сказал Коврин. - Ты как будто подсмотрел и подслушал мои сокровенные мысли.
Но давай говорить не обо мне. Что ты разумеешь под вечною правдой?
Монах не ответил. Коврин взглянул на него и не разглядел лица: черты
его туманились и расплывались. Затем у монаха стали исчезать голова, руки;
туловище его смещалось со скамьей и с вечерними сумерками, и он исчез
совсем.
- Галлюцинация кончилась! - сказал Коврин и засмеялся. - А жаль.
Он пошел назад к дому веселый и счастливый. То немногое, что сказал ему
черный монах, льстило не самолюбию, а всей душе, всему существу его. Быть
избранником, служить вечной правде, стоять в ряду тех, которые на несколько
тысяч лет раньше сделают человечество достойным царствия божия, то есть
избавят людей от нескольких лишних тысяч лет борьбы, греха и страданий,
отдать идее все -молодость, силы, здоровье, быть готовым умереть для общего
блага, - какой высокий, какой счастливый удел! У него пронеслось в памяти
его прошлое, чистое, целомудренное, полное труда, он вспомнил то, чему
учился и чему сам учил других, и решил, что в словах монаха не было
преувеличения.
Навстречу по парку шла Таня. На ней было уже другое платье.
- Вы здесь? - сказала она. - А мы вас ищем, ищем... Но что с вами? -
удивилась она, взглянув на его восторженное, сияющее лицо и на глаза, полные
слез. - Какой вы странный, Андрюша.
- Я доволен, Таня, - сказал Коврин, кладя ей руки на плечи. - Я больше
чем доволен, я счастлив! Таня, милая Таня, вы чрезвычайно симпатичное
существо. Милая Таня, я так рад, так рад!
Он горячо поцеловал ей обе руки и продолжал:
- Я только что пережил светлые, чудные, неземные минуты. Но я не могу
рассказать вам всего, потому что вы назовете меня сумасшедшим или не
поверите мне. Будем говорить о вас. Милая, славная Таня! Я вас люблю и уже
привык любить. Ваша близость, встречи наши по десяти раз на день стали
потребностью моей души. Не знаю, как я буду обходиться без вас, когда уеду к
себе.
- Ну! - засмеялась Таня. - Вы забудете про нас через два дня. Мы люди
маленькие, а вы великий человек.
- Нет, будем говорить серьезно! - сказал он. - Я возьму вас с собой,
Таня. Да? Вы поедете со мной? Вы хотите быть моей?
- Ну! - сказала Таня и хотела опять засмеяться, но смеха не вышло, и
красные пятна выступили у нее на лице.
Она стала часто дышать и быстро-быстро пошла, но не к дому, а дальше в
парк.
- Я не думала об этом... не думала! - говорила она, как бы в отчаянии
сжимая руки.
А Коврин шел за ней и говорил все с тем же сияющим, восторженным лицом:
- Я хочу любви, которая захватила бы меня всего, и эту любовь только
вы, Таня, можете дать мне. Я счастлив! Счастлив!
Она была ошеломлена, согнулась, съежилась и точно состарилась сразу на
десять лет, а он находил ее прекрасной и громко выражал свой восторг:
- Как она хороша!
VI
Узнав от Коврина, что не только роман наладился, но что даже будет
свадьба, Егор Семеныч долго ходил из угла в угол, стараясь скрыть волнение.
Руки у него стали трястись, шея надулась и побагровела, он велел заложить
беговые дрожки и уехал куда-то. Таня, видевшая, как он хлестнул по лошади и
как глубоко, почти на уши, надвинул фуражку, поняла его настроение,
заперлась у себя и проплакала весь день.
В оранжереях уже поспели персики и сливы; упаковка и отправка в Москву
"того нежного и прихотливого груза требовала много внимания, труда и хлопот.
Благодаря тому, что лето было очень жаркое и сухое, понадобилось поливать
каждое дерево, на что ушло много времени и рабочей силы, и появилась во
множестве гусеница, которую работники и даже Егор Семеныч и Таня, к великому
омерзению Коврина, давили прямо пальцами. При всем том нужно уже было
принимать заказы к осени на фрукты и деревья и вести большую переписку. И в
самое горячее время, когда, казалось, ни у кого не было свободной минуты,
наступили полевые работы, которые отняли у сада больше половины рабочих;
Егор Семеныч, сильно загоревший, замученный, злой, скакал то в сад, то в
поле и кричал, что его разрывают на части и что он пустит себе пулю в лоб.
А тут еще возня с приданым, которому Песоцкие придавали не малое
значение; от звяканья ножниц, стука швейных машин, угара утюгов и от
капризов модистки, нервной, обидчивой дамы, у всех в доме кружились головы.
И как нарочно, каждый день приезжали гости, которых надо было забавлять,
кормить и даже оставлять ночевать. Но вся эта каторга прошла незаметно, как
в тумане. Таня чувствовала себя так, как будто любовь и счастье захватили ее
врасплох, хотя с четырнадцати лет была уверена почему-то, что Коврин женится
именно на ней. Она изумлялась, недоумевала, не верила себе... То вдруг
нахлынет такая радость, что хочется улететь под облака и там молиться богу,
а то вдруг вспомнится, что в августе придется расставаться с родным гнездом
и оставлять отца, или, бог весть откуда, придет мысль, что она ничтожна,
мелка и недостойна такого великого человека, как Коврин, - и она уходит к
себе, запирается на ключ и горько плачет в продолжение нескольких часов.
Когда бывают гости, вдруг ей покажется, что Коврин необыкновенно красив и
что в него влюблены все женщины и завидуют ей, и душа ее наполняется
восторгом и гордостью, как будто она победила весь свет, но стоит ему
приветливо улыбнуться какой-нибудь барышне, как она уж дрожит от ревности,
уходит к себе - и опять слезы. Эти новые ощущения завладели ею совершенно,
она помогала отцу машинально и не замечала ни персиков, ни гусениц, ни
рабочих, ни того, как быстро бежало время.
С Егором Семенычем происходило почти то же самое. Он работал с утра до
ночи, все спешил куда-то, выходил из себя, раздражался, но все это в
каком-то волшебном полусне. В нем уже сидело как будто бы два человека: один
был настоящий Егор Семеныч, который, слушая садовника Ивана Карлыча,
докладывавшего ему о беспорядках, возмущался и в отчаянии хватал себя за
голову, и другой, не настоящий, точно полупьяный, который вдруг на полуслове
прерывал деловой разговор, трогал садовника за плечо и начинал бормотать:
- Что ни говори, а кровь много значит. Его мать была удивительная,
благороднейшая, умнейшая женщина. Было наслаждением смотреть на ее доброе,
ясное, чистое лицо, как у ангела. Она прекрасно рисовала, писала стихи,
говорила на пяти иностранных языках, пела... Бедняжка, царство ей небесное,
скончалась от чахотки.
Не настоящий Егор Семеныч вздыхал и, помолчав, продолжал:
- Когда он был мальчиком и рос у меня, то у него было такое же
ангельское лицо, ясное и доброе. У него и взгляд, и движения, и разговор
нежны и изящны, как у матери. А ум? Он всегда поражал нас своим умом. Да и
то сказать, недаром он магистр! Недаром! А погоди, Иван Карлыч, каков он
будет лет через десять! Рукой не достанешь!
Но тут настоящий Егор Семеныч, спохватившись, делал страшное лицо,
хватал себя за голову и кричал:
- Черти! Пересквернили, перепоганили, перемерзили! Пропал сад! Погиб
сад!
А Коврин работал с прежним усердием и не замечал сутолоки. Любовь
только подлила масла в огонь. После каждого свидания с Таней он, счастливый,
восторженный, шел к себе и с тою же страстностью, с какою он только что
целовал Таню и объяснялся ей в любви, брался за книгу или за свою рукопись.
То, что говорил черный монах об избранниках божиих, вечной правде, о
блестящей будущности человечества и проч., придавало его работе особенное,
необыкновенное значение и наполняло его душу гордостью, сознанием
собственной высоты. Раз или два в неделю, в парке или в доме, он встречался
с черным монахом и подолгу беседовал с ним, но это не пугало, а, напротив,
восхищало его, так как он был уже крепко убежден, что подобные видения
посещают только избранных, выдающихся людей, посвятивших себя служению идее.
Однажды монах явился во время обеда и сел в столовой у окна. Коврин
обрадовался и очень ловко завел разговор с Егором Семенычем и с Таней о том,
что могло быть интересно для монаха; черный гость слушал и приветливо кивал
головой, а Егор Семеныч и Таня тоже слушали и весело улыбались, не
подозревая, что Коврин говорит не с ними, а со своей галлюцинацией.
Незаметно подошел Успенский пост, а за ним скоро и день свадьбы,
которую, по настойчивому желанию Егора Семеныча, отпраздновали "с треском",
то есть с бестолковою гульбой, продолжавшеюся двое суток. Съели и выпили
тысячи на три, но от плохой наемной музыки, крикливых тостов и лакейской
беготни, от шума и тесноты не поняли вкуса ни в дорогих винах, ни в
удивительных закусках, выписанных из Москвы.
VII
Как-то в одну из длинных зимних ночей Коврин лежал в постели и читал
французский роман. Бедняжка Таня, у которой по вечерам болела голова от
непривычки жить в городе, давно уже спала и изредка в бреду произносила
какие-то бессвязные фразы.
Пробило три часа. Коврин потушил свечу и лег; долго лежал с закрытыми
глазами, но уснуть не мог оттого, как казалось ему, что в спальне было очень
жарко и бредила Таня. В половине пятого он опять зажег свечу и в это время
увидел черного монаха, который сидел в кресле около постели.
- Здравствуй, - сказал монах и, помолчав немного, спросил: - О чем ты
теперь думаешь?
- О славе, - ответил Коврин. - Во французском романе, который я сейчас
читал, изображен человек, молодой ученый, который делает глупости и чахнет
от тоски по славе. Мне эта тоска непонятна.
- Потому что ты умен. Ты к славе относиться безразлично, как к игрушке,
которая тебя не занимает.
- Да, это правда.
- Известность не улыбается тебе. Что лестного, или забавного, или
поучительного в том, что твое имя вырежут на могильном памятнике и потом
время сотрет эту надпись вместе с позолотой? Да и, к счастью, вас слишком
много, чтобы слабая человеческая память могла удержать ваши имена.
- Понятно, - согласился Коврин. - Да и зачем их помнить? Но давай
поговорим о чем-нибудь другом. Например, о счастье. Что такое счастье?
Когда часы били пять, он сидел на кровати, свесив ноги на ковер, и
говорил, обращаясь к монаху:
- В древности один счастливый человек в конце концов испугался своего
счастья - так оно было велико! - и, чтобы умилостивить богов, принес им в
жертву свой любимый перстень. Знаешь? И меня, как Поликрата, начинает
немножко беспокоить мое счастье. Мне кажется странным, что от утра до ночи я
испытываю одну только радость, она наполняет всего меня и заглушает все
остальные чувства. Я не знаю, что такое грусть, печаль или скука. Вот я не
сплю, у меня бессонница, но мне не скучно. Серьезно говорю: я начинаю
недоумевать.
- Но почему? - изумился монах. - Разве радость сверхъестественное
чувство? Разве она не должна быть нормальным состоянием человека? Чем выше
человек по умственному и нравственному развитию, чем он свободнее, тем
большее удовольствие доставляет ему жизнь. Сократ, Диоген и Марк Аврелий
испытывали радость, а не печаль. И апостол говорит: постоянно радуйтеся.
Радуйся же и будь счастлив.
- А вдруг прогневаются боги? - пошутил Коврин и засмеялся. - Если они
отнимут у меня комфорт и заставят меня зябнуть и голодать, то это едва ли
придется мне по вкусу.
Таня между тем проснулась и с изумлением и ужасом смотрела на мужа. Он
говорил, обращаясь к креслу, жестикулировал и смеялся: глаза его блестели и
в смехе было что-то странное.
- Андрюша, с кем ты говоришь? - спросила она, хватая его за руку,
которую он протянул к монаху. - Андрюша! С кем?
- А? С кем? - смутился Коврин. - Вот с ним... Вот он сидит, - сказал
он, указывая на черного монаха.
- Никого здесь нет... никого! Андрюша, ты болен!
Таня обняла мужа и прижалась к нему, как бы защищая его от видений, и
закрыла ему глаза рукой.
- Ты болен! - зарыдала она, дрожа всем телом. - Прости меня, милый,
дорогой, но я давно уже заметила, что душа у тебя расстроена чем-то... Ты
психически болен, Андрюша...
Дрожь ее сообщилась и ему. Он взглянул еще раз на кресло, которое уже
было пусто, почувствовал вдруг слабость в руках и ногах, испугался и стал
одеваться.
- Это ничего, Таня, ничего... - бормотал он, дрожа. - В самом деле я
немножко нездоров... пора уже сознаться в этом.
- Я уже давно замечала... и папа заметил, -говорила она, стараясь
сдержать рыдания. - Ты сам с собой говоришь, как-то странно улыбаешься... не
спишь. О, боже мой, боже мой, спаси нас! -проговорила она в ужасе. - Но ты
не бойся, Андрюша, не бойся, бога ради, не бойся...
Она тоже стала одеваться. Только теперь, глядя на нее, Коврин понял всю
опасность своего положения, понял, что значат черный монах и беседы с ним.
Для него теперь было ясно, что он сумасшедший.
Оба, сами не зная зачем, оделись и пошли в залу: она впереди, он за
ней. Тут уж, разбуженный рыданиями, в халате и со свечой в руках стоял Егор
Семеныч, который гостил у них.
- Ты не бойся, Андрюша, - говорила Таня, дрожа как в лихорадке, - не
бойся... Папа, это всё пройдет... всё пройдет...
Коврин от волнения не мог говорить. Он хотел сказать тестю шутливым
тоном:
- Поздравьте, я, кажется, сошел с ума, - но пошевелил только губами и
горько улыбнулся.
В девять часов утра на него надели пальто и шубу, окутали его шалью и
повезли в карете к доктору. Он стал лечиться.
VIII
Опять наступило лето, и доктор приказал ехать в деревню. Коврин уже
выздоровел, перестал видеть черного монаха, и ему оставалось только
подкрепить свои физические силы. Живя у тестя в деревне, он пил много
молока, работал только два часа в сутки, не пил вина и не курил.
Под Ильин день вечером в доме служили всенощную. Когда дьячок подал
священнику кадило, то в старом громадном зале запахло точно кладбищем, и
Коврину стало скучно. Он вышел в сад. Не замечая роскошных цветов, он
погулял по саду, посидел на скамье, потом прошелся по парку; дойдя до реки,
он спустился вниз и тут постоял в раздумье, глядя на воду. Угрюмые сосны с
мохнатыми корнями, которые в прошлом году видели его здесь таким молодым,
радостным и бодрым, теперь не шептались, а стояли неподвижные и немые, точно
не узнавали его. И в самом деле, голова у него острижена, длинных красивых
волос уже нет, походка вялая, лицо, сравнительно с прошлым летом, пополнело
и побледнело.
По лавам он перешел на тот берег. Там, где в прошлом году была рожь,
теперь лежал в рядах скошенный овес. Солнце уже зашло, и на горизонте пылало
широкое красное зарево, предвещавшее на завтра ветреную погоду. Было тихо.
Всматриваясь по тому направлению, где в прошлом году показался впервые
черный монах, Коврин постоял минут двадцать, пока не начала тускнуть
вечерняя заря...
Когда он, вялый, неудовлетворенный, вернулся домой, всенощная уже
кончилась. Егор Семеныч и Таня сидели на ступенях террасы и пили чай. Они о
чем-то говорили, но, увидев Коврина, вдруг замолчали, и он заключил по их
лицам, что разговор у них шел о нем.
- Тебе, кажется, пора уже молоко пить, -сказала Таня мужу.
- Нет, не пора... - ответил он, садясь на самую нижнюю ступень. - Пей
сама. Я не хочу.
Таня тревожно переглянулась с отцом и сказала виноватым голосом:
- Ты сам замечаешь, что молоко тебе полезно.
- Да, очень полезно! - усмехнулся Коврин. - Поздравляю вас: после
пятницы во мне прибавился еще один фунт весу. - Он крепко сжал руками голову
и проговорил с тоской: - Зачем, зачем вы меня лечили? Бромистые препараты,
праздность, теплые ванны, надзор, малодушный страх за каждый глоток, за
каждый шаг - всё это в конце концов доведет меня до идиотизма. Я сходил с
ума, у меня была мания величия, но зато я был весел, бодр и даже счастлив, я
был интересен и оригинален. Теперь я стал рассудительнее и солиднее, но зато
я такой, как все: я - посредственность, мне скучно жить... О, как вы жестоко
поступили со мной! Я видел галлюцинации, но кому это мешало? Я спрашиваю:
кому это мешало?
- Бог знает, что ты говоришь! - вздохнул Егор Семеныч. - Даже слушать
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг