13 мая 1827 года
Краска стыда заливает мои щеки, а я тем не менее ничего не чувствую...
Словно какая-то струна оборвалась в моей груди, и ничего нету... Придя вчера
за полночь из-под Новодевичьего, весь грязный и измученный, я сел в кресло,
твердо решив не раздеваться и ждать рассвета. Однако, записав несколько
страниц в своем журнале, не мог преодолеть усталости.
Утром проснулся я от стука в свою дверь и увидел всклокоченную голову
Емельяна и около него босоногую девчонку с письмом в руках.
Письмо было от Верочки, и я вздрогнул, узнав знакомый лиловый конверт,
заклеенный зеленой облаткой... Однако вместо радости ощутил скорее некоторую
досаду из-за разрушения моих намерений.
Верочка писала, что в данковскую усадьбу дошли слухи о моем нездоровий,
ее обеспокоившие, и она поспешила приехать со своей матушкой в Москву, тем
более что приданое белье все уже перешито, а подвенечное платье решили
делать в Москве у мадам Демонси на Кузнецком.
Еще месяц назад напоминание о предстоящей моей свадьбе и приезд невесты
наполнили бы меня радостью бесконечной, а теперь...
Я стоял около ее кресла с шапкой в руках, не зная, куда деть руки и что
ей сказать... Вначале она вся раскраснелась от счастья и щебетала как
канарейка, потом ее сверкающий взгляд начал потухать... Она взяла меня за
обшлаг рукава и замолчала. Вместо того чтобы поцеловать, как прежде, как
всегда, розовые ногти ее руки, я почему-то стал ругать мадам Демонси и
настаивать на том, что мужские шинели шьют обычно у Лебура...
...У нее на глазах показались слезы... Она пыталась что-то сказать об
усадьбе, отстроенной для ее приданого, но не кончила, расплакалась и
убежала. В глубине комнат послышались ее рыдания... и тотчас зашлепали,
приближаясь, чьи-то козьи ботинки... Я не стал ждать появления их
обладательницы и, махнув рукой, вышел из дому... Заметил только почему-то в
прихожей знакомую Верочкину картонку для шляп и рядом кадушку с медом...
почему-то они меня потрясли, и сейчас вот вижу их перед глазами, а в душе
пустота. Шел как каменный... Как каменный бродил под Новодевичьим, как
каменный тщетно лежал у карлова дома в крапиве и вот сейчас пишу и ничего не
чувствую... хотя ясночмне, что произошло что-то гадкое, непоправимое.
Емельян говорит, что Горелины тотчас же после обеда заложились и уехали
назад в Данков.
Но что же я могу сделать, она владеет всеми помыслами и всеми чувствами
моей души, она одна... Бедная, бедная Верочка! Особенно жалко мне тебя,
когда вспомнил я твою шляпную картонку, всю запыленную и так и оставленную,
наверно, нераскрытой... Но что же я могу сделать, что?..
5 июня 1827 года
Я безумствую, я сам чувствую, что начинаю сходить с ума... Судорожно
сжимаю руки и хватаю пальцами пустоту. Я уже пять раз видел ее, но чего это
мне стоило, к чему это привело...
Родственники мои обеспокоены, держат меня в наблюдении. Сначала
зачастил ко мне дядюшка Евграф, пока его зеленая, со шнурами венгерская
куртка, сизые подусники и висящая на нитке полуоторванная пуговица верхнего
кармана не привели меня в неистовство и я не наговорил ему дерзостей.
Немедля на моем диване появилась вздыхающая Евпрак-сия Дмитровна,
нестареющая прелестница пудов на восемь
весу, та самая, которой мы в детстве так любили на сон грядущий класть
под одеяло сливочные тянучки и турецкий рахат-лукум. Затем из облаков
московского Олимпа выплыл сам князь Борис... И как бы невзначай, чуть ли не
каждый день, стал забегать на две понюшки табаку добрейший Карл Августович,
наш медикус и светило.
Не имея, по причине субординации, никакой возможности отделаться от
непрошеных гостей, я начал было вояжировать через окно буфетной комнаты к
Евсегнеевым на двор и по задам к Сивцеву Вражку, но окончательно сгубил этим
делом свою репутацию; был выслежен, и Евсегнееву приказано было спустить с
цепи Полкана.
Пути отступления сузились, и далеко не каждый день мог я добраться до
своей заветной крапивы. Да и лежа в своей крапиве, я был обречен на отчаяние
и терзание...
Часто я целыми днями лежал бесцельно, дверь не отворялась, дом,
казалось, был пуст, и вечером в окнах не зажигалось света.
Иногда неожиданно, часто уже совсем к ночи, запотелые окна освещались,
и я мог видеть двигающиеся тени... Чьи? Сердце мое пыталось разгадать это.
Иногда же, и не было тогда пределов моему счастью, дверь отворялась.
Сгорбленный карла, без шапки, с горящими глазами, выходил и останавливался в
ожидании, и через минуту... как бы не замечая его, выходила она, всегда
неожиданная, всегда прелестная... всегда в том же платье со сверкающим
ожерельем.
Проходила мимо, совсем близко от моей крапивы, улыбаясь неизвестно
кому, и карлик сопутствовал ей в отдалении, перебегая улицы нервной
походкой, оборачиваясь, задыхаясь...
Желая разгадать тайну, страшась быть обнаруженным, я выслеживал их с
осторожностью необычайной, следуя за их шагами из-за угла и перебегая за
ними к новому углу только тогда, когда и девушка, и старик скрывались за
поворотом.
Так шли мы из улицы в улицу. И чем ближе мы приближались к центру, тем
труднее становилась моя погоня, и я с трепетом всматривался в прохожих,
боясь встретить знакомых и поразить их своею стремительностью.
Однажды, когда я перебегал через Знаменку, чья-то рука крепко схватила
меня за плечо. Я обернулся, чтобы оттолкнуть нападавшего, и увидел самого
князя Бориса, побагровевшего от ярости и шипящего сквозь зубы свои
французские проклятия.
Но что все это было по сравнению с тем, что я видел в своем
преследовании, что повергало меня в ужас, чего не мог постичь мой мозг...
Мои преследования, если я их доводил до конца, всегда оканчивались
одним и тем же.
Когда подбегал я к последнему повороту, я всегда видел спину
остановившегося в замешательстве карла, и ничего больше... Незнакомка
исчезала без следа. Она не могла войти в какой-либо дом, потому что ее
исчезновение совершалось в разных частях Москвы. И что всего удивительней -
исчезновение это было, очевидно, неожиданно для самого ее охранителя.
Старик обычно останавливался как вкопанный, стоял некоторое время,
потом горбился еще более и с хмурым видом поворачивал назад... а я бежал,
чтобы не попасться ему на дороге. Забирался в какой-нибудь кабак и в ужасе
восторга и отчаяния забывался в винных парах, ища в опьянении удержать в
своем взоре тонкую линию шеи и пряди волос, стелющиеся по ветру...
13 июня 1827 года
Я не могу больше... Мозг мой немеет... В глазах все застилается
дымкой... Я должен раскрыть эту тайну или должен погибнуть, потому что я
дошел уже до черты.
Сегодня часов в пять мне удалось в первый раз за всю неделю победить
бдительность моих сторожей, и, стравив приставленного ко мне кузена
Кондаурова в пикет с добрейшим Карлом Авгуетовичем, я прямо без обиняков
выбежал через парадное крыльцо на улицу, вскочил на проезжавший наемный
колибер и бил несчастного ваньку по шее до тех пор, пока всякая опасность
погони исчезла.
Передо мною стояла новая задача... Я решил проследить, что делает
старик после того, как девушка исчезает.
Мне повезло. Не успел я вылезти из своего овражка в крапиву, как в
одиноком доме заскрипели ступени, открылась дверь, и склоненный старик
пропустил Юлию, я был сегодня уверен, что ее зовут именно так.
Я последовал за ними, на этот раз по направлению к
Плющихе, мы вышли к Москве-реке, шли по Садовой, шли по Кречетникам, и
за углом у Спаса около коковинского дома девушка исчезла.
Старик, как обычно, постоял некоторое время на месте и потом с
опущенной головой поплелся назад. Я спрятался за церковным крыльцом и, когда
он проходил мимо, слышал, как вздыхал он со стоном и скрипел зубами... Скоро
я понял в своем преследовании, что направлялся он прямо домой, и
действительно, вскоре он отпер большим ключом дверь одинокого домика, и
через минуту в окне затеплился свет и забегали тени... Я залег в крапиву, не
имея сил уйти, очарованный движением мигающих теней... Через полчаса свет
внезапно погас... заскрипели ступеньки, карла вышел на улицу, и (мозг мой
теряется, руки вновь начинают дрожать) в открытую дверь вновь показалась мне
незнакомка. Вновь засверкало ее ожерелье, вновь улыбалась она кому-то,
проходя мимо моего логовища.
Я следовал за ними недолго, в Ростовских переулках она пропала, а через
час в лунном свете осенней ночи она вновь, в третий раз, вышла из одинокого
домика у Девичья монастыря на берег Москвы-реки... Я не имел сил следовать
за дьявольской четой и, потрясая кулаками и призывая небо в свидетели, всю
ночь пробегал по московским улицам, пока не наткнулся на Кондаурова, также
всю ночь бегавшего по Москве в поисках за мною.
14 июля 1827 года
Я рассказал им все... Я не мог больше скрывать. Мы варили пунш. Послали
за Протыкиным, и я, дрожа от волнения, увлажняя горячей .влагой пересыхающее
горло, день за днем, шаг за шагом, рассказывал им свои терзания, а Протыкин
клялся в том, что каждое слово мое - святая истина.
Карл Августович поминутно хлопал себя по коленам и восклицал: "Ach! Mem
Gott!" А Кондауров, дымя конногвардейской трубкой, ходил из угла в угол так,
что трещали половицы, и чертыхался, как два эскадрона на плохом постое.
К утру они поклялись выручить меня и, если нужно, силой раскрыть
дьявольское наваждение... Светает... Тушу свечу и хоть немножко засну перед
решительными событиями...
16 июля 1827 года
Насколько моя память могла сохранить стремительность событий, все
произошло так... Должно быть, так... Протыкин и Ванька Кондауров выскочили
из своей засады, прямо на карла. Юлия даже не обернулась на поднявшийся крик
и, как сомнамбула, неизвестно кому улыбаясь, продолжала свой путь.
В два прыжка я был около нее... Дрожь охватила все мое тело, и какой-то
дьявольский трепет наполнил душу... Она была прекрасна, как никогда,
сверкающее ожерелье поднималось на мерно дышащей груди, и линии тела
сквозили сквозь складки легкого платья. Я сорвал с головы свой цилиндр и
бросил его далеко прочь. Шел почти рядом с ней, и все кругом наполнялось
биением моего сердца... Сначала молчал, потом начал говорить что-то
бессвязно, прерывно. Она заметила меня, наклонила голову и улыбалась.
Мы вышли к стене Новодевичьего, туда, где аллеи лип спускаются к
прудам... Какие-то птицы кружились между ветвей... Я взял ее за руку,
холодную, как лед... Она остановилась, посмотрела на меня влажным, невидящим
взором, улыбнулась и протянула ко мне свои руки.
Не помня себя, я схватил ее в свои объятия и губами коснулся ее
холодных губ.
В тот же миг, как бы в порыве ветра, ее волосы взвились куда-то; глаз,
бывший перед моим глазом, куда-то дернулся в сторону, мои руки упали в
пустоту, упал бы, наверное, и я, если бы чья-то рука не схватила меня за
воротник.
Когда я очнулся,- передо мной стоял батюшка и тряс меня за шиворот... А
сзади Емельян еле сдерживал взмыленного Замира.
А теперь, вот уже второй день, я сижу на ключе... Батюшка гневается...
Трясущийся от страха Карл Августович ставит мне к затылку кровососные банки,
и за дверью слышно, как Евпраксия Дмитриевна поговаривает о горячечной
рубашке... Меня бьет лихорадка.
Но клянусь всеми святыми, что я разрушу эти дьявольские козни и спасу
Юлию. Мою околдованную невесту. Мою единственную, мою вечную...
18 февраля 1828 года
Уже второй день, как я могу сидеть в кровати и даже писать. Кругом все
тихо... уже давно февраль. В окно видно, как галки скачут на снежных
сугробах, и тишина данковских палестин, как целительный бальзам, врачует мою
душу.
Верочка не отходит от меня... Поправляет мне подушки, приносит чай и
читает мне вслух похождения Телемака... Милая девушка презрела все сплетни и
московские толки и как обрученная невеста выпросила у батюшки сопровождать
меня в данковскую деревню. И вот, благодаря ей, я поправляюсь... Кругом все
тихо... Слышно, как в столовой тикает маятник английских часов, да скрипят
половицы, когда кто-нибудь идет через залу.
Я знаю, что стоит мне дернуть за сонетку, Верочка положит на стол свое
вязанье (она сидит в столовой у окна), отворит дверь и придет ко мне...
поэтому все так спокойно, так безмятежно... Милая девушка, родная моя
голубушка, как я тебе благодарен.
Сегодня я выпросил у нее свои тетради и, найдя дневник своих ужасных
дней, вновь содрогнулся. Но хочу все же закончить эту грустную повесть и вот
пишу.
Хватило бы только силы собраться с мыслями. Мои записки прерываются в
тот самый день, когда я, запертый батюшкой, сидел в своей московской комнате
и обдумывал способы освобождения Юлии от власти старика, несчастного
старика, всю меру трагедии которого я не мог тогда и подозревать.
В ту же ночь я вырезал при помощи алмаза, бывшего в перстне, подаренном
мне еще в детстве покойным дедушкой, стекло из рамы, отвинтил ставню и,
сжимая в своих дрожащих руках кинжал и длинноствольный пистолет, еще задолго
до полуночи был уже под Новодевичьим.
В домике света не было, все было пусто. Я дрожал в своей крапиве от
пронизывавшей осенней сырости и хотел уже ломать дверь и силою проникнуть в
дом Юлии, как вдруг в ночной тиши услышал знакомые стонущие вздохи... Старик
возвращался домой, очевидно, после прогулки по Москве вслед за исчезающей
Юлией... Со скрипом отперся и снова заперся дверной замок. Вскоре в знакомом
окне второго этажа затеплился свет. Я встал со своей крапивы, поднял тесину
с мосточка, перекинутого через овраг, приставил ее к крыльцу и с возможной
тихостью, засунув пистолет за пояс и закусив в зубах лезвие кинжала, влез по
доске кверху и прильнул глазами к окошку.
Диковинное, не забываемое никогда видение открылось мне сквозь
запотелое стекло. Вся комната была завалена книгами, медными инструментами и
табачными трубками. Старик сидел в углу на низком диване и ожесточенно
курил... Из глубины его трубки невиданной спиралью поднимался необычайный
дым - густой, светящийся.
Судорожным напряжением щек старик выдувал из трубки огромные клубы
дыма, которые то волчком крутились по комнате, то кольцами плавали в
воздухе, бесследно рассыпаясь, то, возникая столбом, крутились по полу.
Вдруг я стал замечать, что в своем неистовом вращении клубы дыма,
сцепляясь и расцепляясь, начали принимать форму человеческой фигуры... В
бешеном вращении стали намечаться голова, плечи. Но они не понравились,
очевидно, старику. Он поднял длинный вишневый чубук и ударил по дымовой
статуе... Она распалась, и только мелкие обрывки дыма волчками побежали по
полу.
Старик снова набил трубку, и снова завертелись клубы дыма, снова
выросла табачная статуя, все более и более... Мгновение, и я весь задрожал -
из дымовых струй возникли очертания Юлии, очертилось знакомое плечо,
засверкало ожерелье, волосы шевелились в дуновении вихря. Юлия вздрогнула и
стала быть.
Я готов был ворваться в комнату, но старик вдруг дико захохотал и
ударил ее по голове своей трубкой. Видение рассыпалось, и я, в ужасе
содрогнувшись, сорвался с подоконника и полетел вниз.
Надо думать, что при падении я потерял сознание, потому что все
последующее я помню отрывочно и не вполне ясно.
Очнулся я от стука двери... Как в прошлый раз, как в двадцать прошлых
раз, Юлия вышла и направилась к Москве, и старый карла заковылял за ней.
Вскоре они скрылись за углом дома. Я не последовал за ними, но вновь
поднялся наверх, выдавил стекло и в каком-то пароксизме безумия ворвался в
комнату. Начал разбивать трубки, рвать листы книг, ломать инструменты,
топтать ногами, дико хохоча и рвя на себе волосы... Мое бе-
шенство кончилось только тогда, когда застучала дверь и по лестнице
послышались торопливые шаги. Я выскочил в окно я, должно быть, упав на
землю, снова лишился сознания.
Когда сознание вернулось ко мне, дом пылал, как костер, а вдали среди
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг