иностранцам, приехавшим сюда на корабле, уморить в пепельной храмине [12],
что и подтверждаем.
По прочтении сего сожгли тело первосвященниково и повели также рабу мою
на смерть, а мне положено было сроку месяц, и по окончании оного чтобы не
быть мне в Греции. Я не сожалел, что оставлю Константинополь, но болезновал
о том, что должен расстаться с государем, который много меня жаловал; однако
он переменил моё соболезнование в печаль другого рода. В тот срок, в который
я собирался в своё отечество, он преставился. После его смерти двор совсем
переменился, и не для чего мне было тут остаться, хотя б меня и удерживали.
Вступил после его на престол сын его родной, которого мне редко и видеть
случалось за частым отсутствием из города; итак, сожалел я только о
государе, а из Греции с великой радостию ехал.
Постившись с Неоном, когда уже было всё готово, отправилися мы в путь; в
оном находились не меньше месяца. Филомена, оставив своё отечество,
несколько об оном тосковала, однако моими разговорами и всякою новостию,
встречающейся её глазам, истребляла помалу свою печаль.
Наконец прибыли мы в Рус; с неделю времени старался я сыскивать мою
родню, которых всех находил бедными, исправлял их состояние, старался
познакомливаться с другими, препоручал себя в их милость, некоторых принимал
сам и тем старался заслужить славу моему имени. Хотя я и должен был поехать
ко двору, однако без позволения сделать того не хотел, а получив оное,
немедленно начал собираться и, выбрав удобный к тому день, поехал.
Государь руский принял меня так, как военачальника, и, рассмотрев
препоручение от константинопольского двора, пожаловал меня и у себя тем же
названием. Я имел и тут счастие, чтоб понравиться государю и народу; и так
препроводил с лишком десять лет во всяком спокойствии.
На пятнадцатом году пребывания моего в своём отечестве посетило меня
самое величайшее несчастие: Филомена занемогла и в скором времени
преставилась. Сколь этот удар был мне чувствителен, то, вообразя любовь мою,
можешь представить и его. С сего времени жизнь моя сделалась превратною, и я
уже не находил в ней увеселения. Целые два года мучился кончиною любезной
моей супруги; она всегда жила в моих мыслях, и самый сон не мог укрыть её от
моего воображения.
За этим последовало мне другое несчастие, которое нимало не уступало
первому. Пришёл в Рус молодой человек, называемый Осан. Жрецы как скоро о
нём проведали, то тотчас и взяли его на своё содержание, для того что он
ничего не имел. Человек этот был весьма чудной; то жрецы, уведомив о нём
князя, представили Осана оному, где и я тогда находился. Он, пришедши пред
государя, говорил ему так:
- Доволен ли ты своим состоянием? Ежели доволен, то желаю тебе
здравствовать, а ежели ещё чего-нибудь тебе недостаёт, так желаю тебе
умереть скорее, для того что завистливые люди сами себе и другим мучители.
Государь весьма удивился такому приветствию и спрашивал его, откуда он и
из какого города.
- Городов проехал я очень много, - отвечал он государю, - только в
котором родился, этого не знаю; жил в таком, где очень мало земли и вся
окружена она водою; растут на ней деревья и живут звери, где и я также жил с
ними вместе. Некогда подъехали к этому месту люди и меня увезли с собою.
Судно то, на котором мы ехали, разбило, и после я увидел себя лежащего на
берегу; итак, вставши, пошёл искать таких же людей, какие меня увезли с
острова. Был во многих городах, однако, не разумея того, что те люди
говорят, не хотел там остаться, и здесь нашёл я таких, которых разумею, и
для того не пойду уже никуда больше и стану здесь жить. Конечно, тот человек
был из вашего города, - продолжал он, - которому отдан я был на корабле
под смотрение и который выучил меня говорить и всему тому, что я теперь
знаю.
Государь желал от него больше уведомиться, однако не мог, ибо он и сам
ничего не ведал больше. По приказу князеву оставили его жить во дворце. Осан
имел привычку днём спать, а ночью ходить; ел, не дожидаясь положенного между
нами времени и всегда, когда ему захочется.
Некогда случилось ему войти в Перунов храм и увидеть там людей,
приносящих жертву, к которым он подошед, спросил, что это такое они делают.
И как уведомился обо всём, то во всю мочь захохотал и сказал им, что они
глупы, что отдают божескую честь нечувствительному болвану. Жрецы тотчас
вывели его из храма и после просили государя, чтобы не впускать его ни в
какое капище. Государь, выключая сего, веселился его незнанием и предприял
некогда в торжественный день пригласить всех женщин и девиц к своему столу,
чтоб тут не было ни единого другого мужчины, а только он и Осан; надобно
было ему увидеть, каким образом будет обходиться Осан с женщинами и как он
их примет.
День тот настал, и все знатные женщины собрались ко двору. Государь
вышел к ним в собрание и вывел с собою Осана. Он смотрел на них с великим
удивлением и говорил государю, что он им очень доволен, что показал ему
столько прекрасных женщин, говорил со всякою очень ласково, только без
всякого ласкательства. Наконец сели они за стол, и дочери моей случилось
сидеть подле Осана. Государь над ним издевался, также и все гости. С начала
обеда говорили ему, чтобы он с ними разговаривал, на что Осан отвечал им,
что время ещё будет. После, когда уже он накушался, то говорил государю:
- Я слышал, что ты здесь господин да ещё какой-то государь, так,
пожалуй, отдай мне эту девушку, ежели она тебе не надобна, я её очень
полюбил, а она мне кажется лучше всех, сколько здесь ни есть женщин.
Это была моя дочь.
- Так тебе она понравилась? - спрашивал его государь.
- Очень, - отвечал Осан, - мне ещё ничего в жизни моей приятнее её не
казалось.
Потом говорил он дочери моей:
- Позволь, красавица, поцеловать себя!
- Это дурно, - сказал ему государь, - при людях этого сделать не
можно.
- При людях не можно, - говорил он, - так пойдём, красавица, в другую
комнату, чтоб люди не видали.
- А это ещё и дурнее того, - сказал ему, рассмеявшись, государь.
- Как же это? - вскричал с великим негодованием Осан. - Когда дурно
целовать при людях, то это кажется дурнее, чтоб сидеть вместе с женщинами.
- Это делает обыкновение, - говорил государь.
- Для чего же вы не сделаете обыкновения, чтоб целовать при людях
женщин? - отвечал он.
- Оно есть, - сказал государь, - да надобно ему научиться.
Осан как скоро услышал, то неотступно привязался к государю, чтоб он
научил его такому искусству.
После уже, когда государь откланялся всем и долженствовали они ехать
домой, тогда любовник ухватил дочь мою за руку и просил государя, чтоб он
оставил её у себя; однако просьба его была напрасна, и он хотя с великим
нехотением, однако должен был с нею расстаться. Разнеслось по городу эхо, и
все женщины выхваляли разум и лицо Осаново; всякая старалась ему
понравиться, но дочь моя, к моему несчастию, затворила всем им путь в
добродетельное и непорочное Осаново сердце. Он очень часто приставал к
государю и просил его, чтобы он позволил видеться ему с моею дочерью; однако
страстная любовь и пылкий его разум, представив обыкновение пред его глаза,
дали ему знать, что должен он произвести намерение своё тайно. Он столь
сделался в сём случае умен и сведущ, что ни государь, ни я, ниже весь двор
не могли приметить, каким образом скрыл он своё желание и показался нам, как
будто бы совсем не было в сердце его никакой страсти. Часто ему о том шутя
заговаривали, но только он извинялся так, что ни самое малое подозрение не
могло быть смешено с его словами. Я радовался, что избавился от такого
человека, который казался мне несносным, но радость моя недолго
продолжалась.
Некогда, очень поздно прохаживаясь в моём саду, услышал я тихое эхо в
беседке, к которой я подходил. Подошедши к ней осторожно, начал слушать
разговоры, которых хотя начала и не застал, однако конец оных показал мне
ясно, что дочь моя любовница Осанова. Они сидели оба вместе и изъяснялись
друг другу. Овладел мною гнев, и я хотел очень строго разрушить их веселие,
но рассуждение моё мне воспрепятствовало и принудило употребить
осторожность. Однако в будущую ночь определил я разрушить их веселие; итак,
старался примечать, когда они придут в своё сборище.
Наконец, когда уже довольно смерклось, тогда я, стоя в тёмной аллее,
увидел Осана, что он вошёл в ту беседку. Очень в короткое время вошла туда и
дочь моя. Я вознамерился, к несчастию моему, лишить его жизни, и, может
быть, уже боги нарочно сделали меня свирепым, чтоб оказать надо мною,
сколько человек может быть злополучен. Обнажив мою саблю, в великой
запальчивости вбежал туда, но сколько ж я удивился, когда их не нашёл;
овладела мною пущая ярость, и я начал искать, нет ли где потаённого хода.
Нашед его, о котором прежде не ведал, немедленно туда опустился. Они
услышали и искали убежища, но от ярости моей укрыться не могли. Я поразил
Осана, и он при конце своей жизни выговорил в отчаянии сии слова:
- Прости, мать моя Филомена, которую я только одну знаю!
Услышав имя Филомены, я вздрогнул; рука моя опустилась, и выпала из неё
сабля. Я спрашивал его о причине, но он уже мне отвечать не мог. Прежде
нежели принесли туда огонь, Осан скончался. Раскаяние моё и сердечное
чувство устремили глаза мои на него; и я хотя и не думал, однако начал
находить в нём возлюбленного и потерянного моего сына. Немилосердые боги!
Можно ли ещё больше наказать человека? Действительно я поразил того,
которого родил. На груди нашли у него досканец [13] с именем матери его и с
его собственным. В сём случае сделалась во мне великая перемена: разум мой
несколько помешался, и приключился некоторый вред моему здоровию. Сколь я ни
великодушен был, однако овладела мною слабость. С сих пор отворилися пути
слезам из глаз моих, и я не осушал уже оных, подобно как женщина, всегда
задумывался и терял настоящий путь мыслей.
Несчастия мои следовали друг за другом по порядку, и чем далее, тем
свирепее. Ожесточилися на меня боги и случаи. Едва только я успел похоронить
моего сына, объявили мне, что дочь моя выбросилась в окно и находится уже
при смерти. Когда я услышал это, оставили меня мои силы, и я не мог
подвигнуться с места; служители мои принесли меня почти нечувствительного в
её комнату. Такого плачевного позорища ещё во всю мою жизнь мне видеть не
случалось. Дочь моя лежала бесчувственная на кровати, образ её не имел
прежнего подобия: как лицо, так руки и груди изрезаны были все стёклами; она
не имела голоса и едва испускала дух.
По долгом времени моего исступления пришед несколько в себя, бросился я
подавать дочери моей ненадобную уже помощь, послал тотчас за врачами, и
когда их привели, то обнадёживал, что одарю их великими сокровищами, ежели
возвратят жизнь моей дочери. Они приложили всё своё старание и искусство,
однако ничто уже не помогло. Ей определено было судьбою, чтобы она, к моему
несчастию, скончалась; а чтобы пуще ещё возмутить мои мысли и встревожить
сердце, получила на время чувство и начала со мною разговаривать. Я просил
её, чтобы она рассказала причину её и моего несчастия. Слова её показались
мне самым чудным воображением, которое делает помешательство наших мыслей.
Она рассказывала мне всё то за правду, что мечталось ей в помешательстве
разума, и уверяла, что действительно то с нею случилось. Я не только чтобы
верить, но слушать страшился; итак, начала она мне рассказывать таким
образом:
- Осан, любовник мой и брат, никогда не выходит из моей памяти; кончина
его сделала меня совсем неспособною жить на свете. Сегодняшний вечер желала
я отдаться в полную власть моей печали; для того выслала всех моих
прислужниц, села подле того окна, которое прямо противу гробницы Осановой,
облилась слезами и проклинала жизнь мою и моё несчастие. Очень в короткое
время увидела я Осана: он подъехал к моему окошку и звал меня с собою. Не
мешкая нимало, выбежала я к нему на улицу и поехала с ним вместе. Он меня
вёз весьма по беспокойной дороге. Наконец приехали мы в лес, который был
столь част, что не было способу сквозь него проехать, однако Осан, несмотря
на это, продолжал свой путь. Он ехал очень скоро, ветви и сучья хлестали
меня по лицу, чувствовала я от оных великую боль, и так лицо моё оттого
испортилось.
Приехали мы к одному огромному и престрашному храму, в котором обитают
усопшие тени. Двери оного храма были растворены; по сторонам увидела
прикованы на претолстых железных цепях два скелета ужасной величины, в белом
и долгом одеянии. Когда мы подошли к ним, то они встали так, как бы делали
нам почтение. Хотя это были и одни кости, однако печаль написана была на их
лицах. В храме сём обитали страх, ужас и темнота; и я дрожала, когда вошла в
него; подле дверей во храме прикована была тень к столбу, и, как казалось,
человек был этот знатный, злой и завистливый: глаза его наполнены были
кровию, которая изображала его ярость: он скрежетал зубами и рвал на себе
волосы. Наконец увидела я множество теней в сём храме, иные из них ходили,
другие сидели, но, впрочем, все имели печальные виды. Мне казалось, что
самое это здание произносит ужасный стон от вопля в нём находящихся.
В сём храме очень было много столбов, и во всяком находилось по одной
тени. Осан привёл меня к первому, отворив двери, показал тень духовной
особы; оная стояла подле маленького столика, на котором была с огнём
жаровня; правая рука той духовной особы лежала в оной на огне, и он стоя
плакал столь горько, что мне ещё не случалось видеть толикой печали. В
другом столбе стояла жрица, у которой в обеих грудях находилось по кинжалу,
и она столь же были прискорбна, как и первый, и очень много видела я как
подобных сим наказаний, так и разных образов страшных и неизъяснительных.
Наконец перешли мы этот ужасный храм и выступили в приятную и прекрасную
долину; в ней цветы, источники и все украшения превосходили искусство
человеческих рук; на всякой тропинке и во всяком месте находились блестящие
жертвенники, на которых горел неугасаемый огонь. Посередине сей долины стоял
храм, совсем первому не подобен, и сделан был из блистательного металла. Я
почти смотреть не могла на него, и казалось, как будто бы он горел разного
цвета огнями. Я понуждала Осана, чтобы скорее достигнуть нам до того
великолепия. На паперти храма по сторонам дверей стояли две кровати,
покрытые чёрными покрывалами, на одной лежала прекрасная женщина, а на
другой мужчина, не уступающий ни в чём красоте прежней. У женщины в груди
вонзён был кинжал, а у мужчины сабля. Неудовольствие их и прискорбность
написаны были и на мёртвых их лицах. Я остановилась и рассматривала их очень
долго и с превеликим сожалением их оставила.
Вошли мы в храм, которого великолепия и красоты объяснить я тебе не в
силах. Всё, что есть редкое и пленяющее на свете, составляло его украшение;
он не казался мне, чтоб сделан был человеческими руками, а какое-нибудь
великое божество сооружало сие непонятное здание. Подле передней стены во
храме стояла богиня Лада на престоле, украшенном разными каменьями и
покрытом багряницею; пред нею находился жертвенник - в рассуждении храма,
он был умерен, но в рассуждении его величества вся вселенная не удобна была
его вместить в себя.
Осан принёс жертву богине, во время которой просил, чтобы она соединила
с ним меня. На что отвечала богиня, что завтрашний день прошение его
исполнит. Итак, поблагодарив мы оба её, вышли из храма на другую сторону и
увидели недалеко весьма высокую и крутую гору, на которую всходила с
превеликим трудом женщина; любопытство понудило меня пойти туда. Мы также с
превеликим трудом взошли на гору и увидели, что женщина та поливала из
маленького ковчежца золотую стрелу, которая воткнута была в самую вершину
горы. Такое видение показалось мне удивительным; я спросила её, что она
такое делает. На что ответила, облившись слезами:
- Ты видела на паперти подле храма двух молодых юношей, из которых одна
дочь моя родная. Я узнала любовь их между собой, старалась им препятствовать
и наконец разлучила, чего снести оба они не могли. Дочь моя лишила себя
жизни; молодой тот юноша, услыша о смерти своей любовницы, прекратил также и
свою жизнь. Богиня, отмщевая мне их смерть, приказала всякую зорю поливать
сию стрелу из находящегося под горою источника; и когда произрастёт этот
металл, тогда получу прощение, и так пребываю я в сём труде третий уже год.
После, когда мы сошли с горы, то увидела я: подле одного ручейка спала
неописанная красавица, подле неё сидел молодой и прекрасный юноша; мы,
подошед к ним, смотрели на них. Красавица та улыбалась во сне, и казалось,
как будто бы она наслаждается теперь самым лучшим веселием на свете. Юноша
тот был очень прискорбен и старался её разбудить. Мы находились тут часа с
три; однако во всё это время не мог он разбудить её. Я спросила у Осана
этому причины.
- Красавица эта, - говорил он, - в жизни своей весьма была
безобразна, все её презирали и гнушались её беседы. Этот юноша в жизни своей
был превеликий насмешник; он обладал сердцем сей красавицы; она его любила
больше, нежели саму себя, но он всегда её презирал, смеялся и ругался над
нею, чем, однако, не мог он истребить в ней к себе любви. Она жаловалась на
его свирепство со слезами людям, но то не помогло; наконец прибегнула к
богине и её просила неотступно. Великая Лада, сжалившись над её мучением,
дала ей образ столь прекрасный, какой ты теперь видишь, и приказала
возгордиться пред сим юношей, чтоб тем наказать его. Он, как скоро увидел её
прекрасною, почувствовал к ней великую любовь и всё презрение обратил в
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг