Александр Чуманов
Перекури, Сизиф!
Рассказ
Я - лежу. Рядом со мной мостится черный спаниель Граф. На животе
свернулся клубком рыжий кот Жулик. В аккурат на том месте.
Когда в дверь звонят, оба зверя срываются с нагретых мест и наперегонки
несутся встречать. Пес делает стойку возле двери, обрубок хвоста при этом
нервно и нетерпеливо дрожит, кот, задрав хвост, тоже волнуется, прохаживаясь
туда-сюда промеж собачьих лап и заранее мурлыча что есть силы. При этом он
щекочет хвостом графское брюхо, отчего пес время от времени тихонько рычит,
едва-едва приподнимая брылы, и не поймешь - либо ему эта легкая дружеская
щекотка удовольствие доставляет, либо совсем наоборот.
Когда же звонит телефон, то с места срывается только спаниель, а кот и
ухом не ведет, что, казалось бы, однозначно указывает на разницу в
интеллектах, причем не в пользу собаки, но, с другой стороны, когда по
телевизору показывают собак, пес явно интересуется, а когда кошек - Жулик не
проявляет ни малейшего интереса. Такое вот занятное и, как обычно,
совершенно бесполезное наблюдение. У меня таких - бессчетно...
Я не встаю с дивана ни на звонки, ни на стуки. Только по нужде.
Конечно, я очень ослаб, но дело не в этом. Мог бы еще подходить к двери и к
телефону. Но мне никто не нужен, ни лично, ни телефонно. Впрочем, и я не
нужен никому, и уже давным-давно все звонки звенят только по ошибке.
Я не нужен никому, мне не нужен никто, и тем не менее люди в моей
двухкомнатной квартире бывают. В силу обстоятельств. Каждый день и довольно
подолгу бывает у меня внучка Лена, она, вероятно, скоро даже по ночам
перестанет меня оставлять одного, изредка наведываются дочери Вера и Надежда
со своими детьми Алешкой да Сережкой, но чаще - без них. У каждой - свой
ключ. Ну, и зять Витюха, который вечно за рулем, иной раз тоже заскочит на
минуту вместе с бабами да и сразу - назад, к своему драндулету, нуждавшемуся
в беспрестанном летучем ремонте. Во всяком случае, Витюха всегда, не балуя
фантазией, на это ссылается. Хотя совершенно ясно, что просто тошно ему,
молодому, здоровому и глупому, видеть меня - воплощенное напоминание
бренности, да любому - тошно, только у дочерей, как говорится, некий
моральный долг. А Витюха мне, на его счастье, ничего не должен. Как и я -
ему.
Пацаны всегда увязываются за ним, испытывая то же самое, хотя и
безотчетное, чувство, и потом слышно, как все трое дурачатся на улице,
нетерпеливо дожидаясь, пока мои дочери закончат свой унылый, но обязательный
ритуал терапевтического общения с умирающим отцом. Ритуал, состоящий из
непременного подношения гостинцев, полезных якобы для здоровья и, более
того, способствующих избавлению от болезни, от которой избавиться в принципе
нельзя; состоящий из бодрого перечисления местных новостей, еще более бодрых
уверений в том, что я стал существенно лучше, по сравнению с прошлым разом,
выглядеть, видать, подействовало патентованное импортное средство, купленное
за, страшно сказать, какие деньги, но когда речь идет о здоровье родного
отца, разве порядочный человек может думать и говорить о деньгах, нет,
порядочный человек должен последнюю рубашку, как говорится... Правда, папа?
В продолжение всего ритуала мне надлежит, сберегая силы, произнести
лишь несколько односложных реплик и под конец устало закрыть глаза, давая
тем самым понять, что свидание окончено.
Раньше, когда ритуал еще только интуитивно разрабатывался, я иной раз,
если чувствовал себя сравнительно неплохо, пытался произносить более
пространные фразы. И на разные темы. Порой даже абсолютно не связанные с
темой основной, пытался и видел, что ничего, напоминающего живой интерес к
моим словам, нет. А только пережидание. Оно, собственно, и прежде так было.
И я решил не портить последние впечатления о себе. Не мешать развитию схемы
до уровня совершенства.
И вот я устало закрывав глаза. "Смыкаю вежды", как писали некогда в
книжках люди, давным-давно испытавшие мое нынешнее состояние на собственном
опыте и даже описавшие его.
- Ах, - говорит Вера, - как бы хотелось еще побыть! Мы ведь очень
скучаем по тебе... Правда, Надь?
- Ага, - поспешно отзывается сестра, обреченная, по-видимому, всю жизнь
поддакивать старшей, что, впрочем, не мешает ей совершать вполне
самостоятельные поступки без каких бы то ни было обсуждений с кем бы то ни
было. Такой вот человек.
Надька и замуж-то выскочила, как говорится, "втихую".
Просто - ушла жить к мужику, да и все. А мы-то с матерью ее больше, чем
старшую, любили, потому что ласковая такая, тихоня была. А она нас - перед
фактом...
Напсиховались, конечно. Слов лишних наговорили. Мать-то, Люба-то моя
Николаевна, может, из-за этого и померла скоропостижно. Хотя врачи сказали -
стечение обстоятельств, тромб оторвался. Вечером легла моя Любушка как ни в
чем не бывало, а утром - холодная. Умерла, будто образцовая праведница. А не
сказал бы. Уж я-то ее знал, как никто...
Это она придумала такие имена дочерям. Согласно некой
провинциально-романтической традиции. Некоей, я бы даже сказал,
"мыльно-оперной" традиции, хотя в те времена еще о мыльных операх никто
понятия не имел.
А мне тогда все равно было. Теперь я, пожалуй, назвал бы дочерей
по-иному. Просто, нейтрально. Татьяной и Галиной, например...
Все мне перепутала Любаня моя. Никак я не рассчитывал без нее остаться,
даже в мыслях такой вариант никогда не рассматривал. Часто и чуть не смолоду
о смерти размышлял, сам не знаю почему, но время пришло, и вся подготовка
пустым делом обернулась. Хотя, может, еще и не вся, посмотрим. Главное, не
визжать от ужаса. Но всплакнуть потихоньку, уронить, как говорится, "скупую
мужскую слезу" - можно. Хотя порой, признаться, хочется именно визжать. И
визжал бы, наверное, будь силенок чуть-чуть больше. Но силы надо беречь для
более насущных нужд...
Я ведь планировал, что если вдруг постигнет меня эта, как пишут в
некрологах, "долгая продолжительная тяжелая болезнь", сделать ее
непродолжительной. Чтобы никого попусту не мучить, не надоедать, не омрачать
прошлого.
Но вот она меня постигла, а я все еще здесь, все еще нагоняю на всех
тоску, и не то чтобы труса праздную, хотя и это имеет быть, но в основном -
само как-то так выходит. Сперва, когда понял, что со мной произошло, а понял
со всей отчетливостью далеко не сразу, думал - может, еще вылечат. Про это
без конца в последние годы по телевизору талдычат - если даже ты не любитель
"болезненных шоу" - волей-неволей западает. Раз талдычат.
Потом, когда надежда на чудо ушла, тоже как бы не было повода особо
спешить. Его и до сих пор нет. Внучка Лена вовремя уколы ставит, так что
боли, которой, насмотревшись на других да наслушавшись страшных россказней,
все до дрожи страшатся, почти не ощущаю. Да еще, чем черт не шутит, Жулик,
наверное, способствует, хоть и не верю я в чудеса, но почему-то же он
ложится всегда на одно и то же место, будто я не весь одинаково уютный и
теплый...
Ну, удавлюсь я, предположим, в ванной на полотенцесушителе - в наших
домах многие так поступают, значит, дело нехитрое, - придет Ленка укол
ставить, а меня на моем диване нет, и Граф воет, и Жулик скачет, как
ненормальный. Кинется внучка туда-сюда, а я - как последний кретин...
А кроме того, в последнее время совершение новая, совершенно
неожиданная забота стала мучить. И все сильнее. А дело в ней, в моей внучке,
которую я еще недавно не знал почти и узнать не стремился, однако пришлось
вот познакомиться-таки...
Ох-хо-хо, грехи наши! Жизнь наша бестолковая...
Лена-то - моего сына Толи дочка. А сына-то я не растил, не воспитывал.
Правда, алименты исправно платил, не скрывался, как другие, по всяким
пожаркам-кочегаркам, чтобы официальная, облагаемая алиментом зарплата как
можно меньше была. Нет, я всю жизнь, как подобает, - у станка. На
производстве...
Господи, давно весь мой труд превратился в утиль и переплавлен, а не
переплавлен, так валяется никому не нужный по свалкам да пустырям!..
В общем, перво-наперво Наталья виновата, что так все вышло. А уж
после - я. Хотя и не легче от этого...
Зачем, ну, зачем она под меня, глупого и до баб охочего дембелишку, так
сразу легла? Чай не девочка уже была, далеко не девочка.
По расчету легла - ясней ясного. Замуж пришла пора, а тут я
подвернулся. Не бог весь что, конечно, однако и не хуже всех. Парень как
парень...
Но, может, она меня любила? Ведь - уверяла...
Может. Да только любовь, как я недавно лишь понял, это такая особенная
штука, о которой каждый волен судить исключительно по собственному
разумению. Послушаешь - кругом море любви. Деваться от нее некуда. А
приглядишься да призадумаешься - где там! Настоящая-то любовь, может, одному
из тысячи дается. Правда, этот один из тысячи вокруг себя как бы особое
силовое поле создает, в которое порой попадает довольно много народу. И это
единственная для большей части населения возможность ощутить
сопричастность...
Наталья была старше меня на четыре года. А опытней, стало быть, на
целых шесть лет. Ведь мои армейские годы можно в расчет не принимать - они
иной опыт дают, полезный - но иной. И она с первого раза забеременела. И
сразу мне про это - бух! По башке.
А я - джентльмен, благородство из меня так и прет, а Натаха такая
ласковая да покладистая, что даже водочкой угощает и сама не прочь...
Словом, мне и померещилось - судьба.
А стоило Толику народиться, так эта ласковая да покладистая на глазах
превратилась в полную противоположность, чего, разумеется, следовало
ожидать, но я-то откуда знал. И вообще тогда еще думал, что человек
рождается для счастья, как птица для полета: поймать бы того, кто первым это
сказал, да спросить по всей строгости за все случившиеся по его милости
человеческие разочарования. Впрочем, если за все звучные и на первый взгляд
мудрые афоризмы спрашивать по всей строгости, то ни мудростей не останется,
ни мудрецов...
Как-то, когда я еще на звонки реагировал, забрели ко мне
старушки-иеговистки со своими брошюрками. Не какие-то экзотические старушки,
а наши, местные, в православном батюшке, подверженном пороку,
разочаровавшиеся. И попытались они меня перспективой земного Царствия
Божьего соблазнить, потому что слушал я их весьма сочувственно и тем самым,
наверное, повод дал.
Но когда проповедь закончилась, я сказал им, по-видимому, нечто
неожиданное, нечто такое, о чем им еще не преподавали.
- Коллеги! - сказал я им, имея в виду возраст и ничего более. - А вы
пытались в деталях представить вечность и себя, в нее вмонтированных?
Подумайте, до какой степени все может опротиветь вам, до какой степени всем
можете опротиветь вы! И при этом - никуда не деться, не спастись от самого
себя, а избавление смертью - совершенно недоступная роскошь...
И добрые, умилительные миссионерши в ужасе отшатнулись от меня, но,
может быть, не от меня, а от той невообразимой пропасти, в которую я их чуть
было не столкнул...
Вот что значит доходить в размышлениях до логического конца. Но разве
волевым усилием остановишь мысль?
Едва Толику исполнился год, я стал уходить от Натальи. И однажды
окончательно ушел. Она к тому моменту успела прописать меня в своей,
доставшейся от дедушки квартире, но мне и в голову не пришло заявлять на
квартиру права, в чем для нашей местности ничего особенного нет, это в
больших городах, говорят, то и дело происходят "мыльные оперы" на базе
квартирного вопроса.
И ничего я не успел тогда почувствовать к моему единственному, как
оказалось, сыночку, кроме раздражения и досады, - молод я был, наверное, а
он, в свою очередь, беспокоен и здоровьем слаб.
Я ушел, потому что уже успел снюхаться с Любашкой, по которой еще в
школе сох, а она на меня в ту пору - ноль внимания. Мы встретились
случайно - в нашей местности трудно с кем бы то ни было никогда не
встретиться - нам было куда-то по дороге, мы пошли вместе и стали вдруг
разговаривать на такие темы, на которые в прежние времена смущались говорить
чужие друг другу люди, а теперь свободно говорят малые дети. И выяснилось,
что Люба тоже не была ко мне совсем уж равнодушна, и я сам виноват, что
"ходила" она в юности не со мной, а с другим, который, в отличие от меня,
был нахален и кудряв, умел тренькать на гитаре, непревзойденно исполняя под
собственный аккомпанемент городские, как теперь говорят, романсы, а раньше
говорили, блатные душещипательные песенки, и слава о его победоносных драках
бежала впереди него.
Ну что поделаешь, если во все времена школьные отличницы испытывают
непонятное взрослому человеку влечение к антигерою. К счастью, это влечение
потом почти всегда проходит, но иной раз оно все же успевает непоправимо
испортить глупой отличнице жизнь...
Когда Люба стала дочек рожать, я уже был, очевидно, достаточно
созревшим для роли отца. Правда, мне никогда не доставало отцовской
строгости, строгость вместо меня вынуждена была в необходимых случаях
изображать мать, не хватало терпения учить детей чему бы то ни было, поэтому
их тоже всему учила мать. И, наверное, правильно, что мы не сделали с нею
сына. Мои телячьи нежности и беспринципность могли бы привести к весьма
печальным результатам. Хотя могли и не привести, вопреки расхожей мудрости.
Потому что, тут я несколько повторюсь, на всякую мудрость есть другая,
совершенно противоположного свойства, но ничуть не менее убедительная на
звук: "Любовь не бывает избыточней и не может никому навредить. Если только
это - любовь..."
Вырос мой сыночек без меня. Согласно достигшей моих ушей информации,
Наталья после того, как мы расстались, еще раз выходила замуж, и еще более
неудачно, потому что за уголовника хронического, детей больше не рожала - не
могла или не хотела, бог весть. Потом еще в ее жизни были мужчины - одни
надолго задерживались, другие проносились метеором...
Толик, как подрос, стал изредка бывать у меня. Либо сам я за ним ездил,
либо мать с оказией отправляла мальца погостить, либо, когда он достаточно
подрос, начал и совершенно самостоятельно путешествовать в
пространстве-времени.
Сказать, что Люба принимала гостя хорошо, - ничего не сказать. Да она,
казалось, в лепешку готова была расшибиться, уставала так, что потом неделю
приходила в себя. И я тоже, наверное, перебарщивал в чем-то. Но - по-своему.
Зачем-то изображал из себя законченного весельчака, этакого в доску
свойского "папика" (хотя, кажется, так стали говорить позднее) - щедрого, не
занудного, несколько, пожалуй, придурковатого.
И я тоже здорово уставал от встреч с сыном. И только недавно понял,
что, собственно, нас так утомляло. Имитация, конечно же, которая для
кого-то - крылья, уносящие прочь от любых превратностей жизни, а для
кого-то, наоборот, - тяжкий груз, который всякий фальшивый полет неизменно
заканчивает бесславным падением носом в дерьмо...
Так что я, к сожалению, не из тех, кто вокруг себя силовое поле любви
создает. Или из тех, но мое силовое поле - скорей поле слабостей
человеческих...
И все же бывали в моей жизни периоды, когда я очень, очень любил.
Сперва - Любу, потом - Веру с Надей, но особенно Надю, потом их пацанов,
внуков, значит. И каждый раз оно как бы нарастало. Внуков, особенно первого,
Алешку, я любил так, как самого себя никогда не любил - надрывно и словно бы
обреченно. Чем он, паршивец, ловко пользовался, заставляя меня делать то,
чего я не стал бы делать ни для кого другого.
Внуки выросли, и потребность во мне отпала почти совсем - еще недавно
сшибали у меня копеечку на мелкие расходы, а теперь узнали, что под матрас
ничего не прячу, и утратили даже видимость интереса.
Позже, перед окончанием школы, сын перестал меня навещать. И я,
признаться, ни разу не интересовался почему. Все же было легче не видеться,
чем видеться. Тем более что подрастающие дочери были в полном соответствии с
возрастом максималистками и не выказывали склонности простить мне мой грех
молодости. Кажется, они не простили его и по сей день, хотя уж сами отнюдь
не девочки, сами, надо полагать, успели, может, больше моего нагрешить,
пусть пассивно, но все же участвуя в сексуальной революции, которая никому
не позволяет отсидеться в стенах пуританских крепостей.
Про то, что Толика забрали в армию, я узнал только через месяц после
призыва. Огорчился и обрадовался одновременно. Конечно, непорядок, когда
отец узнает столь важную новость лишь через месяц, зато от каких беспокойств
и, вероятно, убытков освободил меня сыночек.
Но ждал - напишет, тогда и укорю. В письменной форме. А он за все два
года - ни строчки. И я тоже. Хотя узнать адрес не составило бы труда. Но не
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг