Гомалис, так назывался проводник Аскалонов, приметив в нём необычайный
страх, старался всеми силами ободрить его и наполнить отважностию. В сём
укреплении Аскалона пришли они к воротам, которые сделаны были из чудного
металла и походили больше на угрюмую тучу, нежели на затворы.
Гомалис немедленно приказал отворить оные. С превеликим шумом отверзли,
как думал Аскалон, адские двери. Как только вышли они из сего освящённого
огнём обитания, то Аскалон остолбенел, и вместо великого страха вселилось в
него ещё большее удивление, и он столь много изумился, что принужден был
остановиться и не мог продолжать пути своего за Гомалисом.
- Что с тобою сделалось? - говорил ему проводник. - Или сей новый
свет привёл тебя в столь необычайное удивление?
- Не токмо приводят во удивление все сии новости, - отвечал ему
Аскалон, - но я сам себя позабываю и теряю совсем понятие моё и стройное
течение мыслей; теперь вижу то, чего во всю жизнь мою увидеть бы мне было
невозможно, нежели бы я мог вообразить когда-нибудь об оном!
Аскалон видел там хрустальное небо, от земли не весьма возвышенное, на
котором держалось всё великое пространство вод неизмеримого моря. Все
чудовища, рыбы и гады, плавающие в бездне вод, видны были сквозь сей
прозрачный свод; и что всего чуднее было, то плавающие на поверхности воды
всякие суда так, как вблизи, осматривать было можно; солнечные лучи
проницали сквозь воду и проходили сквозь хрусталь на землю, где не весьма в
отдалённом от пришедших расстоянии видны были огромные и весьма великолепные
палаты, которые сделаны были из чистого и жёлтого металла, подобного золоту,
но он блистал пуще оного; посередине на верху оных сидел Атлант, который
имел необыкновенную величину в положении своего тела, и держал на себе весь
тот прозрачный свод.
К сему зданию сделаны были весьма искусною рукою прямые дороги, которые
обставлены были невысокими, но густыми деревами прекрасного и благоуханного
рода, и они столь были нежны, что когда дотрогивался до них Аскалон своими
руками, то оных листы свёртывались и в одну минуту блекли; на них видны были
различного рода цветы, и так часто, что казалось, будто бы число цветов
превышало число листьев. Вся земля покрыта была зелёною и весьма нежною
травою, до которой ни сердитые вихри, ни великие дожди, ниже всякая дурная
погода дотронуться не смели, а одна нежная заря орошала её своими слезами.
Вдали видны были другие преизрядные здания, которые как видом, так и цветами
другу другу были не подобны; ведущие к оным долины украшены были цветами,
между которыми ходили различного рода большие птицы.
Когда вышли они на некоторую круглую площадь, посредине которой стояла
на великолепном престоле весьма великая статуя, которая на груди, на руках,
на крыльях и на ногах, - и, словом, по всему телу имела открытые глаза,
которые казались живыми и находились в беспрестанном движении, - тут
Аскалон увидел бесчисленное множество прямых дорог, и на конце каждой по
великолепному зданию. По дорогам вдали и близко, как где случилось,
прохаживались женщины великими толпами, и были все в белом одеянии; головное
и другое украшение состояло у них из цветов; и когда прохаживали они мимо
Аскалона и Гомалиса, то последнему весьма низко кланялись, по чему
догадывался Аскалон, что проводник его в сём месте обладателем, и для того
начал просить его неотступно, чтобы он уведомил его, где он находится и
зачем приведён в сие сверхъестественное обитание.
Гомалис сел на лавку, приказал то ж сделать Аскалону и начал уведомлять
его такими словами:
- Аскалон, когда уже определил ты не повиноваться воле богов, а
следовать всегда собственным твоим пристрастиям, то сие для меня великое
счастие: ты находишься теперь под моим покровительством и всё, что для тебя
угодно, выпросить у меня можешь; а для Гомалиса всё в свете возможно,
выключая освящённых вещей, к оным одним только прикоснуться я не смею. Не
устрашись, - примолвил он, - услыша моё происхождение: я диявол и князь
надо многими духами. Когда свержены мы на землю, то праотец наш Сатана
разделил нам владения. Иные обитают в воздухе, другие на земле, а мне
досталось обитание в водах. Сие всё, что ты ни видишь, моё подданство, и все
повинуются воле моей без всякой упорности; здесь большая часть обитают
духов, но суть множество и из смертных, которые пожелали отдаться воле моей
самопроизвольно. Бывает некоторое время в году, что приходит на отдавшихся
мне людей великая тоска и жаление о свете. Испускают они великий и отчаянный
плач об отлучении от богов, и все соединёнными силами приступают к воротам и
желают отсюда выйти. Тогда всё множество демонов, которых ты видел в
проходе, защищают те огромные ворота, в кои мы прошли, и тем удерживают их в
сём месте до определённого к наказанию их времени.
Сия статуя, - продолжал он, указывая на глаза того чудовища, - послана
ко мне из ада и дана подмогою власти моей и силы. По ней узнаю я, что
делается в моём владении, и она всё, что я ни вздумаю, представляет; в
доказательство тому увидишь ты теперь опыт.
Потом сказал он громким голосом:
- АСКЛИАДА!
В одну минуту сделалась из той статуи супруга млаконского обладателя.
Аскалон, увидев сие, пришёл в великое удивление, вскочил и бросился пред
Гомалисом на колена и начал его просить, чтобы он неизъяснённым своим
могуществом призвал действительную Асклиаду в сие место, за что обещал
всегда исполнять его волю и быть послушнее всех из его подданных, - одним
словом, совсем отдавался во власть демона Гомалиса.
Князь духов обещался ему сие исполнить и хотел отдать в руки его
Асклиаду с тем уговором, ежели Аскалон поклянётся Сатаною и всем адом и даст
ему рукописание своею кровию, и потом что он ему прикажет, то Аскалон
исполнит. На всё согласился сей неистовый злодей и следовал за Гомалисом для
исполнения своего обещания.
Пришли они в то великолепное здание, и там на месте заклятия отрицался
Аскалон богов и своих родителей и после дал на душу свою рукописание.
Возрадовался тогда ад, и все бесы торжествовали в сие время; после положили
на него печать со изображением и с именем Сатаны.
Гомалис, окончив сие радостное для себя дело, поручил исполнить ему
первое такое приключение.
- Слушай, возлюбленный мой Аскалон, - говорил он ему, - те люди, с
которыми ты теперь обитаешь, суть не купцы. Кидал владетель некоторого
города, подле границы китайской, который называется Омар, а Ранлий первый
министр того государства и опекун Кидалов.
Артаира, мать сего владетеля, ещё при жизни мужа своего, храброго
государя Клаига, влюбилась чрезвычайно в своего сына и желая совокупиться с
ним плотски, но страх и позорная молва удерживали её от того до самой смерти
Клаиговой; а теперь, когда уже не опасается она власти мужней, то положила
непременно исполнить своё желание. По смерти отца своего сел Кидал на
родительском престоле, и первое, к великому своему беспокойству, приметил в
матери своей сию порочную к себе страсть и, размышляя очень долго сам с
собою, предприял не открывать того никому, а как возможно стараться самому
отвратить родительницу свою от сей презренной всеми любови.
Артаира, под видом советования своему сыну, посещала его каждый вечер,
старалась всегда в такое время, в которое был уже он на постели. Кидал
весьма долгое время пренебрегал сие неистовое предприятие матери своей и
укорял её беззаконием, устрашал за сие божеским гневом и всем адским
мучением. Наконец внезапно почувствовал в себе слабость и узнал, что и в его
сердце вселилась сия порочная страсть, и в одно удобное к тому время едва
воздержался от сего непростительного греха; ибо Артаира, оставив всякую
благопристойность, была перед ним весьма дерзкою.
Кидал, увидев, что сил его недостаёт к воздержанию, открыл сие Ранлию,
которого строгая добродетель и весьма просвещённый разум тотчас изобрели
средство к утушению сего неистового пламени в двух единой крови сердцах. В
тот же самый вечер сел он на корабль, к чему пригласил и Кидала, и, так
приехав на сей остров, остался тут воздерживать Кидала от такого греха,
который никогда без наказания не останется.
Артаира теперь в великом отчаянии и прилагает все силы, чтобы найти
своего сына ко исполнению своей страсти. Ранлий живёт под покровительством
богов, и добродетель его столь велика, что мы, сколько ни стараемся, никак
не можем её поколебать; он уже почти отвратил Кидала от той страсти и теперь
старается привести его к большему почитанию богов. Остаётся весьма короткое
время, в которое можем мы ещё искусить Кидала; без Ранлия согласится он на
требование материно. Сей грех весьма редко случается на свете, и для того,
кто доведёт из нас смертных ко оному, тому бывает великое награждение от
князя всех духов.
Аскалон понял из сего описания, какая услуга надобна от него Гомалису,
ибо он ни о чём больше не помышлял, как о злодействах и смертоубийствах.
- Я догадываюсь, - сказал он князю духов, - надобно тебе, чтоб я убил
Ранлия, для того что вам к нему прикоснуться не можно. Сие в угодность твою
охотно я исполню и обещаю, что завтрашний день увидишь ты меня в сём месте с
головою незнакомого мне чужестранца.
Гомалис был тем весьма доволен и приказал вывести Аскалона на
поверхность острова.
Сей злодей человеческого рода ещё при первом свидании старался узнать,
имеют ли великую преданность к Ранлию его слуги и с охотою ли они повинуются
его власти, и узнал, что они поневоле пребывают заключены на сём острове и
принуждены претерпевать всё, лишася своих родителей, жён и знакомых и
оставив детей и домы. Итак, обнадёжил их своею милостию, обещал наградить
каждого и дать им свободу, уверил, что отвезёт их в отечество, и тем склонил
каждого на свою сторону.
Как солнце стало уклоняться и ночь готова уже была взойти на небеса,
Ранлий, которого рок вёл уже к концу его жизни, пригласил с собою Аскалона и
пошёл в некоторое приятное место с оным прогуляться. Намерение его состояло
в том, чтоб дать наставление Аскалону к исправлению зверского его нрава и
весьма вредных склонностей.
Пришед во уединённое место, только что хотел было он произнести
похвальное своё намерение в действие, но неистовый Аскалон предупредил его
желание и, выхватив весьма поспешно свой меч, лишил невинного и
добродетельного Ранлия жизни. И как только отрубил ему голову, то нечаянно
увидел, что пристали к острову и весьма близко к тому месту, где он
находился, два большие и военные корабли; с оных воины выскакали весьма
поспешно на берег и рассеялись по всему острову. Те, которым случилося
напасть на Аскалона, подхватили его и тотчас представили к некоторой
женщине, которая была весьма прекрасна и одета в воинскую одежду; она шла
ещё тогда с корабельной лестницы, поддерживаема двумя храбрыми воинами. Как
скоро увидела Аскалона, обагрённого кровию и держащего в руках голову.
- Увы, милосердые боги! - возопила она тогда отчаянно. - Не накажите
меня ещё большим несчастием, которого уже сил моих сносить недостанет!
Потом приблизившись к нему весьма робкими стонами, спрашивала:
- Скажи мне, незнакомый, государь ты или подданный, варвар или законный
отмститель умерщвлённому тобою человеку?
- Государыня моя, - отвечал ей Аскалон, - ты не имеешь никакого права
требовать отчёта в моих делах. Подданные твои воины поступали со мной весьма
дерзко, за что или они, или ты претерпишь достойную месть; не думай, что я
бессилен и не в состоянии отмщевать тому, кто весьма нагло со мною
поступает, чему в доказательство служит держимая мною голова; всякий не
избежит сего рока, если дерзнёт отнять у меня данную мне от богов волю.
Сии произнесённые Аскалоном слова показались Плакете, так называлась сия
женщина, отчаянного и находящегося ещё в ярости по отмщении человека, чего
ради предприяла было она обойтись с ним как возможно ласковее. Но в самое
это время пришли несколько из воинов и объявили ей, что нашли они ещё пять
человек на сём острове и двух женщин, им служащих. Потом увидели идущего к
себе Кидала, и как узрел он в руках Аскалоновых голову, то тотчас узнал, что
оная отнята была у его опекуна. В одну минуту прослезился и начал весьма
неутешно плакать; в сей злейшей горести не мог произносить слов, чтоб
уведомиться о несчастной судьбине Ранлиевой. Наконец собравшись несколько с
силами, упал на плечо к Аскалону и говорил ему следующее:
- Скажи, любезный мой друг, какие варвары приехали на сей остров, и сия
прекрасная женщина, которая, думаю, повелительница над оными, мне кажется,
превосходит лютостию своею всех свирепых зверей на свете. Неужели сей
незлобивый и добродетельный муж Ранлий при первом свидании приключил ей
столько досады и огорчения, что она велела отнять у него жизнь таким
мучительным образом? Праведное небо! На что ты в такое прелестное тело
вложило варварскую душу, что ни леты, ни смирение, ни добродетель, которую
имел в себе мой предводитель и питомец, не могли привести её к сожалению о
нём!
Так, сударыня, - продолжал Кидал, обращался к Плакете, - называю тебя
тиранкою и вместо обыкновенного к вашему полу почтения и преданности
чувствую омерзение и отвращение за учинённое тобою зверство.
Плакета, слушая сии слова, пришла в превеликое удивление и ожидала на
оный ответа от Аскалона, которого ни стыд, ни совесть тогда не трогали, и он
весьма спокойным образом говорил Кидалу сие:
- Я удивляюсь твоему малоумию и приписываю его не иному чему, как
молодым твоим летам и не созрелому ещё разуму; вместо чувствуемой тобою
печали и ненависти должен ты благодарить Ранлиева убийцу. Боги вручили тебе
правление народом, о котором должен ты иметь всякое попечение, но вместо
оного бросил престол, последуя сему грубому и своенравному старику, заключил
самопроизвольно себя на сем острове, предпочёл неволю - короне и сделался
из самовластного господина - слугою; или ты не представляешь никогда, что
разоряются твои подданные, утеснены будучи, может быть, каким-нибудь налогом
или неправедною войною; терпят жестокие гонения, лишася своего защитителя и
покровителя; может быть, всякий день проливают слёзы, ожидая твоего к ним
возвращения; а ты столь жестокосерд, что никогда о них и помыслить не
хочешь, за что, конечно, получишь ты от бога и от природы жестокое
наказание. Уехал ты сюда для воздержания себя от некоторой известной тебе и
мне порочной любви. Сие глупое намерение достойно смеха и должно предприято
быть закоренелым в старых людях своенравием. Не мог ли бы ты воздерживать
себя, владея народом, и мне кажется, что удобнее можно преодолеть себя
тогда, когда великие дела занимают больше твой разум и почти выгоняют из
памяти всякое пристрастие. Я убил Ранлия, ненавидь меня, а к сей незнакомой
героине имей должное почтение, ибо мы оба не знаем ещё её сложения.
Плакета не говорила тогда ни слова, ибо она не знала ни малейшего
происхождения сего дела; однако видя незнакомого Кидала в неутолимой печали,
старалася всеми силами воздерживать его от оной; но все её старания не имели
ни малейшего успеха. Кидал отдался отчаянию и, не говоря ни слова Аскалону,
пошёл в своё жилище и там хотел оплакивать своего добродетельного друга, а
Плакета приказала воинам своим похоронить тело, о котором не знала она
ничего, и следовала весьма поспешно за Кидалом. Пришед к нему, нашла его
лежащего на постеле в великом отчаянии, чего ради, не желая беспокоить,
призвала к себе его служителей и уведомилась обстоятельно, кто он таков и
для чего живёт на сём пустом острове.
Ночь находилась уже в полной силе, и для того Плакета пошла для
успокоения своего на корабль, а подле Кидала оставила своих телохранителей и
приказала, чтобы оные соблюдали жизнь его со отменным рачением. Пришед туда,
хотела она отдаться приятному сну, ибо время уже оное наступило; но вместо
чаемого покою начали разные воображения терзать её сердце, стройное течение
её мыслей пришло в великий беспорядок; некоторая тоска вселилась в грудь её
и начала помалу развращать её разум. Думала она весьма крепко, но о чём,
того сама не понимала. Похвальное намерение, для которого ездила она по
свету и приехала на сей остров, начало нечувствительно исчезать из её
понятия, все предприятия и расположения в её разуме потухли, и оставалась
одна только тень оных. Нежное её сердце почувствовало потом совсем
неизвестную Плакете жалость, победоносные глаза наполнилися слезами и против
воли орошали прекрасное лицо её.
Сие приключение привело её в некоторую робость, и для того встала она с
постели и позвала к себе Брамину, как участницу своих тайн и верную другиню;
и когда начала рассказывать ей о чувствуемом ею теперь непонятном
беспокойстве, то в одну минуту жаркая кровь в ней взволновалась, стыд покрыл
её прекрасный образ, и она, не окончив, легла спать на постелю.
Добродетельная Брамина проникла тотчас сию тайну и, будто совсем оной не
понимая, сказала Плакете, что, может быть, претерпенное ею беспокойство тому
причиною, советовала ей, как возможно, успокоиться и уверяла, что поутру всё
оное пройдёт.
Плакета не отвечала ей ни слова и лежала, прикрыв шись подушкою; чего
ради Брамина оставила её в покое, или, лучше, ещё в большем прежнего
беспокойстве, в котором находилась она всю ночь. При рассветании дня
несколько забылась сия беспокойная государыня и лишь только затворила свои
глаза, то мечталось ей, будто Кидал в великом отчаянии, сожалея о своём
предводителе, хотел заколоть себя кинжалом, чего столько испужалась Плакета,
что в ту ж минуту проснулась. Сердце её трепетало, и наяву уже лишалась
своих чувств. Пренебрегая всё, хотела бежать к нему сама и уведомиться о его
судьбине; но образумясь несколько, узнала, что сие порочно и не похвально;
хотела послать Брамину, но стыд воспрепятствовал ей произвести и сие
предприятие в действо.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг