо ее было жалко...
и неприятно. Да, да, неприятно. Антон Романович уже давно заметил, что
бурная болевая реакция всегда вызывает у него какое-то неприятное чувство.
Иногда оно бывает настолько сильным, что заглушает даже чувство жалости.
Впервые он обратил на это внимание, еще будучи студентом, во время дежурства
в родильном отделении акушерской клиники. Молодая, здоровая женщина,
исходила криками. Искаженное болью, потемневшее от натуги лицо было страшно.
Во время схваток она то пронзительно визжала, то вдруг этот визг сменялся
протяжным воем. Тогда в нем слышалось что-то нечеловеческое, звериное. Антон
Романович понимал тогда, что она не виновата, что это страдания, что нужно
пожалеть ее. Но вместо жалости к сердцу подкатывалось чувство неприязни. Он
никак не мог преодолеть это чувство и злился, корил себя за жестокость.
Потом запомнилась другая, немолодая уже, некрасивая - с покрытым рябинами
широкоскулым лицом. Она лежала молча, сосредоточенно глядя перед собой, и
только во время схваток бледнела вдруг, закрывала глаза и, прикусив нижнюю
губу, медленно покачивала головой из стороны в сторону. В этот момент
загрубевшие пальцы, все время перебиравшие край одеяла, так стискивали его,
что ногти становились белыми. Если бы только можно было взять на себя всю ее
боль, до последней капли, Антон Романович с радостью согласился бы. В ту
ночь ему было не до анализа своих чувств. Лишь много времени спустя он
понял, что человек и в страданиях своих может быть прекрасен. Боль сильный
враг, решительный, настойчивый. Не каждому дано справиться с ним. Вот эта
девушка, например, не могла...
Операция продолжалась. Движения рук профессора Коробова были
безукоризненно точными. Но Антон Романович чутьем старого опытного
психоневролога чувствовал, что и этот человек, человек поразительного
спокойствия и стальных нервов, чем-то вышиблен сегодня из колеи.
- Закройте ей лицо! - сказал Коробов.
"Ее лицо отвлекает его, - подумал Антон Романович. Ничего
удивительного, к этому надо привыкнуть".
Представление о хирургической операции всегда связывалось в сознании
Антона Романовича с представлением пыток. Совсем недавно, перечитывая снова
"Войну и мир", он задержался на странице, где описывалось ранение и
оперирование Андрея Волконского. Пронзительно визжащий и хрюкающий от боли
татарин. Глухие рыдания Курагина, увидевшего свою отрезанную ногу, молодой
врач, побледневший, с трясущимися рука- ми... Великий художник сумел одним
взглядом охватить все и несколькими яркими штрихами запечатлеть на века
потрясающую картину человеческих страданий. Да, хирургическая операция до
открытия наркоза была пыткой-пыткой для больного, пыткой для врача. Потом
пришел наркоз - веселящий газ, хлороформ, эфир. Он принес больным забытье.
Но сам процесс наркотизирования и даже приготовления к нему сохранили в себе
тягостные элементы насилия. Больного распинают, привязывают руки, ноги,
потом душат. И прежде чем наступит спасительный дурман, он долго хрипит и
мечется, стараясь изо всех сил разорвать связывающие его путы. Но вот
больной затих, обмяк весь. Можно приступить к операции. Она требует всего
внимания хирурга. А оно все время раздваивается. Глаза следят за движениями
своих рук, за движениями рук ассистента, а ухо сосредоточенно прислушивается
к дыханию больного: не останавливается ли оно. А наркотизирующие средства!
Список их растет с каждым годом, они совершенствуются все более и более,
становятся безобидней, но даже самые безобидные из них таят в себе угрозу
для больного. Этот же сон...
Антон Романович прислушивался к дыханию больной. Оно было ровное,
спокойное.
- Ну вот и все! - произнес Коробов и бросил в металлический тазик один
за одним три желтых камушка. - Зашивать! распорядился он, сдернул с рук
перчатки, пошел в предоперационную. Вскорости он вернулся, вытирая на ходу
руки полотенцем. Стал около Браилова. Несколько минут продолжая
автоматически вытирать руки, внимательно следил за тем, как ассистенты
зашивали рану. Потом кивнул головой сестре:
- Дайте-ка взглянуть, как она выглядит. Девушка лежала, чуть повернув
голову, и чему-то улыбалась во сне. Тонкие крылья носа едва заметно
вздрагивали в такт дыханию.
- Красиво спит а? Ты не находишь, Антон Романович?
Профессор Браилов в знак согласия кивнул головой.
- Я заметил, - продолжал Коробов, - что красивые люди во сне становятся
еще краше.
- Да, конечно...
- Э, тебе, я вижу, не до эстетики сейчас, - усмехнулся одними глазами
Коробов. - Пойдем поглядим, как у других дела идут.
Операции закончились около часа. Ассистенты собрались в большом
кабинете Коробова. Они взволнованно делились впечатлениями, поглядывая время
от времени на Браилова. Потом профессор Коробов выступил с анализом
эксперимента.
- Ваш аппарат, Антон Романович, великолепен, - сказал он в
заключение. - Введя в практику хирургии эфирный наркоз, Пирогов сделал
революцию в этой области. Полагаю, не будет преувеличением сказать, что ваш
анестезиотрон тоже делает революцию в хирургии. Причем несравнимо более
значительную. От меня, от хирургов моей клиники сердечное спасибо вам, Антон
Романович!
Казарин все время наблюдал за работой аппарата. Пока в кабинете
Коробова шло обсуждение эксперимента, он разобрал анестезиотрон на блоки и
погрузил их в машины.
- Будь я на месте Коробова, ни за что не отдал бы вам этого аппарата, -
сказал ординатор клиники, помогавший Казарину во время усыпления.
- То есть как так? - посмотрел на него Казарин.
- А очень просто: запретил бы трогать и все. Ведь вы в драку не
полезете: люди, по всему видать, культурные. А полезли б - санитаров
пригласили бы. Они у нас - один к одному.
- Это как же понимать? Разбой среди бела дня?
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг