скучно.
- А вы не слушайте.
Присутствие людей, особенно Егора Семеныча, теперь уж раздражало
Коврина, он отвечал ему сухо, холодно и даже грубо и иначе не смотрел на
него, как насмешливо и с ненавистью, а Егор Семеныч смущался и виновато
покашливал, хотя вины за собой никакой не чувствовал. Не понимая, отчего так
резко изменились их милые, благодушные отношения, Таня жалась к отцу и с
тревогой заглядывала ему в глаза; она хотела понять и не могла, и для нее
ясно было только, что отношения с каждым днем становятся все хуже и хуже,
что отец в последнее время сильно постарел, а муж стал раздражителен,
капризен, придирчив и неинтересен. Она уже не могла смеяться и петь, за
обедом ничего не ела, не спала по целым ночам, ожидая чего-то ужасного, и
так измучилась, что однажды пролежала в обмороке от обеда до вечера. Во
время всенощной ей показалось, что отец плакал, и теперь, когда они втроем
сидели на террасе, она делала над собой усилия, чтобы не думать об этом.
- Как счастливы Будда и Магомет или Шекспир, что добрые родственники и
доктора не лечили их от экстаза и вдохновения! - сказал Коврин. - Если бы
Магомет принимал от нервов бромистый калий, работал только два часа в сутки
и пил молоко, то после этого замечательного человека осталось бы так же
мало, как после его собаки. Доктора и добрые родственники в конце концов
сделают то, что человечество отупеет, посредственность будет считаться
гением и цивилизация погибнет. Если бы вы знали, - сказал Коврин с
досадой, - как я вам благодарен!
Он почувствовал сильное раздражение и, чтобы не сказать лишнего, быстро
встал и пошел в дом. Было тихо, и в открытые окна несся из сада аромат
табака и ялаппы. В громадном темном зале на полу и на рояли зелеными пятнами
лежал лунный свет. Коврину припомнились восторги прошлого лета, когда так же
пахло ялаппой и в окнах светилась луна. Чтобы вернуть прошлогоднее
настроение, он быстро пошел к себе в кабинет, закурил крепкую сигару и
приказал лакею принести вина. Но от сигары во рту стало горько и противно, а
вино оказалось не такого вкуса, как в прошлом году. И что значит отвыкнуть!
От сигары и двух глотков вина у него закружилась голова и началось
сердцебиение, так что понадобилось принимать бромистый калий.
Перед тем, как ложиться спать, Таня говорила ему:
- Отец обожает тебя. Ты на него сердишься за что-то, и это убивает его.
Посмотри: он стареет не по дням, а по часам. Умоляю тебя, Андрюша, бога
ради, ради своего покойного отца, ради моего покоя, будь с ним ласков!
- Не могу и не хочу.
- Но почему? - спросила Таня, начиная дрожать всем телом. - Объясни
мне, почему?
- Потому, что он мне не симпатичен, вот и все, -небрежно сказал Коврин
и пожал плечами, - но не будем говорить о нем: он твой отец.
- Не могу, не могу понять! - проговорила Таня, сжимая себе виски и
глядя в одну точку. - Что-то непостижимое, ужасное происходит у нас в доме.
Ты изменился, стал на себя не похож... Ты, умный, необыкновенный человек,
раздражаешься из-за пустяков, вмешиваешься в дрязги... Такие мелочи волнуют
тебя, что иной раз просто удивляешься и не веришь: ты ли это? Ну, ну, не
сердись, не сердись, -продолжала она, пугаясь своих слов и целуя ему руки. -
Ты умный, добрый, благородный. Ты будешь справедлив к отцу. Он такой добрый!
- Он не добрый, а добродушный. Водевильные дядюшки, вроде твоего отца,
с сытыми добродушными физиономиями, необыкновенно хлебосольные и
чудаковатые, когда-то умиляли меня и смешили и в повестях, и в водевилях, и
в жизни, теперь же они мне противны. Это эгоисты до мозга костей. Противнее
всего мне их сытость и этот желудочный, чисто бычий или кабаний оптимизм.
Таня села на постель и положила голову на подушку.
- Это пытка, - проговорила она, и по ее голосу видно было, что она уже
крайне утомлена и что ей тяжело говорить. - С самой зимы ни одной покойной
минуты... Ведь это ужасно, боже мой! Я страдаю...
- Да, конечно, я - Ирод, а ты и твой папенька -египетские младенцы.
Конечно!
Его лицо показалось Тане некрасивым и неприятным. Ненависть и
насмешливое выражение не шли к нему. Да и раньше она замечала, что на его
лице уже чего-то недостает, как будто с тех пор, как он остригся, изменилось
и лицо. Ей захотелось сказать ему что-нибудь обидное, но тотчас же она
поймала себя на неприязненном чувстве, испугалась и пошла из спальни.
IX
Коврин получил самостоятельную кафедру. Вступительная лекция была
назначена на второе декабря, и об этом было вывешено объявление в
университетском коридоре. Но в назначенный день он известил инспектора
студентов телеграммой, что читать лекции не будет по болезни.
У него шла горлом кровь. Он плевал кровью, но случалось раза два в
месяц, что она текла обильно, и тогда он чрезвычайно слабел и впадал в
сонливое состояние. Эта болезнь не особенно пугала его, так как ему было
известно, что его покойная мать жила точно с такою же болезнью десять лет,
даже больше; и доктора уверяли, что это не опасно, и советовали только не
волноваться, вести правильную жизнь и поменьше говорить.
В январе лекция опять не состоялась по той же причине, а в феврале было
уже поздно начинать курс. Пришлось отложить до будущего года.
Жил он уже не с Таней, а с другой женщиной, которая была на два года
старше его и ухаживала за ним, как за ребенком. Настроение у него было
мирное, покорное: он охотно подчинялся, и когда Варвара Николаевна - так
звали его подругу -собралась везти его в Крым, то он согласился, хотя
предчувствовал, что из этой поездки не выйдет ничего хорошего.
Они приехали в Севастополь вечером и остановились в гостинице, чтобы
отдохнуть и завтра ехать в Ялту. Обоих утомила дорога. Варвара Николаевна
напилась чаю, легла спать и скоро уснула. Но Коврин не ложился. Еще дома, за
час до отъезда на вокзал, он получил от Тани письмо и не решился его
распечатать, и теперь оно лежало у него в боковом кармане, и мысль о нем
неприятно волновала его. Искренно, в глубине души, свою женитьбу на Тане он
считал теперь ошибкой, был доволен, что окончательно разошелся с ней, и
воспоминание об этой женщине, которая в конце концов обратилась в ходячие
живые мощи, и в которой, как кажется, всё уже умерло, кроме больших,
пристально вглядывающихся, умных глаз, воспоминание о ней возбуждало в нем
одну только жалость и досаду на себя. Почерк на конверте напомнил ему, как
он года два назад был несправедлив и жесток, как вымещал на ни в чем не
повинных людях свою душевную пустоту, скуку, одиночество и недовольство
жизнью. Кстати же он вспомнил, как однажды он рвал на мелкие клочки свою
диссертацию и все статьи, написанные за время болезни, и как бросал в окно,
и клочки, летая по ветру, цеплялись за деревья и цветы; в каждой строчке
видел он странные, ни на чем не основанные претензии, легкомысленный задор,
дерзость, манию величия, и это производило на него такое впечатление, как
будто он читал описание своих пороков; но когда последняя тетрадка была
разорвана и полетела в окно, ему почему-то вдруг стало досадно и горько, он
пошел к жене и наговорил ей много неприятного. Боже мой, как он изводил ее!
Однажды, желая причинить ей боль, он сказал ей, что ее отец играл в их
романе непривлекательную роль, так как просил его жениться на ней; Егор
Семеныч нечаянно подслушал это, вбежал в комнату и с отчаяния не мог
выговорить ни одного слова, и только топтался на одном месте и как-то
странно мычал, точно у него отнялся язык, а Таня, глядя на отца, вскрикнула
раздирающим голосом и упала в обморок. Это было безобразно.
Всё это приходило на память при взгляде на знакомый почерк. Коврин
вышел на балкон; была тихая теплая погода, и пахло морем. Чудесная бухта
отражала в себе луну и огни и имела цвет, которому трудно подобрать
название. Это было нежное и мягкое сочетание синего с зеленым; местами вода
походила цветом на синий купорос, а местами, казалось, лунный свет сгустился
и вместо воды наполнял бухту, а в общем какое согласие цветов, какое мирное,
покойное и высокое настроение!
В нижнем этаже, под балконом, окна, вероятно, были открыты, потому что
отчетливо слышались женские голоса и смех. По-видимому, там была вечеринка.
Коврин сделал над собой усилие, распечатал письмо и, войдя к себе в
номер, прочел:
"Сейчас умер мой отец. Этим я обязана тебе, так как ты убил его. Наш
сад погибает, в нем хозяйничают уже чужие, то есть происходит то самое, чего
так боялся бедный отец. Этим я обязана тоже тебе. Я ненавижу тебя всею моею
душой и желаю, чтобы ты скорее погиб. О, как я страдаю! Мою душу жжет
невыносимая боль... Будь ты проклят. Я приняла тебя за необыкновенного
человека, за гения, я полюбила тебя, но ты оказался сумасшедшим..."
Коврин не мог дальше читать, изорвал письмо и бросил. Им овладело
беспокойство, похожее на страх. За ширмами спала Варвара Николаевна, и
слышно было, как она дышала; из нижнего этажа доносились женские голоса и
смех, но у него было такое чувство, как будто во всей гостинице кроме него
не было ни одной живой души. Оттого, что несчастная, убитая горем Таня в
своем письме проклинала его и желала его погибели, ему было жутко, и он
мельком взглядывал на дверь, как бы боясь, чтобы не вошла в номер и не
распорядилась им опять та неведомая сила, которая в какие-нибудь два года
произвела столько разрушений в его жизни и в жизни близких.
Он уже по опыту знал, что когда разгуляются нервы, то лучшее средство
от них - это работа. Надо сесть за стол и заставить себя, во что бы то ни
стало, сосредоточиться на одной какой-нибудь мысли. Он достал из своего
красного портфеля тетрадку, на которой был набросан конспект небольшой
компилятивной работы, придуманной им на случай, если в Крыму покажется
скучно без дела. Он сел за стол и занялся этим конспектом, и ему казалось,
что к нему возвращается его мирное, покорное, безразличное настроение.
Тетрадка с конспектом навела даже на размышление о суете мирской. Он думал о
том, как много берет жизнь за те ничтожные или весьма обыкновенные блага,
какие она может дать человеку. Например, чтобы получить под сорок лет
кафедру, быть обыкновенным профессором, излагать вялым, скучным, тяжелым
языком обыкновенные и притом чужие мысли, - одним словом, для того, чтобы
достигнуть положения посредственного ученого, ему, Коврину, нужно было
учиться пятнадцать лет, работать дни и ночи, перенести тяжелую психическую
болезнь, пережить неудачный брак и проделать много всяких глупостей и
несправедливостей, о которых приятно было бы не помнить. Коврин теперь ясно
сознавал, что он - посредственность, и охотно мирился с этим, так как, по
его мнению, каждый человек должен быть доволен тем, что он есть.
Конспект совсем было успокоил его, но разорванное письмо белело на полу
и мешало ему сосредоточиться. Он встал из-за стола, подобрал клочки письма и
бросил в окно, но подул с моря легкий ветер, и клочки рассыпались по
подоконнику. Опять им овладело беспокойство, похожее на страх, и стало
казаться, что во всей гостинице кроме него нет ни одной души... Он вышел на
балкон. Бухта, как живая, глядела на него множеством голубых, синих,
бирюзовых и огненных глаз и манила к себе. В самом деле, было жарко и душно
и не мешало бы выкупаться.
Вдруг в нижнем этаже под балконом заиграла скрипка, и запели два нежных
женских голоса. Это было что-то знакомое. В романсе, который пели внизу,
говорилось о какой-то девушке, больной воображением, которая слышала ночью в
саду таинственные звуки и решила, что это гармония священная, нам, смертным,
непонятная... У Коврина захватило дыхание, и сердце сжалось от грусти, и
чудесная, сладкая радость, о которой он давно уже забыл, задрожала в его
груди.
Черный высокий столб, похожий на вихрь или смерч, показался на том
берегу бухты. Он с страшною быстротой двигался через бухту по направлению к
гостинице, становясь все меньше и темнее, и Коврин едва успел посторониться,
чтобы дать дорогу... Монах с непокрытою седою головой и с черными бровями,
босой, скрестивши на груди руки, пронесся мимо и остановился среди комнаты.
- Отчего ты не поверил мне? - спросил он с укоризной, глядя ласково на
Коврина. - Если бы ты поверил мне тогда, что ты гений, то эти два года ты
провел бы не так печально и скудно.
Коврин уже верил тому, что он избранник божий и гений, он живо
припомнил все свои прежние разговоры с черным монахом и хотел говорить, но
кровь текла у него из горла прямо на грудь, и он, не зная, что делать, водил
руками по груди, и манжетки стали мокрыми от крови. Он хотел позвать Варвару
Николаевну, которая спала за ширмами, сделал усилие и проговорил:
- Таня!
Он упал на пол и, поднимаясь на руки, опять позвал:
- Таня!
Он звал Таню, звал большой сад с роскошными цветами, обрызганными
росой, звал парк, сосны с мохнатыми корнями, ржаное поле, свою чудесную
науку, свою молодость, смелость, радость, звал жизнь, которая была так
прекрасна. Он видел на полу около своего лица большую лужу крови и не мог
уже от слабости выговорить ни одного слова, но невыразимое, безграничное
счастье наполняло все его существо. Внизу под балконом играли серенаду, а
черный монах шептал ему, что он гений и что он умирает потому только, что
его слабое человеческое тело уже утеряло равновесие и не может больше
служить оболочкой для гения.
Когда Варвара Николаевна проснулась и вышла из-за ширм, Коврин был уже
мертв, и на лице его застыла блаженная улыбка.
--------------------------------------------------------------------
"Книжная полка", http://www.rusf.ru/books/: 08.09.2006 11:51
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг