В парке и в саду покойно ходили люди, в доме играли, - значит, только
он один видел монаха. Ему сильно хотелось рассказать обо всем Тане и Егору
Семенычу, но он сообразил, что они наверное сочтут его слова за бред, и это
испугает их; лучше промолчать. Он громко смеялся, пел, танцевал мазурку, ему
было весело, и все, гости и Таня, находили, что сегодня у него лицо какое-то
особенное, лучезарное, вдохновенное, и что он очень интересен.
III
После ужина, когда уехали гости, он пошел к себе в комнату и лег на
диван: ему хотелось думать о монахе. Но через минуту вошла Таня.
- Вот, Андрюша, почитайте статьи отца, -сказала она, подавая ему пачку
брошюр и оттисков. - Прекрасные статьи. Он отлично пишет.
- Ну, уж и отлично! - говорил Егор Семеныч, входя за ней и принужденно
смеясь; ему было совестно. - Не слушай, пожалуйста, не читай! Впрочем, если
хочешь уснуть, то, пожалуй, читай: прекрасное снотворное средство.
- По-моему, великолепные статьи, - сказала Таня с глубоким
убеждением. - Вы прочтите, Андрюша, и убедите папу писать почаще. Он мог бы
написать полный курс садоводства.
Егор Семеныч напряженно захохотал, покраснел и стал говорить фразы,
какие обыкновенно говорят конфузящиеся авторы. Наконец, он стал сдаваться.
- В таком случае прочти сначала статью Гоше и вот эти русские
статейки, - забормотал он, перебирая дрожащими руками брошюры, - а то тебе
будет непонятно. Прежде чем читать мои возражения, надо знать, на что я
возражаю. Впрочем, ерунда... скучища. Да и спать пора, кажется.
Таня вышла. Егор Семеныч подсел к Коврину на диван и глубоко вздохнул.
- Да, братец ты мой... - начал он после некоторого молчания. - Так-то,
любезнейший мой магистр. Вот я и статьи пишу, и на выставках участвую, и
медали получаю... У Песоцкого, говорят, яблоки с голову, и Песоцкий,
говорят, садом себе состояние нажил. Одним словом, богат и славен Кочубей.
Но спрашивается: к чему все это? Сад, действительно, прекрасный,
образцовый... Это не сад, а целое учреждение, имеющее высокую
государственную важность, потому что это, так сказать, ступень в новую эру
русского хозяйства и русской промышленности. Но к чему? Какая цель?
- Дело говорит само за себя.
- Я не в том смысле. Я хочу спросить: что будет с садом, когда я помру?
В том виде, в каком ты видишь его теперь, он без меня не продержится и
одного месяца. Весь секрет успеха не в том, что сад велик и рабочих много, а
в том, что я люблю дело -понимаешь? - люблю, быть может, больше чем самого
себя. Ты посмотри на меня: я всё сам делаю. Я работаю от утра до ночи. Все
прививки я делаю сам, обрезку - сам, посадки - сам, всё - сам. Когда мне
помогают, я ревную и раздражаюсь до грубости. Весь секрет в любви, то есть в
зорком хозяйском глазе, да в хозяйских руках, да в том чувстве, когда
поедешь куда-нибудь в гости на часок, сидишь, а у самого сердце не на месте,
сам не свой: боишься, как бы в саду чего не случилось. А когда я умру, кто
будет смотреть? Кто будет работать? Садовник? Работники? Да? Так вот что я
тебе скажу, друг любезный: первый враг в нашем деле не заяц, не хрущ и не
мороз, а чужой человек
- А Таня? - спросил Коврин, смеясь. - Нельзя, чтобы она была вреднее,
чем заяц. Она любит и понимает дело.
- Да, она любит и понимает. Если после моей смерти ей достанется сад и
она будет хозяйкой, то, конечно, лучшего и желать нельзя. Ну, а если, не дай
бог, она выйдет замуж? - зашептал Егор Семеныч и испуганно посмотрел на
Коврина. - То-то вот и есть! Выйдет замуж, пойдут дети, тут уже о саде
некогда думать. Я чего боюсь главным образом: выйдет за какого-нибудь
молодца, а тот сжадничает и сдаст сад в аренду торговкам, и все пойдет к
чёрту в первый же год! В нашем деле бабы - бич божий!
Егор Семеныч вздохнул и помолчал немного.
- Может, это и эгоизм, но откровенно говорю: не хочу, чтобы Таня шла
замуж. Боюсь! Тут к нам ездит один ферт со скрипкой и пиликает; знаю, что
Таня не пойдет за него, хорошо знаю, но видеть его не могу! Вообще, брат, я
большой-таки чудак. Сознаюсь.
Егор Семеныч встал и в волнении прошелся по комнате, и видно было, что
он хочет сказать что-то очень важное, но не решается.
- Я тебя горячо люблю и буду говорить с тобой откровенно, - решился он
наконец, засовывая руки в карманы. - К некоторым щекотливым вопросам я
отношусь просто и говорю прямо то, что думаю, и терпеть не могу так
называемых сокровенных мыслей. Говорю прямо: ты единственный человек, за
которого я не побоялся бы выдать дочь. Ты человек умный, с сердцем, и не дал
бы погибнуть моему любимому делу. А главная причина - я тебя люблю, как
сына... и горжусь тобой. Если бы у вас с Таней наладился как-нибудь роман,
то - что ж? я был бы очень рад и даже счастлив. Говорю это прямо, без
жеманства, как честный человек.
Коврин засмеялся. Егор Семенович открыл дверь, чтобы выйти, и
остановился на пороге.
- Если бы у тебя с Таней сын родился, то я бы из него садовода
сделал, - сказал он, подумав. - Впрочем, сие есть мечтание пустое...
Спокойной ночи.
Оставшись один, Коврин лег поудобнее и принялся за статьи. У одной было
такое заглавие: "О промежуточной культуре", у другой: "Несколько слов по
поводу заметки г. Z. о перештыковке почвы под новый сад", у третьей: "Еще об
окулировке спящим глазком" - и все в таком роде. Но какой непокойный,
неровный тон, какой нервный, почти болезненный задор! Вот статья, кажется, с
самым мирным заглавием и безразличным содержанием: говорится в ней о русской
антоновской яблоне. Но начинает ее Егор Семеныч с "audiatur altera pars"
(10) и кончает - "sapienti sat", (11) а между этими изречениями целый фонтан
разных ядовитых слов по адресу "ученого невежества наших патентованных гг.
садоводов, наблюдающих природу с высоты своих кафедр", или г. Гоше, "успех
которого создан профанами и дилетантами", и тут же некстати натянутое и
неискреннее сожаление, что мужиков, ворующих фрукты и ломающих при этом
деревья, уже нельзя драть розгами.
"Дело красивое, милое, здоровое, но и тут страсти и война, - подумал
Коврин. - Должно быть, везде и на всех поприщах идейные люди нервны и
отличаются повышенной чувствительностью. Вероятно, это так нужно".
Он вспомнил про Таню, которой так нравятся статьи Егора Семеныча.
Небольшого роста, бледная, тощая, так что ключицы видно; глаза широко
раскрытые, темные, умные, все куда-то вглядываются и чего-то ищут; походка,
как у отца, мелкая, торопливая. Она много говорит, любит поспорить, и при
этом всякую даже незначительную фразу сопровождает выразительною мимикой и
жестикуляцией. Должно быть, нервна в высшей степени.
Коврин стал читать дальше, но ничего не понял и бросил. Приятное
возбуждение, то самое, с каким он давеча танцевал мазурку и слушал музыку,
теперь томило его и вызывало в нем множество мыслей. Он поднялся и стал
ходить по комнате, думая о черном монахе. Ему пришло в голову, что если
этого странного, сверхъестественного монаха видел только он один, то,
значит, он болен и дошел уже до галлюцинаций. Это соображение испугало его,
но не надолго.
"Но ведь мне хорошо, и я никому не делаю зла; значит, в моих
галлюцинациях нет ничего дурного", - подумал он, и ему опять стало хорошо.
Он сел на диван и обнял голову руками, сдерживая непонятную радость,
наполнявшую все его существо, потом опять прошелся и сел за работу. Но
мысли, которые он вычитывал из книги, не удовлетворяли его. Ему хотелось
чего-то гигантского, необъятного, поражающего. Под утро он разделся и нехотя
лег в постель: надо же было спать!
Когда послышались шаги Егора Семеныча, уходившего в сад, Коврин
позвонил и приказал лакею принести вина. Он с наслаждением выпил несколько
рюмок лафита, потом укрылся с головой; сознание его затуманилось, и он
уснул.
IV
Егор Семеныч и Таня часто ссорились и говорили друг другу неприятности.
Как-то утром они о чем-то повздорили. Таня заплакала и ушла к себе в
комнату. Она не выходила ни обедать, ни чай пить. Егор Семеныч сначала ходил
важный, надутый, как бы желая дать понять, что для него интересы
справедливости и порядка выше всего на свете, но скоро не выдержал характера
и пал духом. Он печально бродил по парку и все вздыхал: "ах, боже мой, боже
мой!" и за обедом не съел ни одной крошки. Наконец, виноватый, замученный
совестью, он постучал в запертую дверь и позвал робко:
- Таня! Таня?
И в ответ ему из-за двери послышался слабый, изнемогший от слез и в то
же время решительный голос:
- Оставьте меня, прошу вас.
Томление хозяев отражалось на всем доме, даже на людях, которые
работали в саду. Коврин был погружен в свою интересную работу, но под конец
и ему стало скучно и неловко. Чтобы как-нибудь развеять общее дурное
настроение, он решил вмешаться и перед вечером постучался к Тане. Его
впустили.
- Ай-ай, как стыдно! - начал он шутливо, с удивлением глядя на
заплаканное, покрытое красными пятнами, скорбное лицо Тани. - Неужели так
серьезно? Ай-ай!
- Но, если бы вы знали, как он меня мучит! -сказала она, и слезы,
горючие, обильные слезы брызнули из ее больших глаз. - Он замучил меня! -
продолжала она, ломая руки. - Я ему ничего не говорила... ничего... Я только
сказала, что нет надобности держать... лишних работников, если... если
можно, когда угодно, иметь поденщиков. Ведь... ведь работники уже целую
неделю ничего не делают... Я... я только это сказала, а он раскричался и
наговорил мне... много обидного, глубоко оскорбительного. За что?
- Полно, полно, - проговорил Коврин, поправляя ей прическу. -
Побранились, поплакали и будет. Нельзя долго сердиться, это нехорошо... тем
более, что он вас бесконечно любит.
- Он мне... мне испортил всю жизнь, - продолжала Таня, всхлипывая. -
Только и слышу одни оскорбления и... и обиды. Он считает меня лишней в его
доме. Что же? Он прав. Я завтра уеду отсюда, поступлю в телеграфистки...
Пусть...
- Ну, ну, ну... Не надо плакать, Таня. Не надо, милая... Вы оба
вспыльчивы, раздражительны, и оба виноваты. Пойдемте, я вас помирю.
Коврин говорил ласково и убедительно, а она продолжала плакать,
вздрагивая плечами и сжимая руки, как будто ее в самом деле постигло
страшное несчастье. Ему было жаль ее тем сильнее, что горе у нее было не
серьезное, а страдала она глубоко. Каких пустяков было достаточно, чтобы
сделать это создание несчастным на целый день, да и пожалуй на всю жизнь!
Утешая Таню, Коврин думал о том, что, кроме этой девушки и ее отца, во всем
свете днем с огнем не сыщешь людей, которые любили бы его, как своего, как
родного; если бы не эти два человека, то, пожалуй, он, потерявший отца и
мать в раннем детстве, до самой смерти не узнал бы, что такое искренняя
ласка и та наивная, не рассуждающая любовь, какую питают только к очень
близким, кровным людям. И он чувствовал, что его полубольным, издерганным
нервам, как железо магниту, отвечают нервы этой плачущей, вздрагивающей
девушки. Он никогда бы уж не мог полюбить здоровую, крепкую, краснощекую
женщину, но бледная, слабая, несчастная Таня ему нравилась.
И он охотно гладил ее по волосам и плечам, пожимал ей руки и утирал
слезы... Наконец, она перестала плакать. Она еще долго жаловалась на отца и
на свою тяжелую, невыносимую жизнь в этом доме, умоляя Коврина войти в ее
положение; потом стала мало-помалу улыбаться и вздыхать, что бог послал ей
такой дурной характер, в конце концов, громко рассмеявшись, назвала себя
дурой и выбежала из комнаты.
Когда немного погодя Коврин вышел в сад, Егор Семеныч и Таня уже как ни
в чем не бывало гуляли рядышком по аллее и оба ели ржаной хлеб с солью, так
как оба были голодны.
V
Довольный, что ему так удалась роль миротворца, Коврин пошел в парк.
Сидя на скамье и размышляя, он слышал стук экипажей и женский смех - это
приехали гости. Когда вечерние тени стали ложиться в саду, неясно
послышались звуки скрипки, поющие голоса, и это напомнило ему про черного
монаха. Где-то, в какой стране или на какой планете носится теперь эта
оптическая несообразность?
Едва он вспомнил легенду и нарисовал в своем воображении то темное
привидение, которое видел на ржаном поле, как из-за сосны, как раз напротив,
вышел неслышно, без малейшего шороха, человек среднего роста с непокрытою
седою головой, весь в темном и босой, похожий на нищего, и на его бледном,
точно мертвом лице резко выделялись черные брови. Приветливо кивая головой,
этот нищий или странник бесшумно подошел к скамье и сел, и Коврин узнал в
нем черного монаха. Минуту оба смотрели друг на друга - Коврин с изумлением,
а монах ласково и, как и тогда, немножко лукаво, с выражением себе на уме.
- Но ведь ты мираж, - проговорил Коврин. - Зачем же ты здесь и сидишь
на одном месте? Это не вяжется с легендой.
- Это всё равно, - ответил монах не сразу, тихим голосом, обращаясь к
нему лицом. - Легенда, мираж и я - всё это продукт твоего возбужденного
воображения. Я - призрак.
- Значит, ты не существуешь? - спросил Коврин.
- Думай, как хочешь, - сказал монах и слабо улыбнулся. - Я существую в
твоем воображении, а воображение твое есть часть природы, значит, я
существую и в природе.
- У тебя очень старое, умное и в высшей степени выразительное лицо,
точно ты в самом деле прожил больше тысячи лет, - сказал Коврин. - Я не
знал, что мое воображение способно создавать такие феномены. Но что ты
смотришь на меня с таким восторгом? Я тебе нравлюсь?
- Да. Ты один из тех немногих, которые по справедливости называются
избранниками божиими. Ты служишь вечной правде. Твои мысли, намерения, твоя
удивительная наука и вся твоя жизнь носят на себе божественную, небесную
печать, так как посвящены они разумному и прекрасному, то есть тому, что
вечно.
- Ты сказал; вечной правде... Но разве людям доступна и нужна вечная
правда, если нет вечной жизни?
- Вечная жизнь есть, - сказал монах.
- Ты веришь в бессмертие людей?
- Да, конечно. Вас, людей, ожидает великая, блестящая будущность. И чем
больше на земле таких, как ты, тем скорее осуществится это будущее. Без вас,
служителей высшему началу, живущих сознательно и свободно, человечество было
бы ничтожно; развиваясь естественным порядком, оно долго бы еще ждало конца
своей земной истории. Вы же на несколько тысяч лет раньше введете его в
царство вечной правды - и в этом ваша высокая заслуга. Вы воплощаете собой
благословение божие, которое почило на людях.
- А какая цель вечной жизни? - спросил Коврин.
- Как и всякой жизни - наслаждение. Истинное наслаждение в познании, а
вечная жизнь представит бесчисленные и неисчерпаемые источники для познания,
и в этом смысле сказано: в дому Отца Моего обители многи суть.
- Если бы ты знал, как приятно слушать тебя! -сказал Коврин, потирая от
удовольствия руки.
- Очень рад.
- Но я знаю: когда ты уйдешь, меня будет беспокоить вопрос о твоей
сущности. Ты призрак, галлюцинация. Значит, я психически болен, ненормален?
- Хотя бы и так. Что смущаться? Ты болен, потому что работал через силу
и утомился, а это значит, что свое здоровье ты принес в жертву идее и близко
время, когда ты отдашь ей и самую жизнь. Чего лучше? Это - то, к чему
стремятся все вообще одаренные свыше благородные натуры.
- Если я знаю, что я психически болен, то могу ли я верить себе?
- А почему ты знаешь, что гениальные люди, которым верит весь свет,
тоже не видели призраков? Говорят же теперь ученые, что гений сродни
умопомешательству. Друг мой, здоровы и нормальны только заурядные, стадные
люди. Соображения насчет нервного века, переутомления, вырождения и т. п.
могут серьезно волновать только тех, кто цель жизни видит в настоящем, то
есть стадных людей.
- Римляне говорили: mens sana in corpore sano. (12)
- Не все то правда, что говорили римляне или греки. Повышенное
настроение, возбуждение, экстаз - все то, что отличает пророков, поэтов,
мучеников за идею от обыкновенных людей, противно животной стороне человека,
то есть его физическому здоровью. Повторяю: если хочешь быть здоров и
нормален, иди в стадо.
- Странно, ты повторяешь то, что часто мне самому приходит в голову, -
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг